Кот.

Вежливо поблагодарив водителя автобуса, я спустился по ступенькам, и тут же почувствовал прикосновение теплого июньского ветра. Автобус громко затарахтел и уехал, а я остался стоять на остановке в пригороде. Это был посёлок, растянувшийся на два-три километра, прямо у подножия горы, а сам город располагался километрах в трёх-четырёх отсюда. Автобусное депо уже давно не работает, и я решил пойти в город пешком. Под палящим солнцем я шёл чуть больше часа, и попал в сам город. Никогда ещё прежде я не видел, чтобы тут было так пусто. Но город только создавал видимость, что вымер: редко проскакивали прохожие, гудел завод, шумели машины, а из окон иногда доносился крик какой-нибудь обеспокоенной матери на своё дитя. Пройдя второй по счёту микрорайон, я пришёл к дому, в котором была наша первая квартира. Это была ничем не примечательная двухэтажная хрущевка с треугольной крышей, по обеим сторонам которой располагались два маленьких окошечка, словно теремки. Я заглянул в окна нашей старой квартиры. Там уже не было ничего, что напоминало бы о мне и моей семье. Всё внутри изменилось, согласно вкусам новых хозяев. Вдруг мне стало тоскливо от того, что прожив всё детство в этой квартире, я не могу зайти внутрь, оглядеться, дотронуться до этих стен, что хранят память о всех жильцах. Сев на качели, я в голове начал перебирать все воспоминания, связанные с этим домом, двором, городом. Из-за угла выглянула маленькая головка, с небольшими ушами, белой мордочкой, и большими зелёными глазами. Он пристально посмотрел на меня несколько секунд, и взволнованно вздохнув, подбежал ко мне. Рыжий, только от самой мордочки, до передних лапок белый, пушистый кот, подняв хвост, начал тереться о столб качели, и щурясь поглядывать на меня. Я начал гладить его, а он в свою очередь громко мурлыкать. Через некоторое время он побежал к углу дома, пару раз останавливаясь и оглядываясь на меня. Мне показалось, что он хочет, чтобы я пошёл за ним. Он привёл меня в палисадник, в котором кое-где кирпичами были выложены клумбы, стояла старая лавочка, а сам он, почти весь зарос сорняками. Сев рядом с небольшим кругом из камней, он стал пристально смотреть на меня, будто ожидая чего-то. Когда мне было девять лет, на этом месте я похоронил кота. Спящая в моей душе тоска о нём проснулась, и сев на трубу возле стены, я со своим новым другом начал вспоминать того необычного кота. Всё началось в самый обычный майский день, когда мне было семь. Соседка с первого этажа откуда-то принесла его. Толстый, упитанный, серо-голубой кот вальяжно обхаживал свои новые владения в виде двухкомнатной квартиры. Но буквально на следующий день квартира показалась ему маленькой, и он уже вовсю осматривал наш двор. Поначалу я не обращал на него внимания, но позже, когда проходил мимо квартиры этой старушки, всегда видел его сидящего возле двери. Он громко мяукал, когда я уходил, и до меня не сразу дошло, что он хочет в квартиру. У старушки был плохой слух, и достучаться до неё было трудно, но всё-таки мне удавалось помочь этому коту попасть домой. С этого и началась наша дружба. Бывало, что выйду на улицу, а он лежит на форточке и нежится на солнце, вдруг встанет, потянется, зевнёт, и сонными глазами смотрит на меня. А потом, ближе к вечеру, возвращаясь домой, увижу, что он лежит уже на лавочке возле подъезда, подойду, поглажу, и он замурчит как моторчик, посидим так несколько минут, и пойдём по домам. Связь, наверное, была между нами какая-то. Почти всегда выходя на улицу, я встречал его, если только он не обходил наш, нет, свой двор. Да и при обходе, только завидев меня, нёсся не замечая ничего. Я присаживался, чтобы погладить его, а он бился мне о колени своей мордашкой, и мурлыкал так громко и горячо, что казалось за этим маленьким, пухленьким тельцем, стоит огромная, исполинская душа, переполненная любовью, и жаждущая отдать её. Кот, что сидел со мной здесь несколько минут, собрался