Штрих

Katy Perry – E.T.

      Закат растекался по небесной глади с некой завораживающей медлительностью и упоением, будто бы желал каждую кроху ещё не заснувшей выси пропитать своим очарованием и красотой. Алые лучи подобно стремительным росткам необыкновенного растения проникали за редкие облака и распускались в них прекраснейшими цветками, на которые хотелось смотреть вечно. В равной силе хотелось и запомнить их, и запечатлеть на плотном листе бумаги, что оставался нетронутым уже долгое время. Но чтобы передать всю глубину представшей взору художника картины требовалось время и полная собранность. Ни того, ни другого у него не находилось сейчас.       Мужчина, зябко переминался с ноги на ногу, стоя у мольберта уже ни первую минуту. В очередной раз занеся руку с кисточкой над нетронутой белизной рабочего пространства он замирал, не решаясь продолжить движение. Воображение услужливо переносило картинку с неба на бумагу, но руки не желали делать тоже самое, подчиняясь тревожным мыслям всё более.       Потеряв всякую надежду на творческий порыв, он поднёс окоченевшие руки к губам и постарался согреть непослушные пальцы дыханием. Тепло едва заметными облачками окутало их, но тут же пропало ревностно уносимое прохладой ветра. Всё-таки идея с рисованием на крыше, в самом начале ещё не окрепшей на теплые вечера весны, была несколько не обдуманна. Холод лишал усидчивости, а дрожащая в руке кисть норовила подвести в самый неподходящий момент, заставляя повременить с первым, самым важным штрихом.       Он ждал. Неприкрыто любовался небесным великолепием, снова и снова отогревал руки, прибирал кудрявые прядки, выбивающиеся из основной копны волос, лезущие в лицо. Он ждал, и уже не знал – приходит он на крышу каждый день, чтобы увидеть этот закат, или же желая того, что происходило уже не единожды. Ожидая встречи, от которой пальцы колотила куда более неспокойная дрожь, чем от холода, он в очередной раз пытался успокоиться, но привычное ощущение уже возвращалось – будто бы его душа сама рвалась на волю, стремилась открыться перед гостем этого укромного местечка, принадлежащего ранее ему одному.       Он уже не знал – приходит он, чтобы увидеть закат, или же закат озаряет всё алым светом, чтобы пришел он.       В этом ожидании становилось непомерно хорошо и странно одновременно. Он знал, что его знакомый, или же друг – он так и не смог найти точное определение – придёт, несомненно придёт и согреет. Спасёт от этой стужи как спасал с первого же дня их знакомства, когда две души слились в одну так легко, будто бы жаждали этого всю прожитую жизнь. В этом взаимном понимании, возможности прочувствовать друг друга, крылось совершенство.       - Скучал? – такой ненужный вопрос, когда каждая клеточка тела тянется навстречу, но Адам ещё медлит, нарочно отдаляя момент близости с неким мазохистским удовольствием. Он кладёт кисть и отступает на шаг назад, любуясь пустым листом, как завершённой картиной, красоту которой невозможно не заметить. На какой-то момент белая гладь начинает казаться зеркалом, Адам чётко видит себя и стоящего позади мужчину. Высокий и сильный, он вырастает позади надёжной опорой, тёмной скалой, ощущать которую непомерно приятно.       А в следующий момент, кажется что весь мир, вся округа начинают идти кругом, искажая полоску горизонта, ломая законы логики и всё, что только изменить можно. На деле же не происходит ничего особенного. Шота просто подходит чуть ближе и, в приветствии, обнимает плечи Адама, скрытые под тонкой курткой.       Адам вздрагивает от этого касания запоздало, точнее… по-своему вовремя. В сердце будто бы только сейчас врезается раскалённая игла, несомненно, вызванная этим касанием. Почему так больно? Почему так нестерпимо сложно чувствовать эти объятия? Адам не знает. Лишь чуть ближе подаётся назад, прижимаясь, и своими руками накрывает чужие, крепкие и тёплые, будто бы боится, что его отпустят и оставят здесь прямо сейчас. Но его не оставляют, ведут в тепло и нет в нахлынувшем в эти мгновения молчании даже доли неловкости. Даже эта тишина, нарушаемая лишь хлопком закрывшейся двери, за исчезнувшими в квартире мужчинами, остаётся невероятно правильной и нужной обоим.       - Скучал… - произносится уже на томном выдохе, когда в боязни утонуть, захлебнуться этим нескончаемым удовольствием хочется огласить самое важное. Шота должен знать, как нестерпимо долго тянулись минуты в ожидании новой встречи с ним. Воздух заменяет страсть, она вытесняет его и сжигает изнутри, прямо в лёгких, ревниво заставляет дышать лишь собой и ничего более не остаётся, чем подчиниться силе своенравной стихии.       