Воскресение

Старый дом был полон скрипов и шорохов. Сквозь заколоченные окна светило солнце. Ясь, поднимая клубы пыли, доковылял до тахты и поставил на нее виниловый проигрыватель. Виниловый проигрыватель на тахте, накрытой клетчатым пледом; только подумать, виниловый! И если бы не пыль, не проеденные молью дыры в пледе, не кровь на полу и не перетянутое ремнем бедро Яся, топорщившееся сквозь разорванные штаны багровым мясом, все было бы точь-в-точь как до Воскресения. — И мертвые встанут из могил, — сказал Ясь назидательно, обращаясь к женщине, сидевшей в кресле, — и пойдут среди живых. — Так жарко, — сказала она, откидывая голову на подголовник. Она сильно потела и была очень бледной; ее рука, лежавшая на коленях, была завернута в шарф, покрытый ржавыми пятнами. — Холодно, — возразил Ясь. — Котельная сломана. — Думаешь, уже скоро? — спросила она, по привычке посмотрев на остановившиеся часы. — Нет, — он достал из-под тахты пачку виниловых пластинок в пожелтевших от времени конвертах. — Не бойся. Если тебе и придется подождать, то недолго. Ясь похлопал себя по ноге и улыбнулся. Улыбка у него была широкая, некрасивая, обнажавшая кривоватые зубы до самых десен. — Я не люблю ждать, — сказала она, прикрывая глаза. Над ее верхней губой, где темнели едва заметные усики, выступила испарина. — Я быстро собираюсь, — возразил Ясь, бодро перебирая пластинки. Его серые ногти с глубокой багровой каймой так и щелкали по старым конвертам. — Но сначала мы потанцуем. Мы ведь так и не потанцевали. — Да. Ни разу, — она поерзала, не открывая глаз, сползая по креслу вниз и расставляя ноги. — Родители были против... нас. Ты им никогда не нравился. — Мы с твоим отцом в одну школу ходили, — Ясь вынул из паза на днище проигрывателя шнур и теперь огляделся в поисках розетки. — Хорошо бы генератор не екнулся. Ох, хорошо не екнулся все-таки. Так вот, в одну школу. Я бы на его месте тоже себе не понравился. — Никто не верил, что это не брак по расчету, — она глубоко дышала ртом. Ее лицо было склизким от пота, глаза открывались с трудом. — Никто. — Я сам не верил, — согласился Ясь. Чтобы вставить штепсель в розетку, ему пришлось встать на одно колено. Поднялся он с кряхтением. — Что ставить — вальс, танго, Роллинг Стоунз? — Танго, — она попыталась встать из кресла. Ясь бросил пластинку на диван и схватил ее подмышки: — Тише, тише. Что это ты? Меня подожди. Он с нежностью пригладил ее свалявшиеся волосы, собранные на затылке в пучок, когда она повисла на нем, хватаясь за рукава кофты. — А сейчас ты не думаешь, что я вышла за тебя по расчету? — спросила она. Ее шея так распухла, что она не могла поднять голову. — Нет, — он все гладил ее по волосам. — Сначала думал, что так и есть. По расчету. Вдовец, при деньгах, друг семьи. Не хотел все это начинать. А потом... закружила ты мне голову, вертихвостка. — Включи музыку, — попросила она. Ясь поцеловал ее в макушку и поднял пластинку с дивана. Открыв крышку проигрывателя, насадил пластинку на шпенек и аккуратно поставил иглу. — «Танго де Аргентина», — громко прочитал он. — «Пор уна кабеса». Для головы, то есть. Она смотрела на него и видела себя — отекшее лицо, мутные склеры, речь, как ни бодрись, становится отрывистой и невнятной. Может быть, она сопротивлялась дольше, потому что была моложе? Ясь сдавал на глазах. Она помнила, каким впервые его увидела, как он вышел из леса, одетый все так же кое-как. Потом она видела его и в костюмах, и в изящных оксфордских рубашках, и в поло, и в кашемировых джемперах; они все сидели на Ясе одинаково плохо. Хорошо на нем сидел только охотничий хаки с безразмерным зеленым плащом-палаткой сверху. Она тогда подошла к Ясю, задирая голову — он казался ей таким высоким, это потом уже, когда выросла, она начала смотреть на него сверху вниз. Он попросил ее позвать отца, а она молчала, разглядывая его загорелое, простоватое лицо. А потом он дотянулся до рябины, росшей над оврагом, и сломал ей веточку карминно-красных ягод, постукивавших друг об друга, как тугие маленькие колокольчики. — Ее после мороза есть надо, — объяснил он. — Тогда сладкая становится. А сейчас горчит. — Зачем она мне тогда? — подозрительно спросила она-девятилетка. — Для красоты, — душевно ответил Ясь. — Барышня, потанцуем? — Ясь протянул ей обе руки. Она оперлась о его широкие, короткие ладони и медленно вылезла из кресла, выпрямившись на дрожащих от напряжения ногах. Когда она схватила его за плечи, он осел на раненной ноге, но выстоял. Она нащупала его руку, добравшись до ладони, ухватилась за нее, просунула пальцы между пальцев. Красивый, но немного дребезжащий голос испанца пел о любви и скачках. Она держалась за заросший затылок Яся, пока они топтались на одном месте и мутнеющим зрением видела, как солнце заслоняли тени. В саду шаркали ноги и через дверь тянуло мясной гнилью, исходившей от согретой осенним солнцем тел. Они монотонно скребли длинными, как у всех мертвецов, ногтями, по доскам, которыми были забиты окна, глухо толкались в дверь, чувствуя угасающую жизнь, теплившуюся в доме. Она чувствовала, как замедляются движения Яся, как четкие, короткие шаги становятся знакомым шарканьем, как он перестает держать ее за спину и безвольно вытягивает руки по бокам. Она все еще обнимала его, когда поняла, что он стоит на месте, холодный и липкий, как лягушка, а на плечо ей спускается длинная нить слюны. Тогда она медленно отстранилась, взяла лицо Яся в ладони и смотрела ему в глаза, пока он не открыл их — новые, пустые, бессмысленные. И тогда она поцеловала его в губы в последний раз. Она не кричала, когда он вцепился ей в щеку и рванул, обнажая десны. Плюсом заражения было то, что под конец ты почти не чувствовала боли.