***
Минсок не очень-то помнит, когда все началось. Кажется, ему тогда было тринадцать или около того. Младшая сестра все время ныла и жаловалась на палящее июльское солнце. Ее клубничное мороженное растекалось липкими каплями по маленьким пальчикам, оставляя мерзкие пятна на новом кружевном платьице, а Минсок медленно утопал в жесткой пожухлой от горячего солнца траве. Он смотрел на чистое лазурное небо, пальцем догонял след от пролетевшего самолета и выискивал что-то карамельными глазами, что именно – сам не мог понять. Его семья жила в небольшом городишке недалеко от Сеула, с одной единственной школой, большим гипермакетом, где можно было найти что угодно – от пресловутого риса на ужин, до набора «Своими руками», который отец подарил ему на последний день рождения. Их город ничем не отличался от сотни других: двухэтажные старые домики, широкая центральная улица с пестрыми лавочками, что расцветали яркими фонариками на каждый фестиваль, и люди все, скорее знакомые, ведь знаешь каждого по имени и где, чей дом стоит. В тот день, когда солнце было в зените, на горизонте появились иссиня-черные тучи. Небо вмиг потемнело, словно на него набросили сапфировое покрывало, оно окрасилось всполохами бордово-красного, воздух стал плотным, вязким, а наполненный звуками город тут же затих, будто из него всю жизнь высосали. Сейчас Минсок знает, что все это была лишь прелюдия, первый признак приближающейся беды. Но люди не придали особого значения, ведь это был июль с вечными грозами и мокрым асфальтом, что высыхал через несколько минут, стоило солнцу выглянуть из-за плотных туч. Люди вообще существа недалекие, эгоистичные, они не склонны верить в знаки, подсказки, сплетать в единую линию события, отмахиваясь подходящей как нельзя кстати, случайностью - совпадением, не иначе. Они предпочли окружающему миру собственную утопию. Ноги опустишь, и собственное болото – глубокое, вязкое - затянет, задушит, вывернет наизнанку, куда уж тут думать об остальных? Мутная черная туча медленно подползала к городу, но, не дойдя и половины пути, распалась на отдельные пучки, что опустились на землю белым пеплом и утонули в рисовых полях. Тогда все списали на жару, горящие невдалеке леса и подхватываемый ветром пепел. Все изменилось одним холодным октябрьским утром. Кажется, это была его шестнадцатая осень. За окном гулял промозглый ветер, облизывал промерзшую землю, забирался под вязаный свитер, промораживал до костей. А над головой плыли уродливые серые тучи, растекались по небу, будто на белый холст грязную воду пролили, растерли и так и забыли убрать. Мать как всегда проводила воспитательную беседу, стараясь не подпалить яичницу на сковороде, отец недовольно хмурился, читая утреннюю газету, а сестра щебетала о каком-то новеньком в своем классе, от которого все были без ума. Только вот затяжной бронхит и кашель такой, от которого легкими почти наружу и горькими слезами в уголках глаз, забрали у нее возможность одной из первых подбежать к несчастному мальчишке, пожать руку и возможно помочь. Глупая, до безобразия вредная девчонка, не послушала его, убежала гулять с подружками в легкой куртке нараспашку и без любимого в горошек зонта. А Минсок теперь думать о ней должен, потому что старший, любимый и всегда готов за нее стеной встать, только вот его маленькая девочка часто пропускала все наставления мимо ушей. А после завтрака, лежа в кровати под пуховым одеялом, хрипло прошептала свое «прости». Конечно, прощу,- думал он, перебирая ее длинные волосы, на самом деле не обижался даже, на себя скорее, потому что не уследил. Он поцеловал ее в лоб и вышел из комнаты. Будь его воля, Минсок непременно остался бы с ней, забрался под пуховое одеяло, включил бы ее любимый романтический фильм с легким намеком на юмор и шаблонными отношениями, да уснул, убаюканный дождем вместе с ней. - Минсок, ты опаздываешь,- на плечо легла рука матери. Она протянула ему портфель