Вишнёвый пирог и прочие удовольствия

В доме пахнет пылью, весенней сыростью и… детством. Пока я шарю по карманам в поисках ключей от терраски, Женька успевает обойти весь дом и вернуться обратно. – Я думал, вы продали её давно! Сердце в груди радостно бухает, отзываясь на звук его голоса. И ключ, наконец, находится во внутреннем кармане куртки. – С какого, Жень? Это ж… это ж детство моё!!! Как продать? Распахиваю дверь на террасу, и темноватый коридорчик, в котором мы стоим, моментально заливает солнечным светом. – Блииин! – тянет у меня за спиной Женька. – Лёх, я здесь ночевал! В этой комнате! Точно! – он отпихивает меня и выходит на терраску. Зябко ёжится мгновение, а потом подходит к окну, проверяет гвозди, которыми закреплены стёкла, и оборачивается ко мне: – Помнишь? Помнишь, как ты ночью в окно лазил? Ну, я дверь захлопнул! Ну, вспоминай! Я смеюсь над его настойчивостью, потому что это трудно забыть. Трудно забыть, как он взбесил меня, разбудив посреди ночи и сообщив, что «…у него …там …дверь». Да нет, взбесил он меня тогда ещё раньше, вечером, когда бабушка отдала ему последний кусок пирога! Моего пирога! Ему! Я подхожу к нему, сегодняшнему, сдёргиваю с плеч куртку. Так, чтобы она оказалась на локтях, и он не мог пошевелить руками. Кусаю открывшийся мне загривок. Он вздрагивает. И шипит: – Лёххх… – А я вспомнил! – разворачиваю его к себе лицом и толкаю в плечи. Запутанный в куртке – он не может удержать равновесие и падает. И на одну секунду пугается, лицо его становится по-детски беззащитным, а потом… потом он понимает, что сзади –кровать. Но одной этой секунды абсолютной беззащитности мне хватает. Хватает, чтобы вспомнить окончательно. Все подробности того, что было и… того, чего не было. – Ты сожрал мой пирог! Говорю – и падаю на него сверху, прижимая к кровати. Вслушиваясь в жалобный скрип сетки под весом наших тел. И захожу на новый виток воспоминаний. – У тебя были белые трусы! – засовываю руки ему в джинсы, прижимаю к себе. Провожу ладонями по ткани нынешних его трусов, насколько позволяет теснота штанов и вес его тела, и наблюдаю затмение неба в его глазах. – Такие белые, что у тебя задница светилась в темноте… – нахожу губами еле заметную точку родинки над бровью. Пробую на вкус. И даже замурлыкать готов от удовольствия. Женька подо мной пытается выпутаться из куртки, которая всё ещё связывает ему руки. Елозит. Шевелится. Разжигает чуть тлеющий огонёк внизу живота. Заставляет задержать дыхание и готовые сорваться слова. И пользуется моим замешательством. – Лёх, ты извращенец! Какая задница и трусы? О чём ты думал? – он коротко выдыхает. И выгибается подо мной, подставляя шею движениям моего языка. – Ни о чём… – шепчу я ему в подбородок. – Я думал о том, что ты меня реально бесишь. И хотел, чтоб ты под землю провалился, или в космос улетел, или в Питер телепортировался… короче, куда-нибудь подальше от моей дачи… и от меня… – целую в уголок рта, слегка царапая губы о его щёку. Трусь носом о его висок. Облизываю ухо и добавляю: – Мальчик мой… И чувствую, как он беззвучно отвечает на эти слова. Как вздыхает, прикрывает глаза, закусывает губу, как притирается к моей, уже затвердевшей, ширинке, своей… и впадаю в какую-то бесконтрольную эйфорию от собственной власти. От этой его реакции на мои слова. От всего. От запаха его кожи. И вкуса его поцелуя. От хрипловатого и тихого: – Лёх… – от которого моментально активизируются нервные окончания. – Точно. Ты извращенец. Жаль, что я тогда не знал… – А я тогда и не был… – улыбаюсь ему. – Это ты меня испортил… – Отпусти меня, Лёш, и я тебя ещё чуть-чуть попорчу… И… …у меня трусы белые. – И куда тебя отпустить, тем более в белых трусах? – мои руки перемещаются из его джинсов под свитер, гладят спину. – Ну, куда? Спрашиваю – и сползаю вдоль него, одновременно задирая футболку и свитер. Запутывая его в одежде ещё больше. Почти лишая возможности шевелиться. Целую голый живот вдоль выглядывающей из-под ремня джинсов резинки трусов. Чувствую губами мурашки, разбегающиеся по его коже, и плавлюсь от удовольствия. От собственных ощущений и от его реакции на меня. И это удовольствие так затуманивает и заполняет собой, что я расслабляюсь, забываюсь и… тут же