Мишка и барс

Итак, барс. Это было уже хоть что-то. А то темнит и темнит. Всяких сведений на Мишкину голову вывалил столько, что тот едва успевал вставлять: «А вот…», «А правда…», «А может…» (на последнее Сергей Михайлович рявкнул на всю студию: «Не может! Никаких Репиных, а нужны картинки – лучше сходи возьми в библиотеке альбом Врубеля, там был, я точно помню.» А потом очень хитро подмигнул – как хочешь, так и понимай), а по сути роли – одни вилянья да недомолвки, да намеки, которые Мишка сам перед собой стеснялся истолковывать. Ну ладно, значит, барс. Какой-то с серыми глазами (это с таким Мцыри дрался, что ли?) – сходить в зоосад и изучить. Под ногами чавкала грязь, но солнышко пригревало вовсю. Собственно, отсюда происходила и грязь - вспомните, что учили на географии про резко континентальный климат. Надо думать, сведения из школьной программы лезли Мишке в голову потому, что в зоопарке он не был… получается, как раз со школы. Интересно, а там много зверей? И чем их кормят, тут ведь и людям-то есть нечего. А барсу, наверное, немало требуется мяса, он-то ведь брюкву жевать не станет. Или станет, тоже к военному пайку приспособился? Мишка поймал себя на том, что его распирает какое-то совершенно детское, радостное чувство предвкушения интересного. А ведь кроме барса, еще и на других зверей посмотреть можно будет! Мишка решительно ухватился за решетку… да так и остался стоять, как вкопанный. Решетчатые ворота были заперты. Ну вот, примчался! Не удосужившись выяснить, когда зоосад открыт для посетителей. А может, его и совсем закрыли до конца войны! Мишка сунул руки в карманы и присвистнул. Благо, некому было слышать сего мальчишества. И двинулся вдоль чугунной решетки. Ибо искусством зайцевания ученик театральной студии Миша Кузнецов некогда овладел в совершенстве. И потому знал, что дырка имеется в каждом заборе. Барс был… пушистый. Мишка даже не ожидал, что он такой. Со слов Сергея Михайловича, которому барс показался похожим на старого самурая, ему представлялось совсем другое. Но барс действительно был пушистый. И белый. Да, если со спины густой мех был скорее светло-серым, расписанным темно-серыми кругами, то брюхо было белым совершенно, снежно-белым, как и подобало зверю с таким именем (быть может, за это и названному?). А еще барс был узким. Не худым, хотя упитанным его, как и любого обитателя алма-атинского зоопарка, нельзя было назвать, но именно что узким; большим кошкам это вообще свойственно, на картинке этого не очень заметно, но живьем бросается в глаза, какие у них запалые, точнее, подобранные бока, как будто шкура, гладко натянутая на плечах, свободновата зверю в талии. У барса был толстый меховой хвост, длинный и полосатый, черно-белый – сбегая вниз, круглые пятна темнели и вытягивались, превращаясь наконец почти в поперечные полоски, и пушистый кончик, как будто бы живший отдельно и от самого барса, и даже от остального неподвижно уложенного длинного хвоста, изредка вздрагивал, нервно и не в лад с мерно ходящим от дыхания боком. А еще у барса были толстые меховые лапы, небрежно свешенные с лежанки, с такими умильными серовато-коричневатыми кожаными подушечками, что одновременно так и хотелось потискать эти не по-кошачьи основательные лапочки, и одновременно делалось не по себе от угадывающейся звериной мощи этих лап и нетайно затаившейся в них остроты когтей. А еще у барса были маленькие округлые ушки, чуткие усы-вибриссы, ну как есть - как у кота, только длинные, бархатно-серая шкурка чуть вытянутого переносья и совершенно кошачьи обводы кожаного носа, черного, с умильным розовым пятнышком посередине. И глаза, сладко сожмуренные в раскосые темные щелочки, сейчас тоже смотрелись натурально кошачьими. И все это было замечательно, за исключением одного. Барс спал, разморившись на солнышке. И просыпаться, дабы консультировать актера М.Кузнецова, совершенно не собирался. Мишка еще постоял. Попереминался с ноги на ногу. Прошелся туда-сюда вдоль клетки. Сходил посмотрел на медведя. Вернулся к барсу. Зверь продолжал спать так сладко, что Мишка даже ему позавидовал. Но как же, все-таки, будят барсов? Чувствуя себя полным идиотом, Мишка вполголоса позвал: - Кис-кис! Глаза барса вдруг распахнулись во всю ширину своей зеленовато-серой бездонности. Солнышко солнышком, но хлюпало в промокших ботинках препротивно. Мишка ткнулся в цоксовский буфет, где, несмотря ни на что, полным-полно было народу. Толкаться не хотелось, но уж очень хотелось чего-нибудь горячего. Да к тому же в толпе мелькнула эйзенштейновская шевелюра, как раз сразу и поговорить. Чай в уже успевшем прославиться