Умершее воспоминание

Человеческий мозг устроен удивительно: мы забываем запах, пока не ощутим его снова, мы заглушаем голос памяти, пока не услышим его, и даже те чувства, что казались похороненными навечно, вдруг воскресают, оживают, когда мы оказываемся там, где когда-то испытал их впервые. Пауло Коэлье, «Адюльтер»

       Я не знаю, сколько способен продержаться человек, в жизни которого в одно мгновение рухнуло строение, возводившиеся упорным трудом долгие и долгие годы. Моим личным строением я видел моё отношение к Джеймсу: оно, говоря без преувеличений, складывалось в моей голове около пяти лет — всё то время, что я знал Джеймса. И да, выстраивание этого отношения было для меня изнуряющим трудом. Порой я противился своим инстинктивным мыслям, пытался насильно изменить течение этих мыслей, подстраивал свои убеждения под убеждения Джеймса, и всё это ради того, чтобы возвысить его авторитет в моих глазах. Зачем?        Я сам не знаю. Маслоу, несомненно, был моим лучшим другом, он был единственным человеком, из которого в переломные моменты я черпал утешение, перенимая его терпение и стойкость; я просто не мог видеть Джеймса не таким, каким хотел его видеть. Он был для меня кем-то вроде старшего брата, на которого я хотел походить; выслушивая его мнение и даже в глубине души не соглашаясь с ним, я поддерживал друга, полагая, что эта поддержка и есть настоящая дружба. А теперь я чувствовал, что с моих глаз будто бы сошла пелена: я вывел себя из обмана, который сам себе и выдумал. Страшная мысль, впервые посетившая меня ещё вчера, во время сборов в ресторан, звучала теперь в моей голове угрожающим эхом, и каждый повтор этого эхо ударял меня под дых точно так, будто мысль эта приходила мне на ум впервые.        Джеймс не такой, каким я видел его.        Более того, он даже не такой, каким я хотел его видеть.        Какой образ рисовал я в своей голове, думая о нём? Верно, это был образ галантного и, если надо, резкого, решительного и в то же время мудро рассуждающего мужчины. Да, он был ветреным, непостоянным, часто бросался из одной крайности в другую; он всегда держался непоколебимого убеждения, что мужчины, если и не полностью доминируют над женщинами, то, по крайней мере, в значительной степени превосходят их. Он был довольно холоден в отношении к так им самим называемым «падшим» женщинам. Он с большим предубеждением относился к женской неверности и, наверное, именно поэтому не позволял себе быть ни с одной из них дольше, чем полтора месяца. Да, он питал большую любовь к представительницам слабого пола, но никогда не позволял себе опуститься даже до элементарного признания, что женщины хоть как-то могут управлять мужчинам. («Если только, конечно, в ход не идут стройные ножки», — со смехом однажды добавил он.)        Но боже мой, неужели всё, что я до этого знал о Джеймсе, — наваждение? Неужели слова, которыми я ранее мог описать друга, сменились на другие — более резкие, хлёсткие и грубые? Неужели «любвеобильного», «уверенного», «решительного» мужчину вытеснила «прислуживающая», «робкая», «сомневающаяся» размазня? Поверить не могу, что этими словами характеризую Джеймса! Быть такого не может!        Не составит большого труда понять, откуда берёт начало замена мужчины на размазню. Нет сомнений, всё началось тогда, когда в жизнь Джеймса ворвалась Изабелла. Её появление было подобно урагану, вдруг налетевшему на тихий провинциальный городок и коренным образом изменившему жизнь жителей этого городка. Да, именно Изабелла изменила в моём сознании Джеймса, и от осознания роковой роли Изабеллы в судьбе Маслоу мне хотелось как маленькому мальчику залезть под одеяло и плакать, плакать, плакать… Это была именно обида, именно горечь, которую я испытывал по поводу изменений в Джеймсе. Обиднее всего было то, что он сам, казалось, этих изменений не замечал вовсе.        Я не знаю, сколько способен продержаться человек, в жизни которого в одно мгновение рухнуло строение, возводившееся долгие и долгие годы… Я не знал этого. Я знал только то, что сам — один — я долго не продержусь.        Эти размышления наполняли мою голову в тот момент, когда я сидел на влажной траве в саду, рядом с нашим номером. С того момента, как я, сбросив вызов Эвелин, разбил телефон о стену, прошло не больше десяти минут… Хотя кто знает. Может, прошёл уже целый час. Я не мог сказать точно: я абсолютно выпал из течения времени, будто попав во вселенную, где времени вовсе не существовало.        Самовольно промелькнувшее в мыслях имя ускорило моё сердцебиение. О, Эвелин… Не мог я думать о ней в ту минуту, когда грудь мою разрывало на части чувство гнева: я злился на весь свет и проклинал весь свет, всех людей, живущих на этом свете. Мысли об Эвелин возвращали меня к жизни, напоминая, что и сквозь самое пасмурное, самое хмурое небо иногда пробиваются оживляющие солнечные лучи. Эвелин в действительности была для меня лучом, освещающим мрачный путь моей мрачной жизни.        Но возвращение к мыслям о Джеймсе, о жуткой сцене, произошедшей только что на балконе, забрасывало меня в тьму, прочь от света, и тогда грозные свинцовые тучи плотнее сдвигались вместе, и угасал с таким трудом пробившийся лучик света. Ничего не утешало во мне бурю проснувшихся эмоций: ни свежий воздух, ни приятная влага, ни мысли о далёком Лос-Анджелесе. С каждой минутой, казалось, напряжение внутри меня только возрастало, и я ощущал, как напрягались мышцы, сжимались кулаки, стискивались зубы. И, честно признать, мне становилось страшно. Страшно от того, во что превращали меня мои эмоции.        В сад я ушёл именно затем, чтобы унять в груди вспыхнувшее пламя, мне необходимо было побыть одному. Я уже давно понял, что яростные вспышки гнева я проще переживал в одиночестве; поэтому я не очень обрадовался, увидев у входа в номер чёрный, очерченный ярким уличным светом силуэт. Вернее будет сказать, я очень не обрадовался.        Представьте себе моё негодование, когда я понял, что передо мной стоит Изабелла. Стоило ей подойти ближе, и я сумел хорошенько разглядеть её волосы, старательно собранные в высокий «хвост», и строго-рассерженное выражение её лица. Мои кулаки самопроизвольно сжались, и я отвёл взгляд от Изабеллы, полагая, что, не глядя на неё, я смогу избавиться от неприятного чувства.        — Здесь темно, — выдал её голос, острым лезвием режущий мой слух, и я поморщился, — однако я очень хорошо вижу стыд в твоих глазах.        — Проблема в том, что я не вижу стыда в твоих глазах, — процедил сквозь зубы я, сделав особое ударение на слово «твоих».        Изабелла удивлённо хохотнула, и тут же этот смешок перервал кашель. Я смотрел перед собой, не поднимая взгляда на собеседницу.        — Мне должно быть стыдно? — охрипшим голосом спросила изменщица Джеймса и присела на траву рядом со мной.        — Возвращайся туда, откуда пришла, — мрачно выдал я, отодвигаясь от неё. — Я хотел побыть один.        Изабелла сидела, молча глядя на меня: я видел это боковым зрением. Повернув голову, я нахмурился и сказал:        — Ты же слышала. Я хочу побыть один.        — Слышала. Но не решила, что мне нужно принять эти слова во внимание.        — Ты хотя бы можешь сама принимать решения…        — Логан, — сурово прервала меня Изабелла, и её брови резко сдвинулись вместе, — знаешь, каких трудов мне стоило отговорить Джеймса прийти сюда?        — Понятия не имею, — ответил я, глядя в сторону нашего домика. — Но зачем ты пришла сюда, а? Ты его посол?        — Может, для тебя это будет новостью, но Джеймса сильно задели твои слова. Ты хотя бы малейшее представление имеешь о том, что значит для него умаление его мужского достоинства? Особенно при девушках?        Эта фраза почему-то вызвала у меня смех, и я абсолютно искренне рассмеялся вместо ответа.        — Ты бессердечный! — сделала вывод избранница Джеймса. — Ты просто бессердечный демон!        — Не тебе говорить мне об умалении мужского достоинства! — тоже повысил голос я, повернув голову и сурово посмотрев на Изабеллу. — Не делай вид, что мои слова во время ужина были для тебя какой-то неожиданностью, это не так! Я просто в точности повторил твои мысли, то, что ты сама о нём думаешь!        Изабелла смотрела на меня, удивлённо хлопая глазами.        — Ты думаешь, Джеймс в моих глазах — бесхарактерная размазня? — полушёпотом спросила она.        — Если угодно, можешь называть это так. Называй это как хочешь. И бесхарактерная размазня, и подкаблучник, и… как там его? Послушный пёсик.        Какое-то время собеседница молчала, точно обдумывала сказанные мной слова.        — В тебе говорит какой-то бес, — подытожила избранница Джеймса. — Как ты можешь думать… Джеймс… он ведь так…        — Почему тогда я говорю сейчас с тобой, а не с ним? — монотонно прервал я её.        — Я… — вздохнула Изабелла. — Я просто не хотела, чтобы что-то тревожило его. Я знаю, как ему тяжело говорить об этом… Просто я видела его глаза, когда он бросил в тебя этой тарелкой. Я переживаю за него.        — Охотно верю, — без капли искренности в голосе сказал я.        — Перестань, Логан. Если говорить начистоту, я совершенно не понимаю твоего отношения ко мне.        Приподняв одну бровь, я взглянул на Изабеллу.        — Ты терпеть меня не мог несколько месяцев назад, — пустилась в бессмысленные разъяснения она, — когда я упорно игнорировала признания Джеймса и срывала на нём всю свою злость. Тогда я могла понимать твою неприязнь ко мне, потому что я в действительности вела себя непозволительно грубо, неправильно, просто ужасно… Но теперь? Что тебя не устраивает во мне теперь? Я больше не презираю Джеймса. Я люблю его.        — Даже слушая сейчас твою сладкую исповедь, я не верю ни единому слову. Извергай из своей змеиной пасти что угодно: я ни за что не поведусь на твои жалкие уверения.        — Логан! — с явно уязвлённым самолюбием воскликнула Изабелла.        — Согласен, принимать правду не всегда приятно. Что ж, если ты так любишь Джеймса, прими эту правду вместе с ним.        Собеседница вскочила на ноги, и на смену её удивлению пришла обжигающая злость.        — Теперь я понимаю, почему Джеймс так печётся о ваших отношениях, — разгорячено выдала она, уже двигаясь в сторону домика, — их очень легко испортить, очень! Весь ужас в том, что ты даже понятия не имеешь, какие рубцы на сердце могут оставить невольно высказанные слова!        — Мне ли не знать об этом? — спросил я уже не Изабеллу, а себя самого.        — Да пошёл ты, Логан! — напоследок выкрикнула она и ушла сама.        Оставшись один, я снова засмеялся. Мне была забавна наивная злоба Изабеллы. Глядя на неё и наблюдая за её поведением, я всё меньше верил в то, что передо мной стоит взрослый человек. Она могла клясться Джеймсом, богом, жизнью — я не поверю ей и её словам. Ни на минуту. Если прежде я пытался отыскать в Изабелле хотя бы самую ничтожную часть добродетели, то теперь я этого делать не пытался. Её астма и периодические приступы удушья больше не смягчали моего к ней отношения, оно было подобно крепкому камню, который кто-то пытался сломать: никакие усилия, приложенные к разрушению этого камня, не увенчаются успехом. Никакие.        Запрокинув голову назад, я сделал глубокий вдох. Разговор с Изабеллой отвлёк меня от размышлений, и я словно вернулся в своё тело обратно, моё духовное существование сменилось физическим. Я снова чувствовал влагу весенней ночи, снова чувствовал близость океана, а главное, мог полностью контролировать своё тело. Только сейчас я осознал, что мне было невероятно жарко, на лбу выступил пот, а всё тело била крупная дрожь. Я обнял себя руками, стараясь успокоиться, но ничего не выходило. И всё-таки я ошибся, решив, что могу полностью контролировать своё тело: оно меня не слушалось.        Мой слух почему-то обострился, и я отчётливо услышал шелест травы позади себя. Обернувшись, я поднял голову и взглянул на незваного гостя. Держа в руках тарелку с нарезанными ананасами, в каком-то сомнении поджав губы, передо мной стоял Джеймс.        — Я принёс ананасы, — тихо сказал друг, будто любым способом желая начать разговор.        Я с безразличным видом отвёл глаза, и Маслоу, печально вздохнув, сел на траву рядом со мной. Он съел одну дольку ананаса и посмотрел на меня. Я же даже не глядел в его сторону.        — Может, зайдёшь в дом? — спросил он.        — Мне и здесь прекрасно, — тут же ответил я и удивился тому, насколько грубо прозвучала эта фраза.        — Но тебя же всего трясёт.        