оказываюсь под ним. И он уже без куртки, и без свитера, и глазищи – в пол-лица. Такие, каких у него давно уже не было. – Лёх, это не честно… – глаза его светятся смехом, приглушенным лёгкой дымкой страсти. – Я ж наивный. Я ж поверил, что дрова там… сезон дачный… мама… опять же… А ты? – А я? – переспрашиваю, пристально разглядывая его губы, а руки в это время вытягивают ремень из шлёвок его джинсов и отбрасывают в сторону. Расстёгивают болт на поясе. – Это ж ты пристал со своими воспоминаниями… сам и виноват. Приподнимаюсь. Отрываюсь плечами от кровати и сцеловываю удары пульса у него с шеи. Он мотает головой. Дёргает подбородком, укладывая меня обратно. И прижимая собой окончательно, не давая двинуться. Зажимая мои руки где-то между нашими телами. – Не-ет, давай разберёмся! – кончик его носа прикасается к моему. Отросшая чёлка щекочет мне лоб. – С самого начала и во всех подробностях. Что ты там такого себе намечтал… обо мне… – он улыбается и многозначительно закусывает верхнюю губу. – …невинном? – А мне, невинному тогда ещё, попались пьющие товарищи…* – строчка сама выплывает из памяти. И я смеюсь, продолжая: – Нет! Ну сколько раз я тебя просил не слушать в Cooper'e шансон! У него после этого изжога и ревматизм! И у меня мозг заклинивает! Я в старости буду тебе Шуфутинского петь! Тебя не буду помнить-узнавать, а херня эта останется! – Ты мне зубы не заговаривай, Ягуш. Сейчас ты меня узнаёшь пока? – он чуть сильней вдавливает меня в кровать. Двигает бёдрами, увеличивая давление, пересылая «сигнал узнавания» непосредственно куда-то в область паха, и удовлетворенно констатирует: – Чувствую, что узнаёшь. Вот и расскажи-ка мне, солнце, какие такие воспоминания запустили в твоём теле маньячный механизм? Может, ты чего помнишь, что я забыл? – Это точно, Жек! Я прекрасно помню, что ты сожрал мой пирог! И я перед сном тебя активно ненавидел! А потом – ты припёрся среди ночи, разбудил и заставил с голой жопой в окно лезть… – А вот про голую жопу… расскажи поподробней… – Гляди-ка, жопа его заинтересовала, а про пирог он опять как будто не слышал! – Пирог… был… с вишней… – мечтательно говорит он и нагло облизывается. – Про пирог я сам всё помню. А про голую жопу – забыл. Надо напомнить. – Давай сначала с пирогом разберёмся… – А чего с ним разбираться? Пирог, Лёх, вещь невозвратная… Но я могу… компенсировать недополученное удовольствие… и вообще… всё твоё суровое детство… Он вдруг отпускает меня. Отстраняется. Сползает на пол и тянет меня за руки, заставляя сесть. – Поговорим о компенсации? Я всё время забываю, что он может быть очень быстрым. Это потому, что обычно он куда неторопливее меня. И чаще я подгоняю, ускоряю, распаляю и контролирую… но иногда бывает вот так. Так, что я не успеваю додумать до конца свою мысль, а уже оказываюсь без куртки, без джемпера, без ботинок и в расстёгнутых штанах. Он жарко выдыхает мне в ширинку. Обжигает горячим воздухом. И я вздрагиваю, вспоминая, что в доме холодно. Весна. Конец апреля. – Зззамёрзнем, Жень… – выстукиваю я зубами, но уже не от холода. А потому что он продолжает избавлять меня от одежды, одновременно целуя, выдыхая, обжигая и тут же зализывая места ожога от воздуха, где-то в районе бедра, стремительно смещаясь по линии мышцы, заставляя её сокращаться, вздрагивать, посылая в мозг сигналы обманчивого тепла. – Так вот… – он говорит почти касаясь губами головки члена, и я замираю в ожидании. Застываю каждой мышцей. Залипаю в этой секунде предвкушения… – Что там тебя устроит в качестве компенсации? – заканчивает он и слегка отстраняется, запрокидывает голову, заглядывает мне в глаза снизу вверх… – Жееееень… – у меня получается полувыдох, полустон. – Хватит болтать. Займись уже делом. Сдвигаю бёдра навстречу его губам, но он отодвигается, улыбается, не отводя взгляда от моего лица, и спрашивает: – Пойти колоть дрова? – я смотрю на него. На то, как он коротко и быстро облизывает нижнюю губу, как проводит языком по внутренней стороне щеки, как прикрывает глаза… и включаюсь в эту игру… Хорошо. Давай по твоим правилам… – Нет, мальчик мой… – я кладу руку ему на затылок и слегка надавливаю, поглаживая пальцами шею под волосами, снова замирая в предвкушении. В ожидании. – Я