и куда-то ушёл. Наверное, тоже обход. Все во дворе умилялись нашей дружбе. Помню, у нас прямо в середине дома, на первом этаже был продуктовый магазин, и часов в десять-одиннадцать утра, когда посетителей ещё не было, а жаркое солнце стояло уже высоко, продавщица выходила и смотрела на наши с ним игры: - Тёть Люда! Смотрите как Васька умеет! – кричал я её, и она, облокотившись на деревянные перила возле входа в магазин, хохоча смотрела, как пухлый Васька подпрыгивает почти на метр в высоту, а потом бежит за мной, пытаясь схватить свою любимую игрушку: плюшевую змейку на верёвочке. А потом, наигравшись, мы шли по домам, обедали, встречались возле подъезда, и многозначительно посмотрев друг на друга расходились по своим делам. А вечером, вернувшись к подъезду, садились на лавочку, недолго думали о своём, и расходились. Бывает такое у людей преклонного возраста – им становится одиноко. Не просто одиноко, будто поговорить не с кем, или же некому рассказать прошедший день, нет, это горькое чувство одиночества, появляющееся сразу по приходу домой, и наваливающееся лавиной тоски перед сном. Это противное чувство ненужности, слабости, что ты отжил свой век, и даже дети, живущие в другом конце города, за год навестили тебя лишь раз. И старушки появился другой кот. Самый обычный рыжий кот, только вот от самой мордочки, до подушечек передних лапок был белым. Он был достаточно молод, месяцев шесть-семь. Дружба моего Васьки с новеньким началась очень хорошо. На какое-то время он даже забыл про меня, но я не сильно расстроился, ведь новенькому, наверное, было бы одиноко, если б не Васька. Вскоре мы играли уже втроём. Прошёл год, мне исполнилось восемь лет, Ваське пять, а Барсику (детской фантазии не хватило на сильные изощрения) полтора года. Он был ловчее Васьки, и мог забираться домой сам, через форточку, но Васька также по старинке просил меня постучаться в дверь. Однажды, в середине лета, я услышал жалобное мяуканье с тополя, стоящего прямо напротив моего окна. Выглянув в окно я увидел Барсика, вцепившегося в ствол дерева, и ранее невиданного здесь мною чёрного кота, с белым пятнышком на груди. Я спохватился, и побежал скорее к двери, как услышал шипении со стороны открытого балкона. Решив проверить обстановку снизу, я зашёл на балкон и увидел картину, что навсегда сохранилась у меня в памяти. Дерево находилось в центре палисадника, под ним уже взъерошенным чёрный кот, ошарашенными глазами смотрит на только что вышедшего из-за угла Ваську. Он шипит ещё громче, но мой друг ни разу не изменившись в мордочке, или поведении, словно танк идёт на него. Чёрный же в испуге не понимая, что делать, вдруг, застыл на месте. Васька подошёл к нему на расстояние одного человеческого шага… половины шага, остановился, и пристально посмотрел на чёрного. Неожиданно, наверное, для самого себя, он так рявкнул на этого кота, будто разразился гром, и по небу чиркнула молния. Это громкое, сильное «мяяяяу» длилось чуть больше двух секунд, и чёрный даже отклонился назад, словно его сдувает ветром, и мигом развернувшись рванул куда глядят глаза. Барсик спустился с дерева, обменялся взглядом с Васькой, и тоже ушёл. Ещё пару недель я думал об этом случае, поразившем меня. Значит в такой большой, чистой, светлой, наполненной душе любовью, есть место злости? Или же вся эта любовь может обратиться в гнев, когда на неё посягают? Ближе к концу августа случилась трагедия – старушка, у которой жили два друга, умерла. Барсика, из-за того, что все считали его домашним, отдали в другую семью, живущую далеко отсюда. А Васька остался на улице. Не ну а что? До этого можно сказать жил на улице, и теперь поживет. Только теперь это не день, и не два, теперь это длинная кошачья жизнь, наполненная опасностью. У него забрали всё, что нужно коту: дом, и любящую душу. Но когда он смотрел на меня, мне казалось, что в его взгляде есть что-то говорящее мне: «Не беспокойся мой