Я посмотрел на свои дрожащие руки и, пожав плечами, сказал:        — Сейчас пройдёт.        — И ты весь синий.        Я прижал ладонь к левой щеке и, по-прежнему не глядя на собеседника, опустил голову.        — Странно, — ничего не выражающим тоном выдал я. — Мне жарко.        Джеймс снова вздохнул. Он поднял глаза, обвёл взглядом ночное небо и вдруг рассмеялся.        — Какого хрена ты ржёшь? — сквозь сжатые зубы процедил я, взглянув на друга.        — Просто представил на мгновенье, что ты думаешь обо мне сейчас.        — По-твоему, это так смешно? По-твоему, смешно то, что я полностью разочаровался в своём друге? В своём лучшем друге?!        — Смешно, наверное, — без уверенности в голосе произнёс Джеймс. — Не знаю. Я почему-то чувствую себя перед тобой последним идиотом.        Нахмурившись, я посмотрел на друга; он тоже смотрел на меня.        — С чего бы? — хмыкнул я, чувствуя глубоко внутри злость на Маслоу и одновременно понимая, что не хочу грубить ему. Теперь в моё сердце закралась необъяснимая жалость к нему.        — У меня есть голова на плечах, Логан, — безрадостно начал друг.        — Да? А я думал, ты потерял её, влюбившись в Изабеллу.        — Потерял… Это одно, да. Правда. Я не могу объяснить это, чёрт побери! Понимаю, ты считаешь меня морально опущенным ничтожеством, позволяющим всем и каждому над собой издеваться… Да, я понимаю твои мысли, но… Они неверны. Ты неправильно думаешь обо мне.        — О чём ты говоришь? — возмутился я, сузив глаза. — Да моё отношение к тебе в корне поменялось! Как мои мысли насчёт тебя могут быть неправильными, если они основаны на фактах? А? Я видел всё своими глазами! Я видел твоё унижение, Джеймс!        Глаза Маслоу наполнились горечью, и он тихо проговорил:        — Я лучше умру, чем буду жить в таком унижении перед тобой.        — Передо мной? — переспросил я, не глядя на собеседника. — Зачем же? Хочешь сказать, тебе небезразлична наша дружба?        — Издеваешься? Конечно, нет! Мне небезразлична наша дружба! — Джеймс замолчал, ожидая, наверное, что я скажу что-то; но я молчал тоже. Друг поставил тарелку с ананасами на траву и, сложив ноги, взглянул на меня. — Я вспылил за ужином, и моими действиями, признаю, руководствовались одни эмоции. Прости. Но согласись, что твои слова были резкими и необоснованными!        — Не соглашусь, — монотонно выдал я, — мои слова были вполне обоснованы.        — Не-е-ет, — с улыбкой замотал головой Джеймс, — ты снова не прав. Ты назвал меня подкаблучником, хотя сам, очевидно, не понимаешь, что женщине не стыдно покориться.        — О, конечно, не стыдно. Стыдно позволять женщине унижать себя и идти у неё на поводу, стыдно мужчине отрекаться от своих слов и терять свою силу, вот что стыдно! — Холодная неприязнь и непонятная жалость резко сменились гневом, и я больше не мог держать в себе то, что мне так хотелось кому-нибудь высказать. — Чёрт, да мне даже смотреть на тебя невыносимо, вот каким ты стал для меня!        — Ты думаешь, я слепой?! — в ответ повысил голос Маслоу и ткнул себя большим пальцем в грудь. — Думаешь, я действительно не замечаю того, что происходит?!        — Если бы замечал, не стал бы этого терпеть, — сквозь сжатые зубы проговорил я.        — А я терплю! — всплеснул руками он. — Терплю! Можешь себе представить? Я не отрекался от своих слов, не терял свою силу, я просто… просто…        — Просто оказался у Изабеллы под каблуком.        — Нет!        — Да! — разгорячено спорил я. — Не смей отрицать этого, Джеймс, иначе и та ничтожная часть, которая осталась от моего уважения к тебе, исчезнет бесследно!        Друг вцепился дрожащими руками в свои волосы и сжал зубы. Глаза его блестели, губы дрожали — то ли от гнева, то ли от готовности Джеймса вот-вот… заплакать. Выражение моего лица сейчас же смягчилось, злость на него куда-то испарилась. Мне в голову пришла мысль, что я обвинял друга в унижении перед Изабеллой неосознанно, что его обвинять абсолютно не в чем, а вот она должна ответить за многие и многие поступки. Снижение моего уважения к нему объяснялось только буйством моих эмоций, а это значило, что в сложившейся ситуации я разобрался не до конца, принял во внимание только те факты, что лежали на самой поверхности. Копнуть глубже я даже не пытался… Надо всего лишь остыть. Верно. На смену горячим чувствам и эмоциям должен прийти холодный ум.        — Она надо мной не издевается, — наконец заговорил Джеймс, подняв на меня блестящие глаза. — Изабелла не пытается унизить меня, ей… ей просто нужна свобода в отношениях.        — Что вообще означает свобода в отношениях? — с плохо скрываемым раздражением в голосе спросил я. — Это не отношения. Вы либо принадлежите друг другу, либо нет.        — Мы принадлежим друг другу. Я единственный мужчина в её жизни, она — единственная женщина в моей жизни, но… Я не запрещаю ей обращать в-внимание… на других…        — Что? Раньше ты был совершенно другого мнения по этому поводу, — сказал я с отчаянием в голосе.        — Нет, Логан, ты не понимаешь! Изабелла… У неё были непростые отношения с её бывшим… Не хочу вдаваться в подробности, но именно сейчас я не могу ограничивать её в чём-то. Я хочу доказать, что буду более благородным человеком, чем тот, который был с ней до меня, что буду самым лучшим, самым лучшим для неё!        — Ради доказательства не стоит позволять ей флиртовать с другими у тебя на глазах! Неужели ты ни разу ничего ей не сказал? Я тебя не узнаю, Джеймс! Просто не узнаю!        Он молчал, со стыдом опустив глаза.        — В первый раз я увидел её рядом с другим ещё в Лос-Анджелесе, — мрачно проговорил он, не поднимая взгляда. — И это было ужасно, это было ужасно! Она в открытую флиртовала с водителем такси, который довёз её до моего дома! И я был поражён, увидев эту картину, я глазам не мог поверить. Изабелла… Она на такое не способна. И, конечно, я выказал ей своё недовольство. Надо было видеть её глаза, я думаю, ей действительно было жаль… Она сказала это, сказала, что всё может закончиться прямо сейчас, если только я захочу… А я, идиот, так испугался, что она выпорхнет из моих рук, как бабочка, что наговорил ей разных глупостей. Сказал, что она может делать всё, что ей заблагорассудится, лишь бы она чувствовала себя любимой, нужной… Боже, я такой дурак!        Я молча смотрел на траву. Теперь, услышав от Джеймса то, что мне так хотелось услышать, на сложившуюся ситуацию я глядел с другой стороны: моё былое уважение к другу постепенно восстанавливалось, и я уже не считал, что он безрассудный и бесхарактерный подкаблучник. Но к этому я пришёл не методом логических заключений: я просто повиновался своим инстинктивным чувствам, не пытаясь анализировать то, что рассказывал мне собеседник.        — Ты ведь понимаешь, что она делает это тебе назло? — поинтересовался я.        Маслоу поднял на меня удивлённые глаза, затем замотал головой, точно чего-то испугался, и сказал:        — Ты неправильно понял меня… Изабелла не такая. Она не станет ничего делать мне назло, в ней нет ничего подлого!        Я смотрел на него с откровенным сожалением. Обида на несправедливость снова вернулась ко мне, и сердце моё сжалось из-за невыразимой жалости к Джеймсу. Я не мог обвинить его в наивности (как можно обвинить человека в его искренних чувствах, в которых всё дышит благородством?), я мог лишь пожалеть его из-за того, что он, до потери памяти любя Изабеллу, не видел её ядовитых издевательств над его пылкими чувствами.        — Тебе виднее, — на удивление миролюбивым тоном сказал я, понимая, что розжиг спора будет бесплодным. — Но… Ты ведь не остановишься ни перед чем, чтобы удержать Изабеллу рядом с собой, я прав?        — Абсолютно, — прошептал Джеймс, грустно вздохнув. — Я лучше умру, чем буду жить без неё; да я даже представить теперь не могу, как это — жить без неё! И именно это пугает меня больше всего. Порой мне кажется, что, если однажды она захочет уйти от меня, дурака, я брошусь на колени и унизительно, рыдая, буду умолять её остаться. Мне кажется, я дойду до крайней степени отчаяния, что никогда не прощу себя за это унижение… Особенно если Изабелла в итоге решит не уходить от меня.        — Не ставь себя ниже неё, — сказал я с неприязнью в голосе, хотя внутренне осознавал, что значило принижать себя по сравнению с предметом своего обожания. — Как Изабелла может даже думать о том, чтобы покинуть тебя? Ты не заслужил такого. Вовсе нет.        Джеймс улыбнулся и, положив руку на моё плечо, прошептал:        — Спасибо.        Мой внутренний мир сегодняшней ночью дважды перевернулся с ног на голову, и я, сколько ни пытался, не мог понять, в чём именно заключались эти изменения и как мне нужно было относиться к Джеймсу теперь. Выслушав его речи, я не выразил своих искренних чувств и мыслей по этому поводу; признаться честно, никаких мыслей у меня по этому поводу и не было. Я прекрасно осознавал всю жестокость действий Изабеллы: за её неудачно сложившееся отношения должен был кто-то ответить, и этим кем-то оказался Джеймс. Она ведь знала наверняка, что он любил её до изнеможения, и решила бессердечно воспользоваться этим. Она знала, что он не откажет ей ни в чём, знала, что он будет терпеть её любую, даже неверную, изменяющую. Так всё и вышло: Джеймс действительно пытался закрывать глаза на то, что она позволяла себе такие оскорбляющие вольности, и её это, несомненно, радовало.        А может быть и такое, что Изабелла, понимая, что не вырастила в себе настоящей женщины, не пыталась найти себе настоящего мужчину. Она старалась изменить Джеймса, превращая его мужественность в мальчишество, переделывала его под стать себе; могу даже допустить мысль, что она делала это неосознанно и её удивление моим словам было настоящим. Если так, у Изабеллы действительно могут быть истинные чувства к Маслоу, с этим я спорить не могу, — да и кто поймёт, что творится в голове у женщины? — но факт того, что Изабелла негативно влияет на изменения, происходящие в Джеймсе, остаётся фактом.        И мне действительно хотелось сказать об этом другу, хотелось открыть ему глаза, но я отчётливо понимал: он не поверит ни единому моему слову. Я был прекрасно знаком с этим состоянием, когда в предмете своего восхищения не видишь изъянов и недостатков, а если и видишь, то стараешься превратить их в достоинства.        Но я молчал, молча обдумывал то, что происходило в моей жизни, и пытался разобраться в своих мыслях. Я пытался поддержать Джеймса, когда он высказал догадки о том, что в скором будущем Изабелла захочет уйти от него, но вся эта поддержка была оказана мной как-то автоматически. В действительности я не осознавал того, что говорил, потому что не до конца понимал, стоит ли поддерживать в данном случае Джеймса и действительно ли Изабелла, задумав уйти от него, предупредит его об этом заранее.        Потом Маслоу ещё долгое время говорил об Изабелле, мимоходом кладя в рот дольки ананаса, а я смотрел на него со слабой улыбкой, делая вид, что участвую в разговоре. Мыслями я был очень далеко — примерно в районе Лос-Анджелеса.        От мыслей, заглушающих голос Джеймса, я опомнился только тогда, когда друг замолчал. Я вздрогнул и огляделся по сторонам. Ловелас в отставке сидел, согнув одну ногу в колене и подняв голову к небу. Он задумчиво смотрел на звёздное небо и загадочно улыбался.        — Вон созвездие Дракона, — сказал он, указав пальцем куда-то ввысь. — А ниже — Малая Медведица.        — Не знал, что ты так ориентируешься на ночном небе.        — Меня Изабелла научила, — улыбнулся друг, — нам часто приходилось вместе созерцать ночное небо. Тем более здесь нет ничего сложного.        Я промолчал. Маслоу повернул голову и на какое-то время задержал на мне свой улыбающийся взгляд.        — Что? — не понял я, зачем-то оглянувшись.        — Не знаю, — пожал плечами он. — Просто интересно, о чём ты думаешь.        Я безотрадно вздохнул вместо ответа, и Джеймс, бросив взгляд на окно спальни, в котором горел свет, сказал:        — Я видел, что стало с твоим телефоном. На всякий случай я собрал разлетевшиеся детали и положил их всех в пустую тарелку из-под фруктов.        — Спасибо.        — А чем тебе телефон не угодил? — с еле слышной усмешкой спросил Маслоу.        Я опустил взгляд, возвращаясь к ненадолго оставившим меня мыслям, и тихо ответил:        — Я плохо помню, что творилось со мной в ту минуту. Просто… просто все мои мысли были сосредоточены на одном, и её звонок… он просто вывел меня из себя. Я не знаю.        