имел ввиду другое дело… И захлебываюсь словами и дыханием, потому что он снова обгоняет. Отменяет всякие вообще игры. Наклоняется, обхватывает губами головку, проводит языком, пропуская глубже… и смотрит, смотрит, смотрит в глаза… – Да… – выстанываю я, как только получается вытолкнуть застрявший в лёгких воздух, и вскидываюсь ему навстречу. Возвращаю руку на затылок, усиливая давление, углубляя проникновение… сметая остатки сознания… позволяя удовольствию затопить, заполнить всё тело до самых кончиков волос… подстраивая, выравнивая, подгоняя ритм его движений под собственный зашкаливающий пульс… под заполняющее, густеющее, стягивающееся к центру живота ожидание… под почти невыносимое, где-то на кромке верхней границы ощущений, наслаждение… от вида его губ, обхватывающих мой член плотным, жарким кольцом, от дрожания его ресниц, от вдохов, выдохов, от откровенно пошлых звуков, от того, как торопливо его рука расправляется с молнией на собственных джинсах, от его бешеного возбуждения, от того, что ему достаточно всего пары движений, чтобы потеряться, забыться, замереть на самом краю и, глядя мне в глаза, длинно, хрипло, невероятно, выстонать это своё, моё, наше «Алёёёёш»… падающее в меня последней каплей, недостающим элементом, складывающим в единое целое мир… мир, который тут же взрывается на части, подчиняясь движению уже моей руки… Я смаргиваю, выдыхаю, выпихиваю из себя глухую темноту. Лёгкую контузию после оргазма. Пытаюсь снова научиться различать окружающие предметы и слышать звуки. Но первое, что вижу – Женькино лицо напротив своего. И тело снова пробивает остаточной молнией удовольствия от абсолютной неприличности этой картинки. От избыточной яркости губ, глаз и щёк, от слипшихся на лбу волос, от неровного до сих пор дыхания, от следов моей спермы у него на щеке… Я обнимаю его за шею, тяну на себя, падаю на спину, укладываю его сверху, сцеловываю, слизываю с его губ и щёк собственный запах и вкус… и говорю, пробуя собственные силы, так, как будто ставлю клеймо: – Мой. – Твой, – послушно соглашается он, подставляясь под мои поцелуи. Закрывая глаза, зарываясь пальцами в мои волосы. – Твой… – Мальчик мой, – уточняю я. – Мальчик, – снова соглашается он. Елозит, устраиваясь на мне поудобней и скулит в ухо: – Твой мальчик замёрз. Я нахожу рукой какую-то одежду, валяющуюся на кровати, и накидываю на него сверху. Одеждой оказывается моя куртка. Я расправляю, разглаживаю её руками, укрывая его, и шепчу: – Мой мальчик – снежный король… Ему похуй мороз… Он, улыбаясь, кусает меня за ухо. – Подарить тебе кубики? Будешь складывать слово «вечность»… – Да хрен ты от меня отделаешься своими кубиками! – кусаю его в ответ и подпихиваю вверх. Спихиваю с себя. – Иди, дрова коли! Или ты зачем приехал? – Не, Лёх, ты реально нереальный сатрап! – возмущённо отвечает он, усаживаясь на кровати и пытаясь застегнуть джинсы. – Я ж тебя спросил, как человека: колоть дрова? А ты сказал… – Ангел мой! – я пристраиваюсь позади него, обнимаю, целую в макушку. – Это мы решали вопрос невозвратности пирога… Дрова никто не отменял. – Вот так, значит? – он запрокидывает голову, чтобы видеть моё лицо. – Хорошо. Значит, после дров мы будем решать вопрос голой жопы… и попробуй мне только не прояснить ситуацию! – Жень, ты всё-таки маньяк… – я, смеясь, спихиваю его на пол. – Так может не надо доверять мне топор? – Да чё уж… Если я тебе свою жопу доверяю! – я пытаюсь увернуться от охапки летящих в меня моих же вещей. – Одевайся, извращенец. Пока я окончательно не заинтересовался вопросом твоего доверия. Слушаюсь его. И одеваюсь. Потому что, действительно, надо наколоть мамке дров. И откачать зимнюю воду из колодца… И… дел на самом деле миллион… Или даже полтора… Я еле успеваю выпутаться головой из джемпера и подхватить с пола свою куртку, а он уже тянет меня за руку в коридор, на крыльцо, на улицу… Слышу, как синхронно с входной дверью хлопает дверь терраски. И понимаю, что ключ от замка снова остался внутри. Меня накрывает волной абсолютного, беспричинного, космического счастья. Такого, что его хватило бы на всех людей во всём мире. А оно досталось мне одному. Моё личное, ядовитое, упрямое, синеглазое и светловолосое счастье… Мой мальчик…