Беспорядочно

      Нужно не так уж много, чтобы найти центр спокойствия: ветер с моря, мерный шум волн, остывающий песок под босыми ногами и едва тлеющий костер. Может быть, еще звезды и хорошая компания. Да. Этого должно быть достаточно.       Напряжение накатывает приступами, как короткие судороги в натруженных мышцах. Когда он смеется, рассказывая очередную дурацкую историю. Когда Лелиана мурлычет себе под нос какую-то песенку, и заходящее солнце окрашивает горизонт в огненный рыжий, так похожий на цвет её волос. Когда костер наконец гаснет, и она уходит в дом, устало щурясь, с мягкой улыбкой на лице.       Дарриан остается на пороге и рассеянно глядит в ломкий ночной мрак. В этом нет ничего странного: бездействие и бессонница часто идут рука об руку. Если закрыть глаза, бездумная и звонкая пустота в висках грозит слиться с шепотом Недремлющего моря, закружить, убаюкать — для этого лишь самую малость слишком холодно и муторно на душе.       Раньше ему казалось смешным надеяться на короткую передышку, как на спасительную соломинку, когда идешь в сердце шторма. Пытаешься идти.       Это и в самом деле смешно: не замечать точки опоры, даже хватаясь за них обеими руками. Выдохнуть можно и на бегу: одна улыбка, пара шуток, партия в алмазный ромб, дружеская попойка. А если этого окажется недостаточно… Всегда остается инерция движения, которая заставит сделать следующий шаг, даже если ты уже споткнулся. Которую помнишь, даже когда упал, хотя бы и по боли в разбитых в кровь коленках.       Кажется, о чем-то подобном шутила Ее Величество Анора, рассказывая о своем детстве. Дивная упрямица, правильный выбор.       Дарриан улыбается уголками губ, словно наперекор неутихающей тревоге, которую нужно всего-то переждать, как осенний дождик, и следующие несколько часов балансирует на грани между сном и явью, пока восходящее солнце не касается его лица ледяными прозрачными лучами.       Лелиана ждет его во дворе за домиком, собранная и спокойная в это последнее утро, которое они проведут вместе, прежде чем паутина дорог снова разорвется надвое, уводя их в столь далекие части Тедаса, что даже письма доходят через раз.       — Утра, — говорит она, приветственно взмахивая рукой. — Побежали?       До ближайшего приличного спуска к воде километра полтора. Они не говорят по дороге, хотя могли бы — легкий темп и чистая тропа позволяют отвлекаться сколько угодно, но утро еще совсем раннее, и болтать не хочется. Только бежать, бежать с ленивым бризом за спиной, не пытаясь обогнать друг друга и время.       И все-таки Лелиана оказывается на пляже первой, вырвавшись вперед шагов на двадцать. Дарриан мог бы без особого труда поравняться с ней, но вместо этого находит удовольствие ненавязчиво наблюдать, как она почти спотыкается, будто лишь в последний момент решила, что не стоит бросаться в море сразу. В этом неловком и рваном порыве, вдруг нарушившем грацию ее движений, есть что-то настолько очаровательное и полузабытое, что необъяснимо щемит сердце.       Они быстро раздеваются и плывут так же, как бежали, бок о бок — не к горизонту, а вдоль берега. По-утреннему бодрящая вода обнимает разгоряченные тела, смывает то, что еще осталось от недавней хандры.       Стоит лишь обогнуть несколько скал, как юный солнечный свет затопляет все вокруг; если оставить берег за спиной, кажется, что в целом мире нет ничего кроме моря, ветра и этого сияния. Они ловят первые лучи нового дня, опускаются под воду, выныривают, глядят друг другу в глаза, и реальность отступает перед мгновением, перед прозрачной безмятежностью и счастьем просто быть и быть рядом.       Знакомые строчки, которые никогда не имели для него смысла, так и просятся на язык, и Дарриан шепчет их, слабо улыбаясь — даже сам не уверенный, смущение в нем сейчас или едкий смешок:       — Не было слова для небес и земли, для моря и неба. Была только тишина.       