Глаза Джеймса округлились, он ещё раз посмотрел на окно спальни и полушёпотом спросил:        — Эвелин звонила?        — Да.        — О боже! — воскликнул друг, прижав ладонь ко лбу. — И ты просто… не ответил?        — Я так жалею, — дрожащим голосом проговорил я, глядя куда-то вдаль. — Кто бы знал, как мне хотелось бы вернуться на пару часов назад и всё исправить…        Маслоу ничего не говорил и сидел, отрешённо уставившись на свои сложенные замком руки.        — Как думаешь, зачем она звонила? — спросил меня ловелас в отставке.        — У меня даже предположений нет. Но теперь мне кажется, что она хотела сказать что-то очень важное.        — Например?        — Я не знаю, — в отчаянии замотал головой я. — Я не знаю, не знаю, не знаю! Случилось что-то очень важное! Я должен был ответить, я был нужен ей, был нужен! А я, как обычно, думал только о себе. Какое я ничтожество!        — Не надо так, ничего не случилось, — поспешил утешить меня Джеймс. — Она, возможно, просто соскучилась. Только и всего.        «Что ты можешь знать? — гневно подумал я. — Что-то случилось! Случилось что-то очень важное! Что-то происходит!»        — Держи. — Маслоу протянул мне свой мобильный, и я, удивлённо взглянув на него, взял телефон в руку. — Перезвони ей.        Я не знал, насколько хороша была эта идея, и совершенно не знал, что мне нужно было сказать Эвелин, но я был уверен, что просто должен узнать, как она. Мы с ней так долго не виделись, так долго не разговаривали, что я чувствовал себя совершенно посторонним в её жизни. Но мне очень важно было знать, что с ней всё в порядке.        Руки мои дрожали от волнения. Я принялся набирать первые цифры её номера, как вдруг остановился.        — В чём дело? — нетерпеливо спросил Джеймс.        Я поднял на него глаза и тихо сказал:        — Я не помню.        — Что?        — Я не помню номера её телефона! — вдруг закричал я и швырнул другу его мобильный. — Не помню! Вот что!        Джеймс растерянно смотрел на свой телефон и на цифры, которые я набрал.        — Не может быть такого… — проговорил он, стараясь в чём-то убедить меня и себя самого, — это просто нервное… Попытайся ещё, ты всё вспомнишь…        — Бесполезно, — ответил я, устремив мрачный взгляд в сторону океана. — Я никогда не знал номер её мобильного наизусть.        — Но твой телефон ещё можно собрать… Давай соберём его и посмотрим номер Эвелин, а потом…        — Не надо. Нехорошая это идея.        — Что ты несёшь? — нахмурившись, спросил Маслоу. — Ты слышишь вообще себя?        — Я не хочу снова врываться в её жизнь, Джеймс, — проговорил я, — и менее всего мне хочется быть рядом с ней и осознавать, что я… не нужен ей…        — А зачем же она звонила тебе, дурень?        — Я так и думал, что ты не поймёшь. Понимаешь, я лучше я буду здесь, за сотни километров от неё, лучше я буду страдать и мучиться один, чем там, рядом с ней. Мне легче одному. Я даже думать не могу о том, чтобы находиться рядом с ней и не… д-дрожать от восторга.        — То есть твоя любовь заставляет тебя страдать? — уточнил друг.        — Страдать? Да, кажется, это верное слово.        — А если бы у тебя была возможность прожить свою жизнь заново, что бы ты выбрал: любить её или не любить?        Я отвёл взгляд и вспомнил слова Кендалла об эгоизме моей любви к Эвелин, о том, что я люблю лишь затем, чтобы получить те же чувства в ответ. Теперь, после стольких дней прозябания в одиночестве, я чётко осознавал, что значили для меня эти необъяснимые чувства. Что именно это было? Я не знаю. Но эти чувства являлись для меня своеобразной осью, на которой держалась вся моя жизнь, вся. Я просыпался с мыслями об Эвелин, с этими же мыслями занимался своими повседневными делами и засыпал, думая только о ней. Нет, я не подразумевал взаимности, не хотел всецело принадлежать Эвелин. Я думал лишь о том, что она есть, что есть моя любовь к ней, и именно эта мысль поддерживала моё существование, именно она спасала меня от других уничтожающих мыслей. Мы с Эвелин не были вместе, но я отчётливо понимал: со смертью моих о ней воспоминаний умру и я сам.        — Любить, — с абсолютной уверенностью ответил я.        — Любить? — шёпотом переспросил Джеймс. — Но ты ведь страдаешь и…        — Я думаю, эти страдания нисколько не умаляют прелести этого чувства. И, в общем-то, я бы не так страдал, если бы…        — Если бы не Дианна, — вполголоса договорил за меня друг, опасаясь, что моя девушка может нас услышать. — Я знаю. Это на самом деле мучает.        Теперь мои мысли переключились на Дианну, и я посмотрел на окно нашей с ней спальни, воображая, чем она сейчас может заниматься, о чём она думает.        — Она сильно расстроилась после моей выходки за ужином? — спросил я Джеймса.        — Они с Изабеллой обе расстроились. Не бери в голову, должно быть, они уже успокоились.        Я улыбнулся и сказал:        — Напугали же мы их.        Маслоу засмеялся.        — Да, есть такое. Зато будет, что вспомнить потом.        — Да уж, — сморщил нос я, — не хотелось бы, что моим самым ярким воспоминанием о Мексике стала сегодняшняя ночь.        Потом, ещё немного поговорив с Джеймсом, я поднялся в нашу с Дианной спальню, всем сердцем не желая встретиться лицом к лицу с Изабеллой. Эмоции, которые руководствовались мной последние несколько часов, наконец меня оставили, а один только вид Изабеллы мог вызвать у меня новую вспышку бешеной злости. К счастью, до спальни я добрался в одиночестве, и никто мне на пути не встретился.        Дианна сидела у окна, вытянув сломанную ногу на кровать и положив её сразу на две подушки. Увидев меня, она слабо улыбнулась, и я сделал то же в ответ. После событий сегодняшнего дня я чувствовал душевную усталость, и теперь мне хотелось обрести физическое утешение в объятиях Дианны. Я подошёл к ней и, присев перед ней на одно колено, обнял её за талию.        — Почему не спишь? — спросил я, чувствуя перед Дианной какую-то вину.        — Жду, пока начнёт действовать лекарство, — ответила моя девушка, положив руку мне на затылок. — Я приняла жаропонижающее.        — Температура?        Она молча кивнула, и я заботливо поцеловал Дианну в лоб. Настроение девушки было непонятным, и я не знал, злилась она на меня из-за моего сегодняшнего поведения или нет.        — Как ты себя чувствуешь? — снова заговорил я.        — Хорошо, — односторонне ответила Дианна и улыбнулась. — Всё хорошо.        Вздохнув, я поднялся на ноги и сел на кровать, напротив собеседницы.        — Сегодня за ужином я сказал немало неприятных слов, — произнёс я, опустив взгляд, — и мне так стыдно, что ты всё это слышала… Правда. Прости и, если это возможно, забудь всё, что я сегодня говорил.        Дианна смотрела на меня с сожалением во взгляде.        — Но всё, что ты говорил, это ведь твои мысли? — тихо спросила она.        — Да, — безрадостно ответил я, — в общем-то да… Это мои мысли.        — Тогда зачем я должна их забывать?        Я пожал плечами.        — Наверно, потому, что я не хочу, чтобы ты знала, что в моей голове живут такие мысли…        Дианна хотела встать, но сломанная нога помешала ей сделать это, поэтому девушка опустилась обратно в кресло.        — Иди сюда, — со слабой улыбкой позвала меня она, и я покорно подошёл к ней.        Дианна протянула ко мне руки, и я обнял её. Девушка прижалась ко мне изо всех сил и вздохнула; я не мог не заметить, что её дыхание дрожало.        — Ты же знаешь, Логан, что я думаю по этому поводу, — тихо проговорила она мне на ухо. — Я хочу помнить каждую твою мысль, и мне совершенно неважно, насколько она резка, необдуманна, груба… И я хочу, чтобы ты знал, что я всё понимаю… Мне не за что тебя прощать, потому что ты ни в чём передо мной не виноват.        Я молчал, не зная, что ответить. Дианна всегда выказывала необыкновенную поддержку и понимание по отношению ко мне, особенно в те моменты, когда моя болезнь давала знать о себе вспышками ярости, и я часто благодарил Дианну за это. Но теперь мне казалось, что мои слова за ужином как-то повлияли на неё, негативно настроили её против меня, ввиду чего её понимание представлялось мне каким-то автоматическим, неискренним.        Моя девушка отстранилась и посмотрела на меня. Её глаза блестели от слёз.        — Дианна, — проговорил я с сочувствием в голосе, — не надо…        — Я давно хотела сказать тебе, — прервала меня она, — вернее, меня давно посетила эта мысль… Я думаю, что тебе нужна помощь.        Я понимал, к чему клонила Дианна; она довольно долго подводила меня к этому разговору.        — Рядом со мной есть люди, оказывающие мне помощь, — спокойно ответил я. — Я чувствую её.        — Я не об этом, Логан… Ты не считаешь, что тебе нужно обратиться к специалисту?        Меня всегда раздражали эти разговоры, но я не знал истинную причину своего раздражения. Первоначально я не видел смысла в моём обращении к врачам только потому, что ни в какую не желал признавать свою болезнь. Со временем, конечно, убеждение в том, что я болен, окрепло в моём сознании, но для окружающих я оставался в слепом неведении, непонимании того, что со мной действительно происходит что-то страшное. Суждения близких о моём расстройстве нередко злили меня, и я, приблизительно зная, что могут сказать по этому поводу врачи, не спешил к ним обращаться. К тому же я прекрасно понимал, что неврологи могут направить меня на сеанс к психологу, и это было, наверное, самым веским аргументом против моего обращения к врачам. Я и сам никогда не любил разбираться в своих мыслях, чувствах, поступках, не любил анализировать их; а уж копаться в моей голове постороннему человеку я бы ни за что не позволил.        Поэтому, когда Дианна завела этот разговор, я разозлился и, сурово сдвинув брови, отошёл от своей девушки. Она смотрела на меня всё теми же блестящими глазами. Понимал ли я, что Дианна больше всего на свете хотела мне помочь? Наверное, нет. Я понимал лишь то, что она мешала мне жить, делая выбор за меня, и не видела те границы, за которыми начиналась моя личная жизнь. Что я, наконец, не в состоянии сам разобраться, что мне делать? Не могу ли я сам решить — обращаться мне за помощью специалистов или не обращаться?        — Нет, я так не считаю, — холодно ответил я, и Дианна покачала головой.        — Я понимаю, Логан, что тебе тяжело признать это, но…        — Что ты можешь понимать?! Что я, больной на голову, даже не осознаю своего положения? Конечно! Только настоящий идиот не понимает, что он идиот!        — В чём тогда твоя проблема? — тем же повышенным тоном спросила она. — Ты понимаешь, что тебе необходима помощь, но отвергаешь её! Для чего? Разве тебе не хочется наконец избавиться от мыслей, преследующих тебя всю жизнь, разве не хочется?!        — Мне хочется, чтобы люди оставляли мне право выбора, чтобы я сам решал, что мне нужно!        — Я оставляю тебе право выбора, Логан, оставляю…        — Вот видишь? — перебил я Дианну, указав на неё пальцем, и она удивлённо замерла. — Ты пытаешься говорить со мной как с ребёнком, ты думаешь, что я тебя не слышу! Ты несколько раз повторяешь одни и те же слова, меняешь тон, и это лишний раз доказывает, что ты видишь во мне психа, ничего больше!        Моя девушка молча смотрела на меня какое-то время, после чего её губ коснулась лёгкая улыбка. Эта улыбка оскорбила меня до глубины души, я сузил глаза и, честно говоря, готов был разреветься от обиды. Она улыбается? Ей смешно? Смешон я?        — Кажется, я поняла, — сказала Дианна, опустив улыбающиеся глаза. — Ты просто себя жалеешь.        — Что? — спросил я, с вызовом нахмурившись.        — Сколько лет тебе было, когда впервые проявилась твоя болезнь?        — Какое это имеет отношение к разговору? — нетерпеливо ответил вопросом на вопрос я. Дианна молча смотрела на меня. — Я не помню. Ясно? Не помню.        — Подумай хорошо. Ты должен знать.        Подняв глаза к потолку, я вздохнул и задумался.        — Может, лет семь, — наконец сказал я, всё ещё не понимая, к чему Дианна задала такой вопрос. — Да, наверное, именно тогда, когда я пошёл в школу.        — Твои родители, наверное, были напуганы твоим поведением?        — А им радоваться надо было, что их сын орал на всех и всё, бил своих друзей и озлоблялся на людей из-за каждого их слова?        — Откуда им было знать, как с тобой разговаривать? — пожала плечами Дианна, глядя на меня. — Они говорили с тобой как с ребёнком и в семь, и в двенадцать, и в семнадцать лет… Вероятно, ребёнок внутри тебя так и не вырос, хотя ты вырос. И этот ребёнок требует, чтобы с ним все обращались так, как обращались с тобой твои родители, но взрослый двадцатипятилетний человек хочет, чтобы с ним разговаривали по-иному. Просто ребёнок и взрослый не могут ужиться в одном теле, и если взрослый понимает, что тебе нужна помощь, то ребёнок требует к себе жалости, сочувствия, понимания… Ребёнок не понимает, что с ним что-то происходит.        Я смотрел на Дианну, удивлённо нахмурившись и приоткрыв рот. То, что она сказала, перевернуло что-то у меня внутри и наполнило мою голову миллионом мыслей. Кажется, Дианна за несколько месяцев поняла то, что я не мог понять почти двадцать лет…        — И я хочу знать, — продолжила моя девушка, — с кем я сейчас говорю: со взрослым или с ребёнком.        — Со взрослым, — как-то неосознанно выдал я.        — Так, может быть, вернувшись в Лос-Анджелес, ты сходишь хотя бы на один-единственный сеанс к неврологу? — тихо спросила Дианна, точно боялась любым словом разбудить во мне ребёнка. — Ты не можешь отрицать, что твоя болезнь приобретает страшные обороты.        — Я не отрицаю, — устало выдохнул я и, сжав пальцами переносицу, опустился на колени рядом с Дианной. — Ты права. Боже, ты так права, я… Я не знаю, что сказать.        Она улыбнулась и положила руку на моё плечо.        — Ребёнок внутри меня невыносим? — поинтересовался я, подняв на девушку виноватый взгляд.        — Ребёнка можно воспитать, — слабо улыбнулась Дианна, — даже в двадцать пять лет.        Тоже улыбнувшись, я поцеловал свою девушку в губы. Меня несказанно удивили точные выражения Дианны, и я сделал вывод, что она думала над всем этим не одну ночь. Меня изумило и то, как она тонко поняла меня: это доказывало глубину её чувств ко мне, а эта глубина в свою очередь заставляла меня чувствовать необъяснимую вину. Моё отношение к Дианне мгновенно изменилось, стало чем-то, очень приближенным к той странной влюблённости, которую я чувствовал к ней вчера ночью. Даже при всём желании я не смог бы истолковать своих чувств верными словами… Но, вероятно, это очень хорошо вышло бы у Дианны.        Утро следующего дня выдалось солнечным, жарким, что являлось прямым выражением моего состояния. На душе у меня было так же ясно, будто в сердце мне закралась крохотная надежда на светлое будущее, которую я должен буду вырастить. Будто ночью я понял, к чему мне нужно было стремиться дальше, будто распутал клубок странных проблем, вопросов… В голове у меня была примерная цель, только вот что это была за цель — вопрос. Я не мог сформулировать её точно, но совершенно чётко понимал: она была.        После завтрака Джеймс, выражаясь образно, подставил своё тело под расстрел: он позвонил Мику с той целью, чтобы предупредить менеджера о нашей вынужденной задержке. Помня, с каким нежеланием Микки отпустил нас с Джеймсом в Мексику, я предчувствовал не самый удачный исход намечающегося разговора.        — Не надо кричать, Мик, — практически по слогам выговорил Маслоу, — поставь себя в наше положение! Я ведь объяснил тебе, что девушке Логана просто физически сложно вернуться в Эл-Эй. Нет, ничего я не выдумываю. И нет, это не повод подольше погреть наши задницы под мексиканским солнцем. Да чёрт побери, Мик, это не от нас зависит! Не знаю, только не злись. Для тебя самого это будет лишней неделей отдыха, а отдых, как известно, ещё никому не вредил. Что? Да, я сказал неделей. Ну, не можем же мы мучить бедную девушку!        Этот спор, обмен гневными криками и приведение наиболее логичных аргументов продолжались около десяти минут. Каким бы сильным ни было негодование Мика, какими бы криками он ни убеждал Джеймса, что работа ждать не может, спор не разрешился положительно в сторону менеджера. Он, переступив всё, что только можно, смирился со сложившейся ситуацией и позволил нам с Джеймсом задержаться в Мексике ещё на неделю.        А мне эта неделя показалась вечностью. Собрав свой мобильный телефон, я не обнаружил в нём сим-карты: скорее всего, она упала за тумбочку, затерялась под кроватью или случайным образом попала под ковёр. А персонал, убирающий наш номер, элементарно её не заметил, и моя сим-карта канула в небытие. Так что я мог сказать прощай моему желанию позвонить Эвелин и узнать, как она, хотя это желание всю неделю горело во мне сильнейшим пламенем. Безызвестность о состоянии Эвелин мучила меня, отвлекала от разговоров с Дианной и Джеймсом, заставляла задумчиво ходить по комнате, прогоняя из головы самые пугающие мысли, и я нетерпеливо ждал субботы, чтобы собрать свои вещи и сесть на самолёт до Лос-Анджелеса.        Во время полёта я чувствовал неописуемое волнение. Волнение, которое возникает у человека, готовящегося узнать, например, результаты важных анализов. Я предвкушал встречу с ней. Это волнение зарождалось где-то в области живота и уходило вниз, я весь дрожал от нетерпения и странного ощущения близости к Эвелин. О Дианне во время полёта я не думал и даже не удосужился спросить о её самочувствии. Я вспоминал о своей девушке лишь тогда, когда она заговаривала со мной, но и тогда мыслями я неотрывно был связан с Эвелин. Стыда я не чувствовал, нет. Было лишь непонятное раздражение от того, что Дианна сидит здесь, рядом со мной, когда я хочу видеть рядом с собой лишь Эвелин.        Наш самолёт приземлился в Лос-Анджелесе в одиннадцать вечера. Пока мы с Дианной получали свои вещи и усаживались в такси, я не мог перестать строить планы своих дальнейших действий. Ехать к Эвелин почти в полночь казалось мне неразумным, но я понимал, что не дотяну до утра, если не увижу её. Параллельно я размышлял, под каким предлогом мне оставить Дианну одну дома. Врать ей мне не хотелось — я этого никогда не делал, — и я пытался представить, какова будет реакция моей девушки, когда она узнает, что я решил поехать к Эвелин, бросив всех и всё.        Последние несколько дней отношения у нас с Дианной не ладились: она видела, что я был чем-то озабочен, но ни о чём не спрашивала и ходила угрюмая, погруженная в себя. Физически мы были вместе, но были ли мы вместе в моральном плане? Порой я вспоминал наши с ней отношения такими, какими они были до поездки в Мексику, и наш разговор, когда я пообещал, что эта поездка многое изменит… Да, признаюсь честно, первые дни, проведённые нами в Мансанильо, казались мне раем, и я не мог желать ничего лучше. Но моё сердце нельзя отвлечь ни солнцем, ни пляжем, ни лазурным океаном: оно неизменно и по-прежнему жадно тосковало по Эвелин.        Всю дорогу от аэропорта до дома я ощущал напряжение между мной и Дианной. Где-то в глубине души я даже чувствовал себя виноватым перед ней, поэтому вёл себя с ней неловко, иногда отвечал невпопад, запинался. Это, кажется, только больше злило и напрягало девушку; всю дорогу она сидела неподвижно, молча, плотно сжав побелевшие губы.        Чем ближе был дом, тем больше я начинал волноваться. Руки мои стали ледяными, сердце билось в бешеном ритме, разрывая грудную клетку изнутри. И из-за чего я так переживал? Наверное, я считал, что мой приезд будет неприятной неожиданностью для Эвелин. Я старался убедить себя, что наша встреча неизбежна, что она, возможно, даже хочет видеть меня… Но непонятное сомнение перебивало это убеждение, и в голову мне начинали приходить странные мысли: я полагал, что не достоин нахождения рядом с Эвелин, не достоин даже её мимолётного взгляда… О, поскорее бы приехать домой!        — Не поможете мне донести сумки до ворот? — спросил я водителя такси, расплачиваясь за поездку.        Он бросил безразличный взгляд на наши сумки, которыми были завалены задние сиденья.        — За отдельную плату, — выговорил водитель сквозь зубы, и я возмущённо всплеснул руками.        — Что, даже не поможете девушке с её чемоданами? — спросил я, глядя на Дианну, стоящую возле автомобиля и опирающуюся на один костыль.        Водитель тоже посмотрел на неё и, пожав плечами, бросил:        — Одна рука у неё свободна.        — Ну, знаете… — сердито начал я, не видя предела наглости этого мужчины.        — Не надо, Логан, не надо, — поспешила остудить мой пыл Дианна тихим голосом. — Я помогу тебе.        — Но ты ведь…        — Мне несложно. Я помогу.        Таксист уехал, и мы с Дианной, разделив на двоих все свои сумки, пошли к воротам. Ночной воздух был свежий и влажный, он потихоньку отрезвлял меня, и я начинал успокаиваться. Руки согрелись, сердцебиение вернулось в нормальный ритм. Я перестал понимать, как я мог так волноваться перед встречей с Эвелин: она такой же человек, как и я!        Но стоило мне приблизиться к воротам, как в голове снова лихорадочно завертелся миллиард мыслей, сердце болезненно забилось, а ноги внезапно подкосились. Клянусь, не овладей я собой в то мгновение, точно рухнул бы на землю. У высокого ограждения, прижавшись спиной к холодной каменной стене, обняв колени руками, сидел маленький чёрный силуэт. Даже неверный свет тусклого уличного фонаря позволил различить мне знакомые очертания плеч, шелковистые тёмные волосы, разбросанные по плечам…        Это была Эвелин. Она сидела, положив подбородок на согнутые колени, и еле заметно покачивалась из стороны в сторону; её задумчиво-красивые глаза смотрели куда-то вперёд.        — О боже, — вырвалось у меня, и из моих рук посыпались сумки, которые я держал. — О боже… Эвелин…        Сорвавшись с места, я побежал к ней. В тот момент я не думал о Дианне — я думал только о том, что Эвелин одна и что она сидит на земле у ворот моего дома.        Я поднял её с земли, и серо-голубые глаза посмотрели на меня. Я замер.        — Что ты тут делаешь?.. — шёпотом спросил я; своим голосом я не владел совершенно.        Эвелин молча смотрела на меня какое-то время, и клянусь, если это длилось одну минуту, то это была самая счастливая минута в моей жизни. Губы Эвелин начали дрожать, она нахмурилась и открыла рот, чтобы сказать что-то, но вместо этого молча расплакалась.        Я неуверенно протянул к ней руку, после чего привлёк к себе и обнял так крепко, как только мог. Эвелин обняла меня за шею обеими руками и, уткнувшись носом мне в плечо, глухо всхлипнула. Что я там говорил про самую счастливую минуту в своей жизни? Забудьте. Объятья Эвелин — вот лучшее, что может со мной быть.        — Ну, хватит, хватит, хватит, — говорил я, поглаживая её волосы, — не надо… Что случилось?        Но Эвелин была не в состоянии что-либо ответить. Она никак не могла успокоиться и вела себя так, точно Дианны рядом с нами не было вовсе. Честно говоря, я и сам забыл про её существование… Обнимая Эвелин, я бросил на свою девушку какой-то виноватый взгляд. Лицо Дианны не выражало никаких других эмоций, кроме бешеной ревности; она с возмущением смотрела на меня и будто не понимала, как я могу так нагло обнимать чужую девушку у неё на глазах.        — Пойдём в дом, — сказал я Эвелин, с нежеланием отстраняясь от неё. — Я сделаю тебе какао, и ты всё мне расскажешь.        Осторожно подтолкнув её по направлению к воротам, я вернулся за сумками, что неуклюже выронил до этого. Мой взгляд столкнулся с уничтожающе сердитым взглядом Дианны.        — Ты что, серьёзно? — прошипела она. — Ты пригласил её в дом?        — Не понимаю твоего возмущения, — ледяным тоном ответил я и полез в карман джинсов за ключами. — Ты ведь не думала, что я оставлю её здесь одну?        — О, конечно, — с иронией выдала Дианна и ядовито улыбнулась. — Давай каждого встречного будем домой приглашать! — Заметив у соседнего дома мужской силуэт, моя девушка со смехом спросила: — Молодой человек, не желаете зайти к нам на кружечку какао?        — Заткни-и-ись, — зашипел я, притянув к себе Дианну за локоть. Мужчина, проходивший по другой стороне улицы, вопросительно смотрел на нас. — Извините, — сказал я ему и, сильнее сжав локоть Дианны, прошептал: — Это пока что мой дом, и можно я сам буду решать, кого приглашать на какао, а кого нет?        Она молча смотрела на меня. Я отпустил Дианну и, бросив взгляд в сторону Эвелин, вполголоса спросил:        — Разве ты не видишь, что ей нужна моя помощь? Не будь такой жестокой.        Ничего не ответив, моя девушка не спеша двинулась к воротам; её раздражение никуда не делось. Эвелин даже не смотрела в её сторону; она стояла молча, подняв заплаканные глаза к небу и дожидаясь меня.        Оказавшись в прихожей, Дианна с грохотом бросила на пол свой чемодан. Эвелин вздрогнула и посмотрела на мою девушку, точно только сейчас заметила её; я подошёл к своей ночной гостье и тихо сказал:        — Иди на кухню. Я сейчас приду. — Проводив её взглядом до двери, я посмотрел на Дианну и произнёс: — Не нужно вести себя так. Чего ты добиваешься?        