кинобуфете продавался нормальный, не из морковки (хотя, с другой стороны, морковный – он же еще почти и еда), и часто даже с сахаром. Еще сегодня имелись пирожки с картошкой. От одного запаха выпечки (а уж как они лежали, горкой, с румяными бочками, наверно, восхитительно теплые!) Мишка чуть не захлебнулся слюною. Но денег на пирожок не хватало никак. Некоторые артисты умеют виртуозно выпрашивать в кредит, так, что шумная тетка-буфетчица еще и счастлива окажется услужить любимцу публики, да и что такого, получка должна была быть уже послезавтра, да и нет так нет, попытка не пытка (экая опричная-то присказка!), но просить в долг Мишке все равно было стыдно. И потому, взяв свой стакан бескарточного чаю, он со вздохом отошел от стойки. Сергей Михайлович от окна замахал ему: сюда, сюда! – и Мишка охотно протиснулся к ним с Горюновым, с очаровательной безалаберностью устроившимся прямо на подоконнике. - Соображаем на троих! – объявил Сергей Михайлович, и не успел Мишка изумиться «вы же не…», как перед ним очутился чудесный, прямо-таки замечательный, аппетитный пирожок. (Вполне логично – один их трех, имеющихся в наличии). - Но, Сергей Михайлович… - еще нашел в себе силы возразить Мишка. - Ничего не знаю! Ты как хочешь, а мы тебя уже посчитали. - И меня посчитали! – состроил Мишка в ответ мордочку хнычущего теленка и радостно впился зубами в угощение. Ему слегка неловко было объедать режиссера, но ладно, не беда, в другой раз сам чем-нибудь угостит, на том и сочтутся. Эйзенштейн с Горюновым переглянулись и прыснули со смеху. - Да, Сергей Михайлович, смотрел, и, кажется, понял, в чем тут суть. Он глазами делает вот так, - Мишка прилежно изобразил, как снежный барс фокусирует взгляд, - и потом вот так. И еще у него нос розовый! Эйзен сегодня был веселый – еще больше, чем обычно. Оживленно, даже как-то суетливо веселый, минуты не мог усидеть на месте, и Горюнов тоже, и оба то и дело обменивались заговорщицкими взглядами, как люди, получившие добрые вести, о которых пока еще рано рассказывать остальным. И Мишку тоже захватило это радостное оживление. - Я понял, почему барс! Вот – с одной стороны, он хищник, причем хищник не стайный, живет сам по себе и сам за себя знает, что к чему. Но с другой – он же кошачьего рода, значит, охоч ласкаться и гладиться. Да только не всякому дастся. Иной сунется погладить – так руку отгрызет на фиг! - C’est charmant! – Эйзен звонко хлопнул себя по коленкам. И не успел Мишка спросить, что он имеет в виду, как режиссер уже поворотился к Горюнову, радостно восклицая, - ну что за прелесть! Вася, ну правда же, он прелестен? «Кто еще…» - Чуб убрать, рубец запудрить – тогда сгодится, - немедленно вынес вердикт гример. «И вовсе не рубец, а совсем маленький шрамик, почти что и незаметный!» - Нет, нет, Вася, ты ничего не понимаешь! – Сергей Михайлович чуть не приплясывал, возбужденно потирая ладони. – Тогда будет прекрасен, а сейчас – прелестен… ну, ну… so lovely! Ну просто… honey Mikh-Mikh! Первого слова Миша не понял, помнил только, что это что-то связанное с едой. Зато прекрасно понял второе. Это уж было чересчур! - А для вас, Сергей Михайлович, - взвился оскорбленный Мишка, - не Мих-Мих, а Михаил Артемьевич! - Михаил Потапович! - Эйзен чуть по полу не покатился со смеху, и Горюнов расхохотался тоже, и оба хохотали так заливисто, что Мишке самому сделалось ужасно смешно, и ужасно же неловко: ну чего он так нагрубил режиссеру, это же была просто шутка… хотя, надо признать, в высшей степени идиотская! Однако не брать же было теперь свои слова назад. Не скажешь же: нет, все-таки зовите меня Мих-Мих. Так до конца жизни в Мих-Михах и проходишь всей Алма-Ате на посмешище! И потому Мишка попросту заткнулся и скромно уткнулся в свой стакан с чаем. Кстати, уже почти остывшим. И все-таки не удержался Миша (ну с чего б они были такие веселые, а?), уже уходя, спросил: - Сергей Михалыч, а когда ж начнутся съемки? - А черт его знает! – откликнулся Эйзен без малейшего огорчения. И вытащил из кармана сложенную вдвое телеграмму. – Но главный герой уже дал согласие! - Черкасов… - зачарованно выдохнул Мишка. - А что, ВасильВасилич, - проговорил режиссер, со странно умильным выражением глядя вослед Мишке, уже затерявшемуся в толпе, - видать, эх и намучаемся мы с этим сокровищем! - С этим-то? Который на днях заявил Пырьеву «При девушках орать некультурно!»? – Горюнов отхлебнул чаю и многозначительно подмигнул. – Намучаемся, старик, можешь даже не сомневаться! - Прям так и заявил? – восхитился Эйзенштейн. И, расправив черкасовскую телеграмму, принялся любовно что-то выводить на обратной стороне.