Лелиана, разумеется, узнает отрывок, но только усмехается и целует его в шею. Он целует ее в ответ, и вместе с теплым ароматом лимона и соли память тоже становится светом: все сверкающие мгновения вместе, обращенные в щит и броню, безукоризненные и незапятнанные временем и сомнениями. Как все было в последний раз — и как больше невозможно.       «Нужно торопиться, — думает Дарриан, — потому что каждая секунда приносит надежду на что-то лучшее, чем позволит реальность».       К тому же, море слишком холодное, чтобы растягивать это мгновение и дальше. Воздушная легкость стирается, сменяясь горечью, как если бы лимонная цедра из ее духов оказалась внутри него, как всегда, гадкая во всем, кроме запаха.       — Пора обратно, — говорит Дарриан, внезапно даже для себя собранный и спокойный.       Лелиана кивает, все еще улыбаясь, очерчивает кончиками пальцев абрис его лица, чуть задерживает жест, коснувшись губ… и вдруг ныряет, окатив его фонтаном брызг. Более явного «догони, если сможешь» и представить себе нельзя, и Дарриан, отфыркиваясь, снова смягчается.       Она первая становится собой — как только выходит на берег, стряхивая с разума пелену беззаботной нежности, как усилившийся ветер стремится стряхнуть капли воды с ее обнаженного тела. Пятнадцать широких шагов до брошенной на пляже одежды, и с каждым — чуть больше Соловей. Чуть больше канцлер. Уже не девчонка.       Эта трансформация естественна настолько, что Лелиана даже не замечает ее, и потому не боится нарушить процесс, обернувшись, чтобы посмотреть на Дара, выходящего из воды следом. Он всегда был хорошо сложен: гибкий, стройный, сухощавый, словно бы состоящий только из скелета, натянутых жил и едва заметных шрамов. Резкая, опасная красота, которой не слишком навредили прошедшие годы, словно трава с острыми листьями, растущая в болотах Коркари.       Пока Лелиана неприкрыто любуется, следя за тем, чтобы объект наблюдения увидел и оценивающий взгляд, и улыбку, и что там ещё в языке ее тела способно продемонстрировать явное одобрение, проснувшийся Соловей внутри нее замечает и сравнивает.       Свежая царапина, ничего серьезного; давно зарубцевавшийся след от копья и от каких-то когтей, тоже ей еще непривычные; резковатый загар — много времени проводит вне Ферелдена?.. Это удобно — ощущать себя цельной только тогда, когда одновременно есть ты и твоя тень.       Вдруг взгляд цепляется за что-то знакомое и страшно неуместное, и Лелиана подается вперед, чтобы убедиться; двое внутри нее со щелчком становятся в строй и становятся одним, потому что она уже знает, что не ошиблась. Не с расстояния в пять шагов.       Черная жилка взбирается от колена Дара вверх, кокетливо сворачивает к внутренней стороне бедра и теряется из вида, уходя к паху. Кожа рядом с ней воспаленная, шелушащаяся, хотя пока еще не явно мертвая, и Лелиана не знает, не помнит, не может ответить даже себе, было ли это вчера. Могла ли она просто не заметить, касаясь его, мог ли он не сказать ей и позволить, если знал?       Дарриан видит, как она изменилась в лице, прослеживает полный ужаса взгляд, и грязно ругается. Слово «скверна» ни один из них не произносит до возвращения в дом, хотя, наверное, дать ему собраться с мыслями было не лучшей идеей — слишком уж хорошо он лжет, слишком красиво, и правильная полуправда может исправить почти что угодно, Лелиана знает это по опыту.       И все же она выжидает, отчасти полагаясь на старую дружбу и доверие, отчасти заключив, что напряжение будет лишь накапливаться, как гной в неудачно обработанной ране, пока не останется лишь рассечь ее с хирургической точностью.       — И когда ты собирался мне сказать?       