Она сердито бросила костыль на пол и метнула гневный взгляд в мою сторону.        — Ты думаешь, это то, что я хочу делать по возвращении домой? — спросила она меня рассерженным шёпотом. — Думаешь, я хочу сидеть в спальне в полнейшем одиночестве?        — Идём на кухню, — невозмутимо предложил я, пожав плечами, — могу сделать тебе чай с лимоном.        — А ещё что предложишь? — злобно хохотнула Дианна и подняла с пола свой костыль. Я заметил, что она стала такой же, какой была до Мексики: смелой, вспыльчивой, резкой.        — Твоя ревность бесплодна, — сказал я, не глядя на свою девушку и ощущая непонятную, но уже знакомую робость.        Она посмотрела на меня ничего не выражающим взглядом.        — У меня к тебе всего один вопрос, Логан, — проговорила она, слегка прищурив глаза. — Ты действительно думаешь, что эта чёртова поездка в Мансанильо пошла нам на пользу?        Я так не думал, но выражать это вслух мне почему-то не хотелось. Я молча смотрел в сторону кухни, а Дианна ждала моего ответа, глядя прямо мне в глаза.        — Здорово, — прошептала она и, взяв свою сумку, опершись на костыль, пошла в сторону гостиной.        — Давай я помогу тебе подняться наверх, — предложил я, коснувшись её плеча.        — Не трогай меня. — Дианна повела плечом, и я убрал руку. — Если бы мне нужна была помощь, я бы о ней попросила.        Молча проводив свою девушку взглядом, я вздохнул и повернулся в сторону кухни. Виноват ли был я в этой ссоре? Нисколько! Разве моя вина в том, что Эвелин понадобилась моя помощь? Разве моя вина в том, что я не отказал ей в этой помощи, что Дианна так резко отреагировала на это?..        Когда я вошёл в кухню, Эвелин сидела за столом и с нервозностью вертела в руках бумажную салфетку. Глаза её были всё ещё на мокром месте, девушку заметно трясло. Рядом с ней я заметил небольшую тёмно-синюю сумочку, в которой, я знаю, она всегда носила свои тетради.        — Может, лучше дать тебе успокоительного? — спросил я, глядя на Эвелин и чувствуя, что не могу оторвать от неё глаз. Было так странно видеть её и говорить с ней, что я уже и не мог вспомнить, как одиноко мне было в Мексике без неё, не мог понять, как я мог жить все эти недели без неё.        Эвелин посмотрела на меня и отрицательно замотала головой. Вздохнув, я включил электрический чайник и достал из шкафа чайную чашку. «Когда уже я услышу твой голос?..»        — Сейчас так поздно, — вновь заговорил я, взглянув на часы. — Почему ты не дома? Не хочешь ли ты сказать, что… что снова убежала?        — Что значит снова? — с недоумением спросила Эвелин, и при звуке её голоса по моему телу пробежала дрожь.        — Снова, — как-то неохотно повторил я. — Ты… раньше ты уже убегала из дома…        Глаза Эвелин расширились. Она повесила голову и грустно вздохнула.        — Я не помню…        — Может, это даже к лучшему, — сказал я, пытаясь придать бодрость своему голосу. — Всё плохое нам всегда хочется забыть.        — Но я не хочу ничего забывать! — дрожащим голосом проговорила Эвелин, и я с сочувствием поднял брови. — Я хочу помнить каждую минуту своей жизни, чтобы знать, что ни одну я не потратила впустую!        Я молча опустился на стул рядом с Эвелин и сжал её дрожавшую руку. Она еле слышно всхлипывала, но не поднимала на меня своих глаз. Я всё ещё не мог поверить, что сижу рядом с ней и держу её руку. Мы так давно не виделись, так давно я не слышал её голоса, что всё это теперь казалось мне волшебным сном, а недели, проведённые мною в одиночестве, казались мне сплошным беспросветным мраком.        — Мне так неудобно, что я отвлекаю тебя, — тихо сказала Эвелин, по-прежнему не глядя на меня.        — Что? Ты не отвлекаешь меня, Эвелин…        — Дианна явно мне не рада. Обещаю, я не займу много твоего времени. Мне только нужно немного успокоиться… И я уйду.        Я улыбнулся, узнавая в собеседнице прежнюю Эвелин — слегка смущённую, вечно будто извиняющуюся и благородную. Эти воспоминания были необъяснимо дороги моему сердцу и вызывали только самые искренние, самые светлые чувства.        — Не уходи, — шёпотом сказал я. — Ты можешь занять хоть всё моё время, абсолютно всё… Абсолютно.        Я не знал, как правильно можно было истолковать чувства, родившиеся в моей душе, но они вызвали у меня… слёзы. Я смотрел на Эвелин, не веря в происходящее, и понимал, что счастливее меня никого на свете быть не может. Мои глаза невольно наполнились слезами, но я, кажется, и этого не заметил.        — Что с тобой, Логан? — почти шёпотом спросила Эвелин. Её глаза тоже блестели.        — Что со мной? — переспросил я и несколько раз моргнул, чтобы прогнать слёзы. — Всё в порядке. Сейчас я сделаю тебе какао…        Я встал и отвернулся, чтобы Эвелин не смотрела на меня. Я старался не осуждать людей за их слёзы, но за свои собственные мне отчего-то было стыдно. Эвелин больше ничего не сказала по этому поводу (возможно, она что-то поняла), и я был ей очень признателен за это. Она выглядела уставшей, поэтому я решил добавить в её какао немного снотворного. Отчего-то мне думалось, что Эвелин уже долгое время проводила на ногах, ни на минуту не смыкая глаз.        Пока я готовил для своей гостьи какао, Дианна наверху нарочно чем-то шумела. Очевидно, она хотела напомнить мне о себе или просто переживала таким образом свой бешеный приступ ревности. Меня это совсем не трогало: я не мог думать ни о ком другом, кроме как об Эвелин.        — Тебя долго не было, — сказала моя гостья, когда какао было готово и я сидел рядом с Эвелин. Я вспыхнул от непонятного стыда и чувства вина. Голос Эвелин звучал как-то сердито и с упрёком, но глаза её по-прежнему глядели нежно и понимающе.        — Да, — тихо согласился я, не зная, что ещё сказать. — Мне нужно было уехать.        — Зачем?        «Чтобы понять, что от мыслей о тебе мне никогда-никогда не избавиться», — с грустью подумал я, а вслух ответил:        — Просто меня замучил этот город.        Эвелин невесело улыбнулась, и я поневоле улыбнулся тоже. Её улыбку можно было увидеть очень редко, и именно эта улыбка была для меня дороже всего на свете.        — Как хорошо, что у тебя есть возможность просто взять и уехать, — задумчиво сказала Эвелин, глядя на своё какао. — Порой мне тоже хочется оставить всё, что держит меня здесь, тоже хочется уехать — просто, без всяких объяснений.        Сердце моё взволнованно колыхнулось. Я готов был предложить ей уехать со мной куда угодно, когда угодно — всё это было совершенно неважно! Гораздо важнее было то, что мы могли бы уехать вместе, что ничего мирское нас уже не трогало бы, что у нас мог бы быть собственный мир, в котором мы могли жить совершенно беззаботно… Но странная мысль пронзила моё сознание, и я так и не высказал то, что так страстно желал сказать.        — Почему ты не дома? — спросил я упавшим голосом, не ожидая услышать в ответ ничего безумно важного. Не то чтобы я считал проблемы Эвелин жалкими и никчёмными, я просто думал, что никаких проблем у неё и не было…        Внезапно посетившая меня мысль осветила эту ситуацию с другой стороны. А что, если Эвелин просто выдумала себе проблемы? Что, если она просто искала повод приехать ко мне? Нет, она делала это не потому, что нестерпимо хотела видеть меня, а потому, что ей было меня жаль… О, она помнила всё! Она помнила моё признание, мою унизительную просьбу о поцелуе — всё! Конечно, для чего ещё она могла приехать? Ей было жаль меня, только и всего. О боже! Как я осмелился взять её за руку, как осмелился с такой любовью смотреть в её глаза? Это только больше оскорбляло меня, это только сильнее унижало! Теперь мне было стыдно не только говорить с ней, но и даже смотреть в её сторону. Каждое моё движение Эвелин могла расценить как излишнее проявление внимания к ней, и тогда я выглядел бы в её глазах ещё более жалким.        — Я не дома потому, что находиться там невозможно, — дрожащим голосом прошептала Эвелин, и её глаза заблестели. Её слёзы всегда задевали меня за живое, так произошло и теперь. Но сейчас я не мог даже думать о том, чтобы обнять её и утешить. — Я думала, что дома тебя должны любить, принимать такой, какая ты есть, должны поддерживать и понимать… Всё не так. У меня нет дома: я не хочу называть домом место, где всем на меня абсолютно наплевать.        «Здесь твой дом, Эвелин!» — закричали мысли внутри меня, но я был недостаточно храбр для того, чтобы высказать их вслух. Нет! Эвелин только посмеётся над моими мыслями!        — В чём дело? — задал вопрос я, где-то в глубине души понимая, что Эвелин ничего не выдумывала, что в её жизни действительно не всё было в порядке.        Она с тревогой вздохнула; с её глаз не сходила пелена слёз.        — Больше недели назад Уитни очень сильно поссорилась с родителями, — произнесла Эвелин, сделав глоток какао. — Не знаю, в чём была настоящая причина… Уитни в последнее время вообще очень часто ругалась с папой. Она сказала, что он ей не отец. И, конечно, папу это задело… Я никогда не видела Уитни такой, никогда! Она в ту же ночь собрала чемоданы и уехала… Ты можешь себе представить это, Логан? — спросила она, подняв на меня взгляд. — Она уехала! Уехала, оставив меня одну… с ними…        Я вспомнил те вечера, которые я проводил с семьёй Блэков, и мне казалось, что эти далёкие дни были вовсе не в моей жизни, будто эти моменты проживал кто-то другой, не я. И всё-таки, как же беззаботны были наши с Эвелин отношения до того, как в моей жизни появилась Дианна, и до того, как я признался Эвелин в своих чувствах!        — Уитни? — спросил я, переваривая всё, сказанное Эвелин. — Как она могла?..        — Её нет уже неделю! — с отчаянием в голосе сказала она, и по её щекам покатились слёзы. — Я совсем одна, совсем! Если раньше в моём доме хоть кому-то было до меня дело, то сейчас совершенно никому! Я чувствую себя такой одинокой, и… и… — Дыхание Эвелин сбилось, и она с трудом могла говорить. — И даже тебя не было рядом! О боже, Логан, почему тебя не было рядом, когда это было необходимо?..        Волна стыда накрыла меня с головой, и я, уже не помня своих прежних мыслей, взял руку Эвелин и с силой сжал её. Слова Эвелин оказали на меня большое влияние, и я был невероятно рад слышать это от неё. Теперь я не мог простить себя за то, что позволил себе задержаться в Мексике на целую неделю. О, если бы не Дианна…        — Теперь я рядом, — тихо сказал я, глядя в глаза Эвелин. — Ты не одна.        Она всхлипывала и смотрела на меня сквозь слёзы.        — Родителям никогда не понять меня, — тихо сказала она. — Но ты… Ты всегда понимаешь меня, Логан. Где же ты был? — снова спросила Эвелин, но, видимо, не думала услышать ответа.        — Уитни, наверное, живёт у Дейва, — предположил я после нескольких минут молчания. — Ты не пробовала ездить к нему?        — Я не знаю его адреса. Конечно, она у него… В последнее время они очень близко общались.        — Но как она могла оставить тебя одну? — всё ещё недоумевал я. — На неё это не похоже… Насколько я помню, Уитни говорила, что не намеревается оставлять тебя с родителями.        — Она так говорила?        — Да.        — О боже… — прошептала Эвелин и, всхлипнув, закрыла лицо руками. — Боже… Я всё ещё не могу смириться со своим одиночеством.        Я не мог не заметить, что Эвелин невыносимо страдала без Уитни, и это, должен признать, ревностно уязвляло меня. Интересно, а без меня Эвелин страдала точно так же?..        Я настолько задумался, что даже не заметил, что задал этот вопрос вслух. Эвелин взглянула на меня улыбающимися глазами и тихо ответила:        — Без Уитни я пытаюсь жить, а без тебя я… Я просто существую. Не понимаю, как я только выжила без тебя.        «Как я выжил без тебя?» — подумал я, но на этот раз свою мысль вслух не высказал. Ещё какое-то время мы с ней говорили об Уитни, и я утешал Эвелин как мог, после чего глаза моей собеседницы начали закрываться.        — Мне надо ехать домой, — тихо сказала она, поднявшись на ноги. — Родители, наверное, очень переживают…        — Ты с ума сошла, — сказал я, усадив Эвелин обратно. — Я никуда тебя не отпущу.        — Но я…        — Ты будешь ночевать сегодня у меня. Я постелю тебе в спальне для гостей, ты там часто спала, когда раньше ночевала у меня, помнишь?        Эвелин ничего не ответила. Она отвела взгляд и проговорила:        — Я не хочу, чтобы из-за меня ты поссорился с Дианной.        