и коробку с обедом, пресекая любые попытки остаться с сестрой,- у тебя скоро пробные тесты, тебе нельзя пропускать. Он кивнул и сбежал вниз по лестнице, надевая портфель с курткой на ходу. Порой ему казалось, что мать требовала от него слишком многого, а отцу так вообще всегда было наплевать. - Мин, я же о тебе забочусь, прекращай себя так вести! - ее слова отдались в голове звонким эхом, и он лишь усмехнулся про себя, кивая идущему навстречу другу. - Ты сегодня, как в воду опущенный, что-то случилось? - Чондэ ткнул его локтем прямо под самые ребра и выхватил из рук еще теплую булку. В школьной столовой по привычному было шумно, Чондэ без умолку рассказывал о какой-то новой игре и непроходимом уровне, а Минсок смотрел в окно. Там, за тонким слоем грязи и пыли, на горизонте виднелась черная туча, она расходилось синеватыми клубами, расползалась по небу, словно мазутная клякса, и ему это не понравилось, но голова была забита совсем не этим, чтобы пойти проверять самому. - Плохо спал этой ночью,- Минсок запоздало ответил и взглянул на Чондэ,- знаешь, я лучше пойду. Если что, ищи меня в библиотеке. Ему снилась выжженная трава и палящее солнце. Сестренка бегала невдалеке, пытаясь запустить воздушного змея, пока он корпел над ободком из полевых цветов. Их стебельки вечно выскальзывали из плетеного основания, а липкий сок растекался по пальцам, раздражая чувствительную кожу. В перерывах Минсок поглядывал на сестренку и тихо вздыхал, солнце в последнее время пекло слишком сильно, а ветра, даже самого легкого, не было слишком давно. - …эй, Минсок, проснись. Там…на улице…. Его встряхнули пару раз, и он даже глаза не успел открыть, как взволнованный Чондэ взял его за руку и потащил из библиотеки прочь. То, что было дальше, для него навсегда останется смутными обрывками воспоминаний, как на старой выцветшей пленке. Минсок тогда умер, наверное, сломался, трещинами по хребту пошел, раскрошился и мертвой птицей на землю упал. Он выбежал из школы и тут же запнулся, в нос ударил запах паленого, глаза защипало от едкого дыма, а вокруг люди – обожженные тела одни были, и к горлу подкатил горький комок. Его вывернуло у крыльца школы, но легче не стало, кислая слюна застряла в горле, и Минсок сорвался с места, вспоминая родителей и сестру. Он бежал, не оглядываясь, а в голове лишь одна мысль пульсировала - «успеть». Он смог проскользнуть сквозь толпу, стараясь не реагировать на истошные крики, пытался не поддаваться общей панике, но спотыкался все чаще, глаза неприятно жгло, он закусил нижнюю губу до крови, чтобы хоть как-то отвлечься и продолжил бежать. Минсок всегда был неуклюжим, неловким и на своей родной улице запнулся, колени подкосились, и он упал на землю, раздирая нежную кожу, зажав рот рукой. Минсок отсчитывал минуты, секунды и удары собственного сердца, жмурил глаза, но внутри что-то сломалось и с громким треском бухнуло вниз. Он подполз к сожженному зонту своей сестренки, провел рукой вдоль паленого пластика и весь сжался, захлебнулся собственными беззвучными слезами, господи, что он за брат такой, что не смог защитить? Телевидение взорвалось в тот же день, на плоских экранах помутненной картинкой сменяли друг друга уходящие тучи, сожженные города, тела людей и пустые, стеклянные глаза тех, кто остался в живых. Облака начали появляться все чаще, интервалы становились все короче, безжалостным огненным дождем сыпались на землю, с неотвратимой цикличностью нанося смертоносные удары. Началась длительная борьба за выживание, отчаянное сражение с бедствием, что золотым дождем неслось сквозь небеса. Он поглощал все, что было на поверхности, сжигал леса, поля, целые города и маленькие поселения, прожигал чувствительную кожу, оставлял уродливые шрамы на тех, кому удавалось выжить – вечным проклятьем оседал в душе. К двадцати двум годам Минсок потерял все, что у него когда-то было – дом, сестру, родителей, друзей, надежду и мечту. Он