"ничего ты не знаешь..."

- Ты же мой лучший друг, я всё о тебе знаю, - Джин отпивает глоток горячего чая, который пахнет чем-то химическим, - ты всегда это делаешь. - Что именно? – Юнги делал вид, что не понимает, о чем идет речь и, какого хуя, спрашивается, он лезет к нему с этими идиотскими вопросами. - Ты делаешь вид, будто совсем здесь не при чем и, слава богу, если вообще разговариваешь, когда тебе плохо. - У меня все отлично, - он заметно нервничает, стараясь не показывать этого, но кто говорил, что Юнги хороший актер (?), - я в порядке. Молчание застает обоих резко и дарит слякотно-слизкую скользкую неловкость душиться в ней без возможности на спасение. Это неловко и стыдно. Ему стыдно, что приходится врать лучшему другу из-за ебаной влюбленности, которая не отпускает. Хоть убей, не отпускает уже несколько месяцев, изрядно подпортив нервишки, а он молчит. Да, Юнги неисправимый идиот. На самом деле, таких придурков еще поискать нужно. Просто ему нравится смотреть на Джина с невозможностью прикоснуться к этим рукам, наслаждаясь его безвкусным зеленым чаем, купленным где-то в сырой подземке, его сладкой улыбкой и взглядом, полным детского отчаяния, полным взрослости, хоть и чувствует себя из-за этого мазохистом. У него чудные пухлые щеки из-за чего он кажется младше своих лет. - Я знаю, что что-то не так. Сам расскажешь, или мне придется напрягаться? «Ничего ты не знаешь….» В последнее время, сам не свой, Юнги, помалкивал, иногда задумчиво улыбаясь и методично прятал глаза вниз, к полу, завораживающе пялился на Джина без стыда и совести (которых для него вообще не существовало), думая, что тот вообще ничего не замечает. Его руки всегда тянулись к широкой спине Сокджина, когда тот, как всегда молча, мыл посуду, казалось, вообще не обращая внимания на все посторонние звуки, в том числе и тяжелые вздохи Юнги, стоящего позади него на несколько сантиметров дальше, на грани с интимной близостью. /ничего ты не знаешь…/ Но все это так сложно выдержать, потому что, черт возьми – все совсем не так. Юнги так сильно ошибается и даже не подозревает насколько. Он, правда, знал о нем все и даже то, чего лучше было бы не знать. Джин не раз слышал отнюдь не дружеские комплименты в свою сторону по поводу внешности, когда тот, раз за разом, впадая в депрессию, решался сесть на диету из-за, как он говорил, «проблемы лишнего веса». Но «лучший друг» все время уверял его в том, что он «тощий, как старая кобыла, умирающая от ринотрахеита» и что «эти щечки похожи на ромовые пышки с нежно-розовой глазурью поверх лимонного соуса». А Юнги не всегда (если не вообще) замечает, как Джин принюхивается к его новому парфюму, – такому легкому и свежему, - когда тот разворачивается в другую сторону, чтобы пойти домой и встретить там свое холодное «ничего». Он не на шутку пугается. В его собственной квартире становится так тихо, будто до этого громко было. На улице холодно, а в груди у Юнги все горит, пылает и разрывается от невыносимой боли. Он почти попал под дождь – уже несколько минут шел непроходимой стеной ливень. Сумка глухо ударяется об пол, Юнги спускается по стене вниз, беззвучно рыдая. Он цепляется пальцами за вязаную кофту, колющую, царапающую кожу, с силой оттягивает ее, распираясь от ужаса – он не сказал. Да и вряд ли сможет. Он смотрит в окно, глотая соленые слезы, которые как-то тяжело скатываются по щекам, словно вырезая за собой следом кровавые дорожки, и задерживает дыхание; дождь громко тарабанит по карнизам, рассекая напрочь и всяко душную тишину, и Юнги немного забывает об одиночестве. Он ждет какого-то понимания, умоляюще пялясь в окно – быть, может дождь его пожалеет. А он ведь и правда считает себя жалким ничтожеством – нечего таить, причем еще и перед самим собой. … Джин такой заботливый, такой доброжелательный, хороший и друг…. Так хочется многозначительно глазеть на него, перебирать пальцами сбившиеся пряди волос, на ощупь как шелк, или, точно золотые нити; наслаждаясь пением птиц в городском парке, сидеть у него на коленях, проговаривая до неприличного тихо на ухо всякие пошлости, от которых Джин точно будет краснеть, и смущаться, растекаясь, как масло на шестеренках и