Упоминание ею Дианны разочаровало меня, но, несмотря на это, я рассмеялся.        — Мне всё равно, — сказал я с улыбкой, — мы с ней и так уже поссорились.        — Из-за меня.        — Не из-за тебя, — резко произнёс я в полной уверенности, что это абсолютная правда. — Я не знаю, что происходит с нашими отношениями, но ты тут не причём. Ложись спать и ни о чём не думай.        А здесь я уже не был уверен, что не солгал Эвелин. По сути, именно из-за моих чувств к ней рушились наши с Дианной отношения…        Когда мы поднялись на второй этаж, я осторожно заглянул в свою спальню. Дианна лежала в кровати, отвернувшись от двери, и я решил, что она спит. Я приготовил постель для Эвелин и, улыбнувшись ей, присел на край кровати.        — А ты не идёшь спать? — спросила моя гостья и легла на подушки.        Задумчиво глядя в пол, я пожал плечами. «Как я могу спать, когда ты здесь, рядом со мной?» — подумал я с горечью, но вслух ответил совсем другое:        — Не хочется мне спать.        — Чего же тебе хочется?        — Я и сам не знаю. Страшно осознавать, но сейчас, именно в данный момент, я абсолютно ничего не хочу.        Эвелин молчала. Я сидел спиной к ней и не смотрел на неё.        — Наверное, ты просто устал, — предположила она, и я слабо улыбнулся. — Место, куда ты ездил, хоть немного расслабило тебя?        — Сначала я думал, что да, — тихо ответил я, — но теперь понимаю, что я вернулся домой ещё более напряжённый, чем был до этого. Ещё и отношения с Дианной не особо расслабляют меня… Боже, да, ты права. Я просто очень сильно устал. Очень сильно.        Примерно с минуту я молчал. Повернувшись, я понял, что Эвелин уже спит. Улыбнувшись, я подошёл к ней, накрыл её одеялом и потушил верхний свет. Потом я присел на пол рядом с кроватью и взглянул на спящую Эвелин. Сердце билось с нечеловеческой скоростью. Теперь я чувствовал, что никогда-никогда не смогу оставить её в одиночестве. Я лучше умру, чем оставлю её. Пусть даже на одну ночь. Пусть даже при условии, что она будет спать в соседней комнате.        Теперь, после возобновления моего общения с Эвелин, после нашего довольно откровенного разговора, я понимал, насколько жалкими и шаткими были мои с Дианной отношения. Ставя свою девушку рядом с Эвелин, я понимал, что Дианна мне совершенно безразлична. Даже её забота обо мне, её желание помочь, её тонкость в отношении ко мне — всё это никак не влияло на мои чувства. Я просто понимал, что мою душу не согревала симпатия к Дианне, что она была для меня совершенно чужим человеком. Наверное, обо мне она не могла сказать того же, но и это не вызывало во мне жалости. И только сейчас я понял, что влюблённость, которую я чувствовал к Дианне в нашу первую ночь в Мексике, была мной же и выдумана. Слишком отчаянной была моя попытка выкинуть из головы Эвелин, слишком сильно было моё желание доказать самому себе, что Дианна нужна мне. Всё было не так.        Постепенное угасание наших с Дианной отношений я мог заметить даже в том, как я реагировал на её обвинения меня в неверности. В самом начале нашего общения я очень болезненно относился к ревности Дианны, оскорблялся, злился и с пеной у рта пытался переубедить свою девушку, доказывал, что за душой у меня нет ни одного греха. Теперь же я был предельно спокоен, когда Дианна в очередной раз выдвигала обвинения в мою сторону, и уже не предпринимал попыток доказать свою верность. Нет, я не привык, мне просто стало всё равно на то, что думал обо мне этот человек. Мне стали безразличны наши отношения… Причина была в этом? Да, кажется, причина была в этом. Если раньше между мной и Дианной что-то и было, то и это последнее, за что можно было прочно уцепиться, растворилось во времени. Осталась только зияющая пустота — абсолютное ничего.        Я подполз к кровати с другой стороны и вгляделся в лицо Эвелин. О чём я думал, покидая её? Неужели я позволял себе даже думать о том, что могу быть счастлив без неё? Тосковала ли она по мне так, как я тосковал по ней? И если да, то почему она не выразила мне своих чувств?..        О, как же я мог забыть? Аккуратно и бесшумно я подошёл к письменному столу, на котором лежала сумочка Эвелин, и, осветив телефоном пространство, достал из сумочки тетрадь со стихами. Знаю, знаю, знаю: то, что я делал, было достойно осуждения. Но как мне по-другому узнать то, о чём Эвелин умолчала?        Я снова сел на пол рядом с кроватью, прижался спиной к стене и раскрыл тетрадь. В таком отвратительном освещении мало что можно было увидеть, но больше остального на свете мне хотелось прочесть её стихи.

Ты хочешь, чтобы я курила? Пожалуйста — я закурю. А хочешь, чтоб февраль любила? Я всё исполню. Полюблю. Могу я сжечь дневник, тетради — Ты только слово прикажи. Сама сгорю улыбок ради, Твоих улыбок — не чужих. Проси: «Танцуй», — и я станцую, Проси всегда, в любой из дней. Скажи: «Ревнуй», — я заревную — Грубее, больше и сильней! Проси что хочешь, без разбора: Дышать, гореть, желать, молить, Проси и мир, и спор, и ссоры, НО… не проси тебя любить.

       Дочитав последнюю строчку, я в ужасе захлопнул тетрадь. Дыхание отчего-то сбилось, сердце застучало в разы быстрее.        Это… мне?..        Эвелин вполне могла помнить наш последний разговор в её спальне, она вполне могла помнить, что я признался ей в любви… Она не знала, как реагировать на это, зато точно знала, что чувствовала по отношению ко мне. Да, она жалела меня! Жалела из-за того, что я без памяти любил её и что она не могла ответить на эту любовь взаимностью. Чувствуя свою вину, она готова была сделать для меня что угодно, что угодно, кроме…        Но с другой стороны, где гарантия, что это стихотворение посвящено не Кендаллу? В конце концов, он её тоже любит, и она тоже не отвечает ему взаимностью! Где же правда? Почему у Эвелин нет привычки обозначать в тетради адресата своих творений?        Когда мысли мои более-менее успокоились, я снова взял в руки тетрадь и раскрыл её. На глаза мне попалось ещё одно стихотворение, которое вызвало в моей душе больше положительных чувств, чем предыдущее.

Вот листва под травами пропала, Схваченная ветром — быстрым, шумным. Весь мир дышал свободно поначалу, Но верен стал вдруг бедствиям безумным. И чисто, гладко было зеркало морей, И травы в поле сном спокойным спали, И дни простые юности моей Из дней таких же плавно вытекали. Но вот стремительно нахлынул ураган, И небо тучею свинцовой затянулось, И листья полетели здесь и там, И волны моря к небу прикоснулись. Поднялся ветер, с силой разыгрался, Поле взволновалось, хлынул град. Туда-сюда рой листьев заметался… Мир и сам такому бедствию не рад. Но вот прошло мгновенье — всё затихло, Всё успокоилось, как будто ничего И не было под этим небом тихим, Как будто тучи и не трогали его. И снова солнце над полями засияло, Унялся в волнах моря дикий всплеск. И мир, казалось, всё вернул к началу, Но… где дней прежних мой спокойный блеск? Я знаю, бедств природы не унять, Не устранить и при большом желаньи, Но как спасаться нам, как жизнь нам сохранять, Как выстоять в жестоком состязаньи? Как не позволить миру всё разрушить? Как защититься от ударов злой судьбы? Я лишь твой голос ежедневно хочу слушать: Ответ на все вопросы знаешь ты.

       Дочитав и это стихотворение, я невольно улыбнулся. Почему-то я точно знал, что эти строки Эвелин посвятила именно мне. Откуда исходили корни моего убеждения? Я не знаю: моя уверенность не опиралась на логическую аргументацию, я доверялся лишь своим ощущениям.        Но я не успел как следует обдумать прочитанное мной стихотворение, меня прервали звуки тяжёлого, участившегося дыхания Эвелин. Бросив тетрадь на письменный стол, я, охваченный диким страхом, посмотрел на кровать. Резкие выдохи Эвелин сменились негромкими стонами, и я, вспомнив нашу совместную ночь в Далласе, быстро включил свет. Эвелин снова видела плохой сон.        Она переворачивалась с боку на бок, судорожно искала что-то руками, вертела головой и не переставала издавать испуганные стоны. Я залез на кровать и взял Эвелин за плечи. Глаза её были закрыты; она словно хотела и не могла очнуться от жуткого кошмара.        — Эвелин, — полушёпотом позвал её я и слегка тряхнул её за плечи, желая поскорее избавить её от мучений, — проснись, Эвелин! Проснись же!        Серо-голубые глаза резко распахнулись и ошеломлённо уставились на меня. Щёки Эвелин были влажными от слёз, она всхлипывала и никак не могла успокоиться, точно не понимала, что от страшного сна она уже пробудилась.        — Логан… — испуганно прошептала она и, сбросив мои руки со своих плеч, отползла от меня. — Логан…        — Всё в порядке, — сказал я, удивившись её реакции, и, как и в далласскую ночь, показал ей свои ладони, убеждая, что не причиню ей ни малейшего вреда. — Всё хорошо. Это был всего лишь сон…        Эвелин огляделась, точно только сейчас поняла, что находится в реальности, и вдруг бросилась в мои объятия.        — О Логан! — глухо проговорила она, уткнувшись носом в моё плечо. — Я уже в который раз вижу один и тот же сон, этот ужасный сон!        — Какой сон? — спросил я, нахмурившись, и погладил её по волосам.        Эвелин молчала. Я отстранил её от себя и заглянул в её заплаканные глаза.        — Что тебе снится? — повторил свой вопрос я.        Она опустила задумчивый взгляд: воспоминания о жутком сновидении снова мучили её.        — Мне снится… — неуверенно начала она, точно не знала: стоит мне рассказывать об этом или нет. Её глаза снова наполнились слезами. — Мне снится, Логан, что ты… бьёшь меня…        Я был изумлён слышать это, честно сказать, даже страшно напуган. Так вот что за сон видела Эвелин, вот что так мучило её!.. Я так и думал, так и думал, что она была ещё не готова узнать о моём расстройстве. И зачем Джеймс рассказал ей обо всём?! Да, Эвелин могла говорить что угодно, но её сознание было не обмануть. Её сны отражали её отношение ко мне: она боялась меня из-за моего расстройства.        — Эвелин… — прошептал я, с удивлением подняв брови, и снова обнял её. — О боже, это так ужасно, это так… Но ты ведь знаешь, что я никогда так с тобой не поступлю?        — Я знаю… — сквозь всхлипы говорила Эвелин, обнимая меня за шею. — Да, конечно…        — Наверное, это твоя реакция на историю о Чарис, которую я тебе рассказал, да? Ты испугалась?        Эвелин посмотрела на меня и с изумлением нахмурилась.        — Кто такая Чарис?        Устало вздохнув, я прижал Эвелин к себе и закрыл глаза.        — Никто, — ответил я, поглаживая её по волосам. — Поверь, она даже наших мыслей не стоит.        Постепенно Эвелин успокоилась и уснула, а вот я уснуть этой ночью вряд ли смог бы. Часы показывали уже четыре утра, а я всё сидел рядом с кроватью, в которой спала Эвелин, и не мог перестать думать о ней. К Дианне возвращаться мне не хотелось: ни к ней в кровать, ни к мыслям о ней. Теперь Эвелин занимала всё моё сознание, только рядом с ней мне хотелось быть, только ради неё я хотел жить на этом свете. Не появись она в моей жизни, страшно подумать, что было бы со мной…        От размышлений меня отвлёк первый луч солнца, ударивший мне в глаза. Я посмотрел на часы. Шесть утра. Протерев глаза, я нахмурился и снова взглянул на циферблат часов. Шесть утра? Как так быстро пронеслось два часа? Где я был всё это время?..        Подойдя к окну, я посмотрел на ясное небо и вздохнул. Лос-Анджелес… Почему я с таким страхом откладывал возвращение сюда, что именно боялся здесь увидеть? Над этим городом светило всё то же солнце, его омывал всё тот же океан, в этом городе всё так же жил единственный смысл моей жизни… С какой целью я задерживался в Мексике? Что я забыл там?        Задёрнув занавески, чтобы лучи солнца не смогли разбудить Эвелин, я подошёл к кровати и снова сел на пол. Через час мне нужно было выезжать в студию, но я даже думать об этом не хотел. Как я мог оставить Дианну и Эвелин одних в своём доме, но в то же время как я мог не поехать в студию после недели внепланового отдыха? Целая ночь нескончаемых размышлений утомила меня в моральном плане, и мне жутко хотелось отключить своё сознание хотя бы на минуту, хотелось хотя бы минуту ни о чём не думать!        Через какое-то время внизу послышались шорохи, и я понял, что Дианна уже встала. Мне не хотелось встречаться с ней лицом к лицу, но уехать, не обменявшись с ней ни одним словом, я тоже не мог. Быстро переодевшись в то, в чём я собирался ехать на работу, я спустился вниз. Дианна была на кухне.        — Доброе утро, — поздоровался с ней я, и она бросила в мою сторону равнодушный взгляд. — Зачем ты встала так рано? Я мог бы и сам приготовить себе завтрак…        — А это не для тебя, — ответила Дианна, и я снова почувствовал ту странную робость перед ней. — Мне не спится. Я хочу есть.        Я не знал, что она думала по поводу сегодняшней ночи — может, она вообще полагала, что мы с Эвелин спали в одной постели? — но я не считал, что был виноват перед ней в чём-то. Я мог понять её злость, негодование, обиду, однако просить прощения не намеревался.        — Я собираюсь ехать в студию, — сказал я, открыв холодильник. — Когда Эвелин проснётся…        — Когда Эвелин проснётся, — холодно прервала меня Дианна, — я скажу ей, что дома тебя нет, а потому ей делать здесь совершенно нечего.        Меня неприятно удивила реплика Дианны, и я, глубоко вздохнув, ответил:        — Если в твоём сердце нет места для сочувствия, то тебе в моём доме делать тоже совершенно нечего.        Она промолчала.        — Но можешь не переживать, — сказал я после минуты неловкого молчания, — Эвелин слишком скромна для того, чтобы задержаться у меня хотя бы на лишний час. Она уедет, нисколько тебя не потревожив, и тебе не придётся с ней разговаривать.        Дианна всё так же молча делала себе чай. Я вздохнул и, встав, спросил:        — Как твоя нога?        — Ты действительно беспокоишься или просто так спросил, ради приличия?        — Что за вопросы?        Она промолчала в ответ, и я, сердито нахмурившись, сказал:        — Как же мне всё это надоело, Дианна.        — А мне не надоело? — спросила она, резко повернувшись. — Думаешь, мне так нравится то, что ты, посвящая своё время и своё внимание другой девушке, даже в одну постель со мной не ложишься? Думаешь, мне приятно чувствовать себя твоим утешением?        — Ты могла бы относиться ко всему этому с большим пониманием. Тогда, может быть, исчезли бы и неприятные чувства.        Глаза Дианны заблестели. Она прижала ладонь к губам и всхлипнула.        — По-твоему, я недостаточно понимающе отношусь к тебе, к твоему поведению? — спросила она.        — Ты всё не так…        — А знаешь ты, чего мне стоило это понимание? — громко прервала меня Дианна. — Знаешь, как тяжело смириться, принять всё как есть и понять, что изменить что-то не в моих силах?        — Всё в наших силах, — тихо ответил я.        — Ты так считаешь? Я вижу только один способ изменить всё… Хочешь назову его?        Я молча отвёл глаза. Да, наверное, именно это мне больше всего хотелось услышать от Дианны, но теперь я почему-то чувствовал, что абсолютно не готов к этому.        — Мне пора в студию, — сказал я и, взглянув на часы, сделал пару шагов к прихожей.        — Твой старый и любимый метод, — ударили мне в спину насмешливые слова Дианны, — ты снова пытаешься убежать от меня.        «Не от тебя, а от того, что ты собираешься сказать мне», — подумал я, обуваясь. Дианна вышла в прихожую и уже более мирным тоном сказала:        — Ты снова не позавтракал.        — Я заеду в магазин и куплю чего-нибудь.        — Только не бери фастфуд и чипсы, ладно?        Я был удивлён такой стремительной смене настроения Дианны и не менее удивлённо ответил:        — Ладно, мамочка.        Потом я зачем-то задержался в прихожей: наверное, ждал, что Дианна поцелует меня перед работой, как она обычно это делала. Но поцелуя после привычного «до вечера» не последовало, и я уехал в студию, озлобленный и нецелованный.        В здании под красным фонарём нам с парнями ждал нервный и не выспавшийся Мик. Честно говоря, я был неприятно изумлён переменами, которые случились с нашим менеджером. За эти две недели, что мы не виделись, Мик заметно похудел, оброс щетиной и, по всему видимому, перестал спать. Мы с парнями всерьёз забеспокоились за друга и решили поинтересоваться, в чём причина этих изменений (особое волнение у меня вызвали еле заметные ссадины на левой щеке Мика), но он яростно отклонил наши вопросы, очевидно, не собираясь ни о чём рассказывать. Нас с парнями слегка уязвило нежелание Мика делиться с нами неприятностями: мы-то с ним были предельно откровенны всегда! На наши высказывания менеджер ответил довольно сухо и строго:        — Ничего не должно мешать нашей слаженной работе. А теперь, благодаря Джеймсу, Логану и их подружкам, у нас этой работы вагон и маленькая тележка.        — Не начинай, Мик, — сонно бросил Маслоу. — Я же рассказал тебе обо всём по телефону…        — Живо в будку, — нетерпеливо прервал ловеласа в отставке Мик. — Я хочу слушать только звуки вашего пения, и ничего больше.        Во время работы я разглядывал Карлоса и Кендалла, силясь понять, что происходило с их жизнями эти две недели. Поведение ПенаВеги мало чем отличалось от того, каким оно было две недели назад, лишь одно обстоятельство заставило меня насторожиться: бинт, которым была обвязана левая ладонь Карлоса. На мой вопрос испанец как-то странно улыбнулся и ответил, что всего лишь неосторожно обжёгся о кастрюлю.        А поведение Кендалла, напротив, приковало моё внимание. Немец вёл себя довольно весело, даже развязно, шутил и улыбался, и притом в его смехе и улыбке не было ни капли фальши. Сначала я был удивлён: перед самым нашим отъездом в Мансанильо Шмидт выглядел подавленным и жалким, но теперь… Что могло изменить его состояние? Поначалу мне в голову приходили ревностные мысли об Эвелин, затем — об угасании чувств Кендалла, а потом я понял, в чём была причина всех этих изменений. Кендалл — поэт, он и сам говорил мне об этом. Он был рождён для того, чтобы страдать, и даже от самых невыносимых, самых нечеловеческих страданий Шмидт получал своеобразное специфическое удовольствие. Его не устраивал мир и покой, он неутомимо рвался к поискам мучений: ему было необходимо мучиться, чтобы жить.        Рабочий день показался мне одним мгновеньем, хотя он длился не менее двенадцати часов. Все парни, включая Мика, были утомлены до невозможности, а я наоборот ещё чувствовал в себе силы и мог, кажется, проработать всю ночь. Пока парни собирались домой, я смотрел на них и думал о Дианне, о нашем утреннем разговоре и о том, что она хотела мне сказать.        — Что стоишь как столб? — спросил меня Мик. — Домой сегодня собираешься или нет?        — Не могу сказать с абсолютной уверенностью…        — Чего? — удивлённо переспросил Карлос, бросив на меня взгляд через плечо.        — Наверное, я останусь ещё на пару часов, — решил я, — хочу немного поработать над новой песней.        — Ты что, пил энергетики в перерывах? — вяло спросил Джеймс, надевая рюкзак на одно плечо. — Откуда в тебе столько сил?        Я лишь растерянно пожал плечами в ответ. Это удивительно, но бессонная ночь нисколько не отняла у меня физической силы.        — Смотри не заработайся, трудоголик, — с улыбкой похлопал меня по плечу Кендалл, и я тоже улыбнулся. — Надеюсь, завтра утром мы уже услышим новую песню в твоём исполнении?        — Посмотрим.        — Сразу скажу, спать на этом диване практически нереально, — дал мне совет Мик, указывая на тёмно-синий диван у входа в будку. — Если будешь спать, спи в кресле: там и спинка мягче, и шее твоей будет удобнее.        Я поблагодарил Мика за ценную информацию, после чего мы с парнями попрощались; они уехали. Я остался в студии совершенно один, в бездонной тишине.        Поначалу в планах у меня действительно было написать новую песню — песню, в полном объёме могущую выразить мои чувства и мысли, из лабиринта которых я не видел выхода. Долгое время я сидел в кресле, положив ноги на подоконник и глядя на светлое небо, но в голову, как назло, не шло ничего стоящего. Пару раз я записывал приходящие на ум строчки, после чего яростно их зачёркивал и выбрасывал исписанный листок в мусорное ведро. Чтобы немного расслабиться, я выключил свет, лёг на диван и постарался прислушаться к своим мыслям. Бесплодно пройденные четыре часа доказали мне, что мне ни за что на свете не удастся выразить свои мысли словами; и уж тем более я не смог бы рассказать о них остальным.        В четвёртом часу утра я спустился в холл и взял себе крепкий кофе. Размышления об Эвелин и Дианне не покидали меня, и нахождение в полном одиночестве заставило меня понять, почему именно я так робел перед Дианной в последнее время и почему мне было страшно услышать от неё слова о нашем расставании. Пройдясь вдоль длинного пустого коридора, я остановился у окна и посмотрел на луну. Терпкий запах кофе забивался в ноздри и отрезвлял мысли.        То, что Дианна мне не пара, я понял ещё давно. Признаться в этом мне хватило смелости лишь прошлой ночью, когда я снова увидел Эвелин, когда сердце моё ещё отчаяннее забилось от сознания того, что она действительно была для меня самой любимой, самой близкой, самой родной. К Дианне я не чувствовал даже привязанности, а мнимую влюблённость я притянул буквально за уши: уж очень сильно мне хотелось надеяться, что Дианна прошла над моим миром не совсем бесследно. Я отчётливо понимал, что нам необходимо было разойтись в разные стороны, но сам предложить сделать это не осмеливался. Наши ссоры становились смешными, причины этих ссор доходили до абсурда, мы оба слишком сильно действовали друг другу на нервы… Разве это отношения?        Я боялся, что Дианна, так чутко чувствовавшая всё, давно догадалась о моих мыслях и поняла, что я не люблю её и на самом деле никогда не любил. Несмотря на жёсткость моего сердца по отношению к ней, я со страхом думал о том, что истина сможет причинить боль Дианне. Поэтому, боясь быть пойманным, я так робко говорил с ней и порой чувствовал себя виноватым.        В конце концов, рядом с ней меня удерживало воспоминание о её бывшем молодом человеке. Дианна говорила, что я был первым после его смерти, к кому она смогла по-настоящему привязаться, кого смогла полюбить; к тому же Дианна видела во мне черты, сближающие меня с её покойным возлюбленным. А бросить её не значило ли обречь её на мучительные страдания, заставить пережить ещё одну болезненную потерю?        Итог был один: я не мог собственноручно разорвать наши с Дианной отношения, мне нужно было ждать, пока она сама не предложит это. Но сегодня утром, когда она уже почти сказала эту заветную фразу, я вдруг струсил. Почему? Ответ на этот вопрос я находил только сейчас. Наверное, меня грела мысль о том, что я был с Дианной и при этом не был с Эвелин. Где-то в глубине души я понимал: именно наши с Дианной отношения стоят преградой на пути, связывающим меня и Эвелин (мне хотелось верить, что эта была единственная преграда). Расстанься я с Дианной, путь к Эвелин был бы для меня открыт, и всё, казалось бы, ведёт к благополучному исходу, однако… Я не учёл одно обстоятельство, ещё одну преграду под названием «равнодушие Эвелин». Понимал ли я, что мы с Эвелин были не вместе не только потому, что я встречался с Дианной? Нисколько. Но моё сознание попыталось защитить меня, когда Дианна уже собиралась сказать о нашем расставании, и отреагировало на это испугом. Всё это произошло на каком-то неосознанном уровне, но теперь я точно понимал, что означала моя реакция, и от этого становилось не по себе.        Как же я был не прав, когда сказал Дианне, что всё изменить в наших силах… Нет. Всё изменить только в её силах. Я же не мог сделать ни шагу к освобождению и себя и её от этих мучительно-изматывающих отношений.        Погружённый в свои размышления, я и не заметил, как дошёл до студии. За окном начинало светать, небо розовело. Я поставил стакан с кофе на стол и лёг на диван, всё ещё не в состоянии избавиться от мыслей о выводах, к которым меня привели мои размышления. Тело снова перестало меня слушаться, я уже не ощущал себя в нём, а потому даже не замечал того, что веки мои стали необычайно тяжёлыми, а руки и ноги плетями свисли с дивана.        — Логан, — раздалось над самым моим ухом в то мгновение, когда я думал о своих руках и ногах, и я испуганно подскочил на диване. Чей это голос? Я ведь ещё секунду назад был в студии один…        Удивлённо оглядевшись, я увидел Джеймса, Кендалла, Карлоса и Мика. На лице у каждого из них сияла насмешливая улыбка.        — Как вы так бесшумно вошли? — спросил я, потирая покрасневшие от недостатка сна глаза.        — В смысле бесшумно? — не понял Карлос и, подойдя к столу, взял с него стакан с кофе, который я поставил туда минуту назад. — Вообще-то мы поздоровались с тобой ещё с порога.        — Дружище, сколько ты спал? — с усмешкой спросил Джеймс и открыл окно, за которым было уже поразительно светло.        — Сколько спал? — растерянно переспросил я, прикрыв один глаз. — Меньше минуты, как мне кажется…        Парни дружно засмеялись.        — А как мне кажется, — сказал Кендалл с не исчезающей улыбкой, — не меньше трёх часов. Сейчас десять, чувак.        — Десять? — с невыразимым удивлением переспросил я и почувствовал, как больно кольнуло в шее. — Ау… Уже десять…        — Я же говорил тебе не спать на этом диване, — отцовским тоном произнёс Мик, усаживаясь за свой стол, — теперь весь день будешь жаловаться на боли в шее. Оно мне надо? — Пнув ногой пару смятых бумажек, менеджер добавил: — И прибрал бы ты за собой, что ли…        Я огляделся. По всей студии были разбросаны смятая бумага, сломанные карандаши, а на столе стоял стакан с давно остывшим кофе.        — Мой сон показался мне мгновением, — сказал я, медленно поднимаясь на ноги и одной рукой массируя шею. — Я даже не помню, как прошла эта ночь…        — Явно в муках творчества, — вставил слово Шмидт и, подобрав с пола смятый лист бумаги, развернул его. — Ты не против?        — Читай сколько хочешь, — махнул рукой я и прошёлся по студии. — Всё равно я не помню, что там понаписал. Чёрт, кажется, я хотел поработать пару часов и вернуться домой до рассвета…        — Я, конечно, понимаю, что студия — твой второй дом, — начал Мик, наводя порядок на своём столе, — и очень ценю это, но не стоит доводить любовь к работе до фанатизма.        Посмотрев на менеджера, я понял, что сегодня его состояние было куда лучше, чем вчера. На лице Микки уже не было той отвратительной щетины, с которой он становился похож на бомжа, и, кажется, он уже не выглядел сильно похудевшим. Хорошее настроение менеджера почти всегда стимулировало нас с парнями на продуктивную работу.        — Тебе нужен душ, Логан? — спросил Мик, уже читая какие-то бумаги. — Или, может, ты хочешь позавтракать?        — А мой ответ будет иметь влияние на твоё решение? — с недоверием спросил я.        Микки поднял на меня взгляд и улыбнулся.        — Конечно, — сказал менеджер, — я не шучу. Могу дать тебе час на то, чтобы привести себя в порядок.        Мы с парнями обменялись многозначительными взглядами, и я пожал плечами.        — Мне понадобится разве что двадцать минут, чтобы спуститься в холл и купить себе поесть, — сказал я.        — Двадцать минут? Отлично. Валяй.        — Я с тобой, — догнал меня на лестнице Карлос. Я посмотрел на него и слабо улыбнулся. — Не одолжишь долларов пять на кофе и булочку?        — Карлос, — с упрёком произнёс я, — ты снова на мели?        — Не совсем. Деньги на самое необходимое есть, но они… дома.        Когда мы уже спустились в холл, я взял нам два американо и булочки с корицей.        — Тоже не успел позавтракать? — спросил я друга после того, как мы сели за высокий стол.        — Да, встал поздно, к тому же машина сломалась…        — А почему Алекса не накормила тебя завтраком? Она уехала раньше тебя?        Взгляд Карлоса изменился, когда я заговорил о его жене. Это меня насторожило, и я замер, ожидая ответа.        — Да, знаешь ли… — вздохнул испанец, помешивая сахар в кофе ложечкой. — Алекса уже третье утро не готовит мне завтрак.        — Что такое? Вы снова поссорились?        — Похоже, на этот раз очень крупно, раз она решила уехать…        — Уехать? — не веря своим ушам, переспросил я. — Карлос! Где она?        — У родителей, наверное, — беспомощно выдал ПенаВега, пряча виноватый взгляд. — Ну, кто бы мог подумать, что это так её расстроит…        — Что ты сделал?        — Я просто предложил ей продать наш дом и переехать в небольшую уютную квартирку… Я даже присмотрел один вариант. Не смотри так, Логан, ты просто не видел эту квартиру!        — Да ты в своём уме? — в бешенстве спросил я, ударив обеими ладонями по столу. — Как тебе только в голову могло прийти предложить такое Алексе?        — Я думал о семье…        — Ты думал не о семье, а о себе, о том, чтобы побольше выручить денег от продажи дома, поменьше потратить денег на квартиру и побольше спустить на автоматах и в покере! Вот о чём ты думал!        Он с виноватым видом смотрел на свой кофе и молчал.        — Что она сказала перед тем, как уехать? — спросил я, более-менее успокоившись.        — Сказала, что я должен подумать над своим предложением.        — Ты подумал?        — Подумал.        — И?        — Наверное, я действительно безрассудное алчное чудовище, каким она меня называет, — вздохнул друг. — Но Логан, ты просто понятия не имеешь, как это мучительно непросто! Я пытаюсь делать всё, что в моих силах, ничего не выходит! Ничего!        — От зависимости можно избавиться, — твёрдо выговорил я. — Больше работай над собой, следи за питанием, посвящай мысли и время себе. Себе! Не автоматам!        — Следить за питанием не выходит, — признался Карлос и откусил булочку. — Без игр я начинаю больше есть и…        — Ты заедаешь потребность играть. — Я отобрал у ПенаВеги булочку и положил её в свою тарелку. — Не надо так, Карлос…        Испанец обнял себя руками и мучительно застонал. Я смотрел на него с сожалением и думал, чем смогу ему помочь.        — Дай мне свой телефон, — сказал я, сделав глоток крепкого кофе.        — Это ещё зачем? — насторожился друг, положив ладонь на карман, в котором обычно носил мобильный.        — Просто дай мне свой телефон. Без лишних слов.        Карлос покорно протянул мне мобильный, и я, взяв его в руку, первым делом посмотрел, какие игры предпочитает азартный испанец.        — «Покер», — начал перечислять я, — «Змейка», «Дурак», «Блэкджек»… Отлично. У-да-лить.        — Эй! — ПенаВега протянул руку к своему телефону, но я ловко спрятал его под стол. — Ты удалил все игры?        — Да, кажется, все.        — Они вообще-то стоят денег!        — Забудь про деньги! — повысил голос я. — Это не главное в жизни, Карлос! Не главное!        Испанец помолчал, после чего вздохнул и признался:        — Ты прав. Да, Логан, конечно, ты прав… Можно мне телефон обратно?        — Нет. Получишь его обратно только в конце дня. — Я сделал ещё глоток кофе и посмотрел на друга. — Ну что? Вернёмся в студию?        — Да. Идём.        Он слез со стула и пошёл к лестнице, но на полпути повернулся и вопросительно взглянул на меня.        — Иди, — махнул рукой я, — я, пожалуй, возьму ещё кофе.        Когда Карлос скрылся за лестничным поворотом, я улыбнулся и достал мобильный друга из кармана. Открыв список контактов, я немного полистал его и наконец нашёл нужный номер.        — Алло? — произнёс я после монотонных продолжительных гудков. — Алекса? Привет. Это Логан.        Возвратившись вечером домой, я встретился с ледяным безразличием со стороны Дианны. Любая предпринятая мной попытка начать разговор жестоко ею отвергалась, и за весь вечер мы не обменялись и десятью словами. Единственное, что мне удалось вытянуть из Дианны, это то, что Эвелин, как я и говорил, уехала сразу после того, как проснулась. Не знаю, говорили ли они о чём-нибудь с Дианной или нет: большего она не сказала.        Всю следующую неделю я находился в странном состоянии. Жизнь как будто выплюнула меня из своего течения, и временами, особенно когда оставался один, я чувствовал себя всеми забытым и покинутым. Наши отношения с Дианной практически сошли на нет, да я почти и не бывал дома, не давая этим отношениям полноценно развиваться. Они напоминали мне увядающий в засухе цветок, который был уже на последнем издыхании и всё ждал, что что-нибудь, возможно, его спасёт… Всё навязчивее становились мои мысли о нашем расставании: эти отношения отбирали у меня последние силы и приводили в расстройство мою нервную систему. Я не переставал упрекать себя за то, что не позволил Дианне сказать тогда, утром. Кто знает, может быть, сейчас наши отношения уже не так тяготили бы нас обоих…        Зато в течение этой недели я часто-часто навещал Блэков, чувствуя, что что-то очень крепкое связывало меня с ними. Может, дело было в отсутствии Уитни: я понимал, что Эвелин без сестры сильно страдала, и пытался заполнить пустоту, образовавшуюся в её сердце с уездом Уитни. К тому же я, можно сказать, физически ощущал, как мне не хватало Эвелин. Я невыносимо мучился без неё, а рядом с ней мне становилось легче и светлее, и проблемы, тревожащие меня вне стен этого дома, на время оставляли меня.        В прежнее течение жизни меня вернул вечер субботы, когда я в очередной раз вернулся домой от Блэков. В этот вечер Дианна была как-то по-особенному холодна и резка.        — Ужинать будешь? — спросила меня она с той притворной улыбкой, которую я очень хорошо знал.        — Да, пожалуй, не откажусь.        Она накрывала на стол молча, но всё с той же улыбкой, которая, честно признать, начинала меня раздражать и настораживать.        — Прошу. — Дианна поставила передо мной тарелку макарон с сыром и салат «Цезарь». — Приятного аппетита.        — Спасибо, — со слабой улыбкой проговорил я, не сводя с неё настороженного взгляда.        Когда я принялся за ужин, Дианна спросила:        — Как дела на работе?        Я пожал плечами и односторонне ответил:        — Всё отлично.        — Много работаете? Бедненькие, наверное, так устаёте, да?        — Не особо, — так же сухо продолжал отвечать я. — Выматывает то, что иногда приходится проводить в студии времени больше обычного.        — В последнее время ты стал чаще задерживаться.        Я не знал, сколько всё это могло продолжаться, поэтому, поглубже вздохнув, я выговорил:        — Я задерживаюсь не только на работе.        Дианна вновь улыбнулась, только теперь в этой улыбке проскользнула ничем не прикрытая ирония.        — Здесь нечему удивляться, — сказала она, пожав плечами. — Впрочем, я так и думала.        — Так и думала?        — Считаешь, меня можно развести как последнюю идиотку? — резко задала вопрос Дианна, с презрением сузив глаза. — За кого ты меня принимаешь? Считаешь, я не замечаю того, что с тобой творится? Думаешь, что я не трогаю тебя только потому, что даже не понимаю, что происходит что-то совсем иное? И, в конце концов, думаешь, что я не чую этого запаха женских духов? Чужих женских духов?        — Я не принимаю тебя за идиотку, — довольно спокойно проговорил я, — и не пытаюсь тебя обмануть. Ты же знаешь, что я всегда старался быть предельно честным с тобой.        — Что ж, постарайся и сейчас, — ядовито выдала Дианна, и я взглянул на неё. — Тебя так часто не бывает дома потому, что ты бываешь у неё?        — Да.        Кажется, Дианну уколол мой ответ в самое сердце, но она не подала виду.        — И, — продолжала она, — тебе так нравится бывать там, что ты готов пожертвовать свободным вечером ради лишних двух слов, которые ты можешь сказать ей?        — Да.        — И сегодня ты снова был у неё, — произнесла она уже тише. — Скажи, я ведь была права, когда решила, что все изменения, произошедшие в тебе, уходят корнями в твою… влюблённость? Ты любишь её?        — Дианна, я…        — Я попросила простого ответа! — визгливо прервала меня девушка. — Неужели так сложно ответить? — Я открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но Дианна снова прервала: — Либо скажи правду, Логан, либо вообще ничего не говори! Только правду! Прошу!        Как-то невольно переняв от Эвелин привычку безмолвствовать, я молча смотрел на Дианну. Она тоже смотрела на меня, ожидая ответа.        Внезапно Дианна ударила по столу обеими ладонями, так что посуда подпрыгнула, а столовые приборы неприятно зазвенели.        — Да чёрт возьми, да или нет? — чуть ли не со слезами на глазах закричала она. — Любишь её? Любишь?!        — Люблю, — тихо сказал я, не сводя с Дианны пристального взгляда. — Чёрт возьми, я люблю её больше жизни.        Какое-то время она смотрела на меня потухшими глазами, спрашивая этим взглядом сразу обо всём. Потом Дианна встала из-за стола, бросила на пол полотенце, которое до этого держала в руках, и, хромая, быстрыми шагами направилась к гостиной.        — Даже еду не станешь выбрасывать? — почему-то вырвалось у меня, и я дико разозлился на себя за жестокость.        Дианна молча вернулась, взяла мою тарелку и, испепеляя меня взглядом, со всего размаху разбила тарелку о стену. Часть макарон осталась на стене, часть в осколках тарелки, и третья часть — на полу.        — Теперь всё как надо? — спросила меня Дианна не своим голосом и снова ушла, только на этот раз не вернулась.        — Да, — тихо проговорил я и, устало вздохнув, подпёр ладонью щёку. — Спасибо за вкусный ужин, милая.