и сам не мог понять, почему так долго прожил. Его маленький городок опустел слишком быстро, и к этому времени оставалась несчастная горстка людей, что все еще верили в чудо. В ученых, что исследовали этот феномен, в самих себя и в друг друга, потому что без веры было совсем уж погано, Минсок точно знает, потому что слишком долго жил без нее. Пришлось научиться жить заново, одному – существовать скорее, потому что когда отовсюду тянет смрадом, а в носу, кажется, навечно застрял сладковатый запах гнили, и все кругом пылает алым пламенем, ты, забившись в угол подвала первого попавшегося на глаза дома, пытаешься спрятать страх, который изнутри давит на ребра – это не жизнь. Наверное, именно тогда судьба решила сжалиться, сбавить обороты и подкинуть Минсоку капельку надежды на спасение, и он увидел в углу напротив шоколадную макушку такого же забившегося паренька.***
- Хей. Просыпаться от щемящего, давящего чувства в груди. Резко вскакивать, хватать ртом воздух, дышать прерывисто, будто грудную клетку сжимают тисками и рассеяно озираться по сторонам. Минсок устал, задолбался давить в себе животный страх, с замиранием сердца ждать, прислушиваться к звуку сирен и бежать не оглядываясь. Быстрее, как можно быстрее, до выжженных ледяным ветром легких и сбитой дыхалки, бежать туда, где виднеется сгоревший вход к их старому убежищу с такими же забитыми людьми, только вот людей уже не осталось. Кто-то был убит дождем, что застал так не вовремя на поверхности, а особо везучие давно сбежали в Сеул, где убежищ и припасов было куда больше, правда, Минсок совсем не уверен, что они до него добрались. Под землей, в этой обшарпанной комнатенке им осталось немного, стены были сильно изуродованы шквалом золотого дождя и временем, чтобы простоять хоть чуточку дольше. - Минсок, дыши! - Чонин обхватывает лицо ладонями и заглядывает в глаза. У самого взгляд взволнованный и в этих глазах, бездонных и черных, Минсок успевает выхватить свое искаженное страхом лицо. Ему даже неловко немного становится, кто здесь старший, в конце-то концов,- давай же, глубокий вдох! От прожигающего взгляда младшего не скрыться, Минсок застывает, но Чонин лишь мягко улыбается, давя в себе лишнюю сейчас нежность, и он покорно слушается, делая глубокий вдох. Его все еще потряхивает, но теплые руки гладят спину, ведут вдоль выступающих позвонков и ныряют под растянутую водолазку, чуть ближе прижимая к себе. У Чонина ладони всегда горячие, обжигающие, и он перетягивает Минсока к себе на колени, убирает с глаз рыжую прядку и целует в висок. - Это все сон, помнишь? Все давно уже в прошлом. Помню, только вот забыть не получается, хочется сказать в ответ, но вместо этого Минсок тянется вперед за поцелуем, сцепляя руки в замок за шеей Чонина. Сестра и родители снятся слишком часто, чтобы он смог когда-либо забыть. Рядом с младшим он чувствует себя слишком хрупким, уязвленным, Чонин рядом с ним непростительно сильный, а Минсок просто- напросто трус. И порой он жалеет, что позволил когда-то мальчишке спасти себя и утащить за собой. Вы вместе, и пока этого достаточно. Только чониновское вместе немного отличается от твоего вдвоем. Чонин любит, и это даже невооруженным глазом видно, мальчишка не умеет держать эмоции при себе. А Минсок уверен, точно знает, что не должен привязываться, в любой момент ведь может потерять. Он и так уже ломался, крошился осколками, и болото свое уже вдоль и поперек изучено, без Чонина уж точно утянет - на дно колодца, где ногтями по шершавым стенам и криком безумным, чтобы хоть кто-то помог. Чонин, это как бабочки в животе, они как упущенное время, взлетают, поднимают со дна. Но если быть предельно честным, его слова совсем не совпадают с тем, что на сердце. Под глубокими незатянувшимися ранами оно все еще бьется, и сколько бы вокруг себя стен Минсок не выстраивал, исход все равно будет один. Чонин тот, кто первым протянул руку, из собственной трясины вытащил и до сих пор тащит на себе. И Минсок привык ночами, когда густой туман трогает землю, когда в тишине мертвой, кажется, слышно его сбитое дыхание - Чонин протянет руку, ухватит покрепче и подтянет к себе, чтобы кошмары отпустили, и сердце в грудной клетке так истошно не билось. Он поцелует мокрый лоб, заглянет тревожно в глаза и улыбнется своей детской улыбкой – для Минсока завтра никогда не наступит, у Чонина завтра наступает всегда.***