друг, я не один, пока ты со мной», и это единственное, что помогало мне не волноваться за него, потому что взять к себе домой я его не мог: эта чёртова аллергия на шерсть у мамы. Всё время, до наступления холодов, я искал Ваське жильё. Никто из двора не хотел его брать к себе. Тогда я написал около сорока объявлений от руки, и развесил их во всём городе. Но так никто не позвонил, и не пришёл. И тогда я решил сам соорудить ему жильё. На подоконнике в своём подъезде я сделал лежанку для Васьки, чтобы в холодные дни ему было тепло. Он заметно похудел. Я выносил ему всякую еду, а он бросался на неё словно хищник: вытаскивая когти, держал ими мясо, впивался в него, а клыками рвал мягкую пищу, при этом чавкая, и закидывая голову на бок, пытаясь захватить побольше. Однажды, я смотрел как он рвет одну из двух сосисок, как вдруг, запрокидывая голову, он случайно поймал мой взгляд. Мне кажется, если бы кошки умели плакать, в тот вечер весь подъезд был бы в слезах. Он уже забыв про еду лез ко мне ласкать, как будто извиняясь, и я сел к стенке и прижал его к себе. Горячий, пушистый, он мурлыкал так громко и тоскливо, будто зная, что его ждёт. Да, ему было жаль, что он становится таким, каким сделала его природа, ведь чтобы выжить в таком мире, где всем наплевать на небольшой комок шерсти, двух сосисок в день мало. Хотя он ел всё. Но всё же предпочитал сосиски. Он пережил зиму. Я очень гордился им, ведь самое трудное позади, и вновь огорчался, что это трудное время настанет через какие-то пять-шесть месяцев. В преддверии своего дня рождения я вынес ему побольше еды. Наверное, он чувствовал себя обязанным, и оставлял мне приличный кусок от каждой сосиски. Я же отнекивался, и протягивал ему этот кусочек. Смотря на меня, и глубоко вздыхая, он, наверное, думал: «Раз ты не голоден, пожалуй, я съем твой кусок». Не знаю сколько бы он ещё так прожил. Он одичал, бросался на людей, если те пытались приблизиться к нему. Но со мной он был всё так же добр. Может быть, это из-за еды. Случилось всё весной, прямо в тот день когда мне исполнилось девять. Я захватил приготовленную мамой для Васьки еду, и выйдя из квартиры побежал искать его. Спускаясь, я услышал, как несколько мальчишек выбегают из подъезда, при этом громко смеясь, и делясь впечатлениями. Прямо на выходе из подъезда я увидел маленькие капли крови. Они тянулись следом, и вели в подвал, в котором тускло горел свет. Шокированный, я выпустил пакет с едой из рук, и он мягко упал на пол. Я бегом спустился туда, и по следам крови нашёл Ваську. Он развалившись лежал возле стенки, и пытаясь поймать воздух, тяжело дышал. Мне показалось, что всё вокруг меня утихло, и я услышал это тяжёлое, глубокое дыхание умирающего друга. Сев на колени я легонько начал гладить его. Всё кончено. Ветеринарной клиники на тот момент у нас в городе не было, идти с ним было некуда, да и попытавшись взять его на руки, я лишь причинил ему ещё больше боли. Но он сам смог встать. С его рта капала кровь, а глаза медленно закрывались. Сделав пару шажков он упал головой на мою ладонь, похрипывая, пытаясь одобрительно мяукнуть, мол: «Ничего друг, всё будет хорошо.». Он замурлыкал, так же громко и горячо, насколько хватало сил, и пристально заглянул мне глаза. Я не выдержал этого взгляда, и передо мной всё поплыло. Так он и умер, лёжа у меня на ладонях. Я выкопал яму под тем деревом, и завернув друга в простынь, положил туда. Жаль игрушку ту мы потеряли, так она бы осталась навсегда с ним. Отойдя от воспоминаний, я осмотрелся. Того кота уже давно нет, и в этом забытом всеми палисаднике был только я. Вдруг трава зашелестела, и из неё вышел кот. В зубах он сжимал потрёпанную старую змейку. Вспоминать о тех радостных минутах можно бесконечно, ведь Васька был жив. Был жив в моём сердце, и в сердце уже взрослого Барсика, что сидит прямо передо мной со старой игрушечной змейкой в зубах, и спустя столько лет не забывшего своего друга.