слетать с катушек подобно неисправимому механизму, стреляя из глаз коротким замыканием. Он знает, что так бы и было, потому что однажды, когда Юнги остался у него ночевать, он зарделся лишь потому что его желанный (и еще какой желанный) гость предстал перед ним в одних боксерах, жалуясь на ночные кошмары, которых на самом деле не было. Только спустя какое-то время каждый из них вспоминал физкультуру в старшей школе с грустью – это как бы в животе взорвалась звезда: до покалывания в трусах – вишневым румянцем на щеках и смущением, когда оба лезли под резинку трусов, думая о раздевалках, где видели друг друга по пояс (а иногда и дальше) голыми. - Сокджин, сто отжиманий. Мин Юнги – проверишь его. Сначала это все было игрой слов, позже - неаккуратных прикосновений и легкого дыхания, касающегося шеи, когда ему пришлось нести Юнги на руках из-за того, что тот вывихнул лодыжку, играя в баскетбол. Слезы душили. Юнги даже не успевает пройти в коридор – возвращается назад, туда, где дождь, на улицу. Там, где его, скорей всего не ожидают увидеть, но ждут с нетерпением. В конце концов, ему не пятнадцать, чтобы вести себя как вечно ноющий подросток с бушующими гормонами. *** - Юнги?.. – Джин ошарашено осматривал с ног до головы насквозь промокшего друга, который часто дышал, будто бы бежал три квартала без остановки. – Что ты тут делаешь? Забыл что-то? – Расслабляется, пытаясь найти логическое объяснение тому, что сейчас происходило. - May I come in? - Конечно можно, – очевидным тоном, улыбаясь своей привычной мягкой улыбкой, - ты с ума сошел? Там так холодно. Что случ…. - Я люблю тебя, - он долго думал, пока тот говорил, бегло осматривая пустоту перед глазами. - Ч-что? – Он смущается, почти шепотом задавая такой глупый, до ужаса глупый вопрос. - Я не могу больше. – Выдыхает. – Не могу. Сложно. – Злится на себя. – Проще высказать все сейчас, чем через пять лет повеситься в собственной квартире на своем любимом зимнем шарфе, повстречав тебя каким-то паршивым вечером, который я буду проклинать всю свою оставшуюся жизнь, идущим за руку с красивой девушкой – выше меня, лучше меня, заботливее меня. – Для Джина неожиданность – такие внезапные откровения. – Серьезно, у меня больше нет сил держать это в себе. – Сейчас он злился, потому что поступает крайне эгоистично, сваливая все на усталость, рассказывая ему о своих чувствах впервые – и будто не раз уже говоря об этом. Он смахивает со щеки неуместную вовсе слезу, которая предательски срывается с длинных ресниц, рассекая вдоль шеи, скатываясь под колючий свитер. Джин молчит – чем бесит Юнги и самого себя, потому что сложно что-то сказать, правда, очень сложно. Он просто подходит ближе, совсем чуть-чуть царапает холодную руку Юнги своими пальцами, облизывая губы. Смотрит на него и улыбается от того, как тот начинает волноваться, думая скорей всего только так и никак иначе: «что он, блять, делает?» Джин выше его на полголовы и сейчас, именно сейчас, это мешает, когда как в другое время года это было бы совсем не важно. Джина отпускает та боль за его молчание и покорную грусть. Каждый долбанный раз в его глазах столько ненависти к себе, сколько никогда, за все его двадцать три года жизни, не было. Он молчит и без лишних слов объясняет ему, что же он, блять, делает. Целует в губы требовательно, не пытаясь доминировать, нежно гладит большим пальцем объемную щечку Юнги и протягивает свободную руку вперед, машинально и, с другой стороны, специально. Те миллиметры, отделяющие чужие губы друг от друга становятся невыносимо километровыми. Юнги граничит между «трепетное спокойствие» и «сойти с ума», и второе нравится больше. Джин стягивает с него мокрое пальто, бесстыдно заползая руками под свитер, будто уже давно хотел. И Юнги это понимает. Сразу же. Моментально. Джин оставляет заключительный поцелуй где-то в области подбородка, где теперь остается мокрое красноватое пятнышко. - Я же говорил, что знаю о тебе все. – Проговаривает шепотом, словно боится спугнуть Юнги со своим неожиданным и неуместным, как казалось ему самому, признанием. «Ничего ты не знаешь», - думает про себя тот, прижимаясь всем продрогшим от холода телом к теплому и домашнему Джину.