Дарриан глядит в огонь, весело пожирающий свежие поленья, с такой спокойной задумчивостью, что Лелиана почти жалеет, что не начала задавать вопросы сразу. Это раздражает — собранность человека, который явно знает больше, чем она, и предпочел бы не делиться.       — Никогда, — отвечает он, вторя ее мыслям, — если бы мне чуть-чуть повезло.       Лелиана барабанит пальцами по столу, чуть-чуть опережая ритм своего сердца.       — Да, я знал, и не надо так смотреть в спину. Я контролирую процесс.       — В самом деле? Стражи так хорошо контролируют Зов, что почти полным составом, во главе с Кларель де Шансон, сорвались делать за Корифея грязную работу, и ты мне сейчас будешь рассказывать — что? На самом деле все иначе?       — Лилия… — Дарриан морщится, как будто висок резко прострелило болью — или Песней, откуда ей знать наверняка. Секундное сочувствие, впрочем, почти мгновенно сменяется раздражением. Отлично, так она прозвучит искренней.       — А спать со мной скверна тоже не мешает? Не заразно?       Дарриан оборачивается так резко, что тоненькая косичка, заплетенная у виска, бьет его по щеке. Бесконечно долгое мгновение он выглядит виноватым, потом взбешенным и наконец…       — Да, да, Создатель побери! Ритуалы Авернуса.       Лелиана чувствует легкий укол гордости, пришедший от Соловья — теперь он будет говорить, и почти ненавидит себя за аналитическую холодность этой мысли. Не важно, это больше не требуется.       — Старик мог поддерживать себя живым очень долго, — говорит она мягко, касаясь рукой его колена в успокаивающем жесте. Сквозь плотную ткань ощущается живое тепло. — Эти ритуалы можно распространить на других?       Дарриан вздыхает, прикрывая глаза, и откидывается назад в кресле, стараясь взять себя в руки после вспышки. Настолько очевидно стараясь, что, вполне возможно, где-то ей врет. Или действительно слишком устал?       — Можно. Ненадолго и не на большом расстоянии. Мне не стоило соглашаться на эту поездку сразу после Халамширала, но еще вчера видимых повреждений тканей не было… — он запинается, затем качает головой. — Сентиментальность не доводит до добра, стоило думать. Но тебе ничего — или почти ничего — в этом отношении не грозит, даже если забыть о собственной сопротивляемости, приведшей Авернуса в такой восторг. Ты помнишь.       — Помню, — кивает она. Это отвечает на вопрос совести Дара, но не его планов. — И слышу «но» во всем сказанном.       — «Но» — но что ты хочешь от меня услышать? — фыркает Дарриан. — Почему Стражам не стоит лезть в политику, а я был наивным идиотом, считая, что сразу после Мора занятия по профессии будут сплошь найди и убей?       — Это не считая Софии Драйден и уже упомянутой Кларель?       — Не считая. София так и вообще нанесла прямой урон разве что Ордену; не будь она Стражем, об этой драме с маленьким внутренним конфликтом забыли бы еще быстрее.       «Отличный способ закрыть глаза на то, что урон Ордену и его влиянию чуть не привел к катастрофе, которую нам же и пришлось останавливать, — думает Лелиана. — Тебе всегда так нравилось игнорировать последствия, кажущиеся слишком далекими».       Дарриан меж тем продолжает, снова уставившись в огонь, как будто завороженный:       — А теперь представь, что разлюбезный Алистер Тейрин водрузил-таки себя на трон Ферелдена, жил долго, счастливо, даже полюбился своим подданным, действительно научился править — и вдруг услышал Песенку. Возможно, запаниковал и попытался скрыть. Или сразу сообщил об этом всем, кому ни попадя. Складывается картинка?       Раздражение скатывается с него плотными волнами, которые ощутимы почти физически, и только теперь Лелиана наконец-то верит. И понимает, о чем и о ком саркастичная сказочка на самом деле.       — Ты боишься оставить после себя пустоту, если уйдешь сразу. Если уйдешь решать проблемы Стражей. Даже несмотря на то, что считаешь — больше некому этим заняться.       