Кажется, остановись всё сейчас, не случись той, самой первой встречи и весь мир перестанет существовать, потерявши смысл. Адам хочет говорить это, признаваться тысячи раз в своей болезненной зависимости от этих встреч, но с губ вместо слов срываются лишь приглушенные стоны, когда можно быть чуточку ближе, чуть иначе признавать своё полное принадлежание другому.       Кажется, этой ночи не будет конца, как и всем предыдущим. Уже нет алых цветов в небе, они давно сменились тучами и бескрайней тьмой. Так и не начатый рисунок продолжает оставаться лишь закатной картиной не запечатленной, но оттого и более ценной.       И в какой-то момент Адама будто бы озаряет, что в её незавершённости, в её отсутствии, и кроется всё великолепие. И в тоже время приходит боязнь. Осознание, что однажды первый штрих придётся сделать, не даёт покоя. Холод, он вновь старается проникнуть под кожу, но его тут же сжигают поцелуи, которыми осыпают всё тело блондина. Не сейчас. Он не готов ещё. По крохам, по капелькам приходит успокоение, а вместе с ним и удовольствие.       Первые капли дождя ударяют по оконной глади, Адам с долей сожаления отмечает, что на следующий раз придётся нести новый лист взамен вымокшего. Он морщится или этой мысли, или запаху сигарет – не до конца решая, что раздражает его больше: едкий дым или же невозможность долгое время сделать хоть что-то. Любая его попытка рисования – самого важного дела всей его жизни - терпит крах, будто бы всё вдохновение, всю свою силу, он сжигает в ответной страсти, принадлежа Шоте как телом, так и душой.       Адам смотрит в окно по привычке, хотя рассмотреть сейчас что-то становится невозможно. Где-то, за толщей туч наверняка кроются звёзды, яркие, вымытые прохладной влагой они наверняка горели бы на ночном полотне чище прежнего, стоило лишь ждать. Ждать просвета в этой пасмурной мгле. Но солнце сменило бы и их яркое сияние, ослепляя, окуная в новый день, где в медовом блеске волос ещё кутались бы вчерашние жаркие выдохи, но уже не было места страсти.       Но до этого ещё было позволительно много времени. Далёкий рассвет терял свой смысл, когда до порочного ночного дурмана оставалось всё меньше вдохов. Ближе… ещё немного, Адам не мог побороть в себе эту привычку и вновь вздрогнул, когда чужие руки осторожно легли на плечи. И не требовалось лишних слов, страсть говорила за обоих, просто, хотелось быть ближе, чуть ближе, чем дозволено.       - Я тебя так хочу, - губы брюнета касаются впадинки меж ключиц.       «Я тебя так люблю», - слышит в этой фразе Адам, и совершенно плевать ему в этот миг, что он лжет сам себе. От нежнейшего прикосновения тепло проникает в самые потаённые уголки сердца, а большего и не нужно в эту дождливую ночь.       - У твоих губ, вкус неба… С ума сводишь, - шепчет Шота вновь и целует жадно, не давая ни вдохнуть, ни ответить.       И прежде чем вновь отдаться эмоциям и взлететь, Адам последний раз смотрит в окно. Дождь не прекращается, становясь всё гуще. Ветер безжалостно треплет паутину проводов, беснуясь невозможности украсть жар чужой страсти. Хочется оборвать эти нити, кажется, именно они ограничивают от истинного полёта, оборвать… отдаться этой выси, зная, что где-то за толщей туч, за очарованием звёзд всё ещё распускаются алые цветы заката в пышных облаках небес. Этот закат принадлежит только им двоим, как и необыкновенные цветы.       Но коснуться этих цветов, значит познать истинную любовь, а ей здесь места нет. Она хаотична и беспорядочна в отличие от сладких выверенных порций яда – порций страсти, позволяющих только лицезреть это небо, помнить его до последнего вдоха. Только страсти есть место, когда дело касается совершенства. Но не может быть истинной красоты без завершённости и свободы, эти истины как оправдания разлуки, Адаму ли этого не знать, как настоящему художнику.       Он знает, и ни о чём не жалеет, когда первый штрих алого цветка распускается на бумаге. Секунда. Его дополняют другие, не менее смелые и точные касания кисти, расцветающие на белизне импровизированного холста таким желанным рисунком. Пройдёт совсем немного времени, и он обретёт своё завершение, как и последний закат, который навсегда перестанет принадлежать им, с появлением первой звезды в небесном озере чужой ночи.