Каждый день они, как дворовые шавки гонимые ошибкой природы, рыщут по переулкам и заброшенным складам в поисках хоть какой-то еды. Дешевый пластик сирен оповещения давно расплавился, провода все замкнуло, и им оставалось лишь рыскать в округе, чтобы в любой момент можно было рвануть под землю, туда, где кроме них уже никого не осталось, где на стене висят часы, что давно остановились, туда, где вскоре жить станет совсем невозможно. - Иди ко мне, ты весь продрог,- Чонин улыбается и протягивает руки. Он ждет, пока Минсок скинет пальто, положит бумажный пакет с консервами и остатками растворимой лапши на старый столик, и замерзший, с красными от холода щеками и холодными пальцами уткнется носом в его грудь. Он валит их обоих на жалкое подобие постели, накрывает пледом и смеется, наверное, громче самого Минсока, когда горячими пальцами щекочет его бока. В любой ситуации Чонин остается ребенком, и это очень спасает, помогает приглушить рвущеюся наружу истерику и чувство тревоги, что глухо рокочет внутри. В конце ноября, когда асфальт покрывается ледяной коркой, а первый снег тонкой вуалью застилает сожженные тела людей, по городу разносятся слухи о том, что в Сеуле строят убежище. Оно более совершенное, на порядок отличается от других и мест там предостаточно, чтобы вместить, например, их двоих. Минсок отбивается, но Чонин сильнее, и он сдается раз за разом, позволяет нависнуть сверху и дотронуться губами до прикрытых век. Младший стягивает с него вязаный свитер вместе с тонкой майкой и джинсами, холодный воздух обжигает кожу, заставляя выгнуться вперед телом и до хруста в спине прогнуться навстречу горячим губам. - Мы непременно выберемся отсюда, слышишь?- Чонин подтягивает его чуть выше, ведет языком по тонкой шее, прикусывает нежную кожу и тянется к выпирающим косточкам ключиц. Слышу, кивает Минсок. Он почти не дышит, лишь большими глазами смотрит, как руки спускаются ниже, оглаживают худые бока, пальцы пробегают над кромкой нижнего белья, поддевают резинку, опуская ткань до самых лодыжек, и касаются чувствительной кожи. Минсок под младшим голый, слишком отзывчивый, елозит, задыхается и тихо хнычет, вжимаясь затылком в жесткую постель. - Люблю тебя,- срывается шепотом с губ Чонина. - Не нужно, Чонин. Это лишнее,- Минсок обнимает крепче, до боли сжимая мягкие пряди и глухо стонет, когда младший осторожно толкается вперед. Он неосознанно разводит ноги шире, а Чонин улыбается и льнет к его губам. С каждым новым толчком внутри все сжимается, Минсок знает, что младшему больно, но ответить Чонину таким же «люблю» он никогда не сможет, это значит навечно привязать себя к нему. Только проблема в том, что у них нет этого «вечно», их время до неприличного ограничено, а Минсок давно зависим. Его болото теперь вполне осязаемо. Минсок снова давит в себе истерику и греет ледяные пальцы в карманах чониновской куртки. Из еды у них остается несколько банок консервов, да черствый хлеб и, кажется, им пора выдвигаться. Это их последняя зима, возможно, но об этом хочется думать меньше всего. В конце концов, не так уж и важно, где проводить те редкие минуты тишины и спокойствия, пока над головой ярко светят звезды, а в глазах Чонина танцуют отблески Луны. И плевать, что то самое убежище давно разрушено, еще не успев достроиться. Минсок позволит Чонину ухватиться за призрачную надежду и снова повести его вперед. Минсок думает, что Чонин его второй шанс на спасение. And your eyes look like coming home