Дарриан отрывисто смеется, как будто сказанное было удачной шуткой, и с некоторым трудом Лелиана вспоминает — почти так он смеялся, когда она понимала его с полуслова в самые темные дни Мора, когда казалось, что вес долга слишком тяжел.       «Больше некому» — тогда за Ферелденом был Орлей и все еще существовал Орден. Сейчас от него остались осколки под предводительством воина с сомнительной репутацией, не ученого.       — Не переживай, мое место в паутине не займут ни сволочи, ни идиоты, — улыбается Дарриан. В его голосе вдруг проступает такой яд, который можно только носить на себе, как орден, наживо пришитый к коже. — Мир даже не заметит, как что-то изменилось, не узнает о попытках собрать страну воедино. Я ухожу не сразу. Я тянул время и передавал собранные нити разным людям так долго и старательно, что упустил все, что вообще можно было упустить, кроме нескольких десятков верных психопатов, которые верят мне больше, чем Зову, Создателю и даже самим себе. Они и сукин сын Авернус — все, что осталось, когда я вспомнил про долг, осыпавшийся мне на голову, как фрески в Храме Священного Праха.       Они оба долго смеялись с того случая, хотя и жаль было потерянных навсегда предметов искусства — их религиозной и исторической ценности. Смех вообще помогал ровно до тех пор, пока не переставало помогать все.       Лелиана смаргивает теплое воспоминание, отгоняет его прочь, как ночную бабочку от лампы, и тоскливо думает, что сейчас бы тоже не мешало пошутить.       — Нельзя было знать заранее, — говорит она вместо этого.       Дарриан согласно кивает, снова спокойный и почти насмешливый, совсем такой, каким был, посмеиваясь над наивностью инквизитора Тревельяна. На этот раз объект шуток — он сам.       — Разумеется, нельзя, только видений будущего нам не хватало до полноты картины. Спрятаться в каком-нибудь лесочке, как особенно безумные долийцы, и спорить до конца мира: предотвратимо или нет? Может, наши великие предки не могли ошибиться, оставляя нам это наследие, и святой долг каждого — сидеть под сенью дерев и ожидать, пока шторм вырвет их с корнем и скинет на просветленные головы зрителей…       — Дар, хватит… — Лелиана собирается сказать это жестко и отрезвляюще, но голос срывается на неопределенную мягкость, она и сама не знает, что выражает эта странная интонация — между нежностью и укором. Между жалостью и раздражением его слабости.       Почему-то этого оказывается вполне достаточно. Перемена почти незаметна, но она есть — в наклоне головы, плотно сжатых губах и в том, как Дарриан накрывает ее руку своей, уверенно и жестко. Словно готовится вот-вот отпустить.       — Мне жаль думать, что все было зря, Лелиана. Первый долг, которому я не последовал. Второй, которому не могу продолжать следовать, потому что цена первого оказалась слишком высока. Но это не важно. Все, что мы можем — делать лучшее в обстоятельствах, в которые пришли. А сомнения пусть сгорят вот хотя бы и в этом камине.       Лелиана видит, как дергается уголок его губ — словно в голову пришло что-то забавное. Она вопросительно вскидывает бровь и улыбается.       — И о чем ты сейчас подумал?       — О последствиях, — хмыкает он. — Письмо Инквизиции не было таким уж враньем: я действительно намерен более плотно заняться вопросом Зова в самое ближайшее время и не знаю, куда меня занесет и когда вернусь.       — Мы и так знали, что с перепиской не сложится, — Лелиана пожимает плечами так, как будто не слышит в его словах «если вернусь». Сомнения — в этом камине… — Последние слова перед тем, как я начну пытать тебя по поводу будущих контактов в Ферелдене?       — Люблю тебя, — говорит Дарриан после короткой запинки, и его голос звучит как пепел, пыль и дорога. — Пойдем собираться, мы и так задержались.       Он неловко гладит её запястье перед тем, как разжать руку.