Выползший из тьмы

- У тебя есть что выпить? – неужели это жалкое сипение – его голос? Как же Сириус отвык разговаривать. - Сейчас схожу. Лунатик хватает дождевик и спустя секунды хлопает дверью. Возможность сгонять за выпивкой он расценил, как возможность потянуть время перед возвращением. Возможность подумать, успокоиться, выбрать темы для разговоров со сбежавшим после тринадцати лет Азкабана другом… В общем, примерно тем же, чем занят Сириус. - Ну что, Клювик, - обращается он к своему нежданному, но оказавшемуся полезным попутчику. – Вот наше временное пристанище. Ну что же, Сириус Блэк-таки выполз из тьмы. Судя по всему, во время его отсутствия с этим миром произошло что-то непонятное – он ничего не помнил из того, что видит сейчас. Он помнил бои, пятна крови на одежде, что никогда не очищались до конца, сколько раз не стирай – вещи выбрасывались; помнил пробиравший нутро смех, переходящий в рыдания, выпивку, друзей. Но особенно – то сумасшедшее чувство абсолютного счастья, когда Блэк просыпался утром с осознанием того, что пережил ещё один день, выбегал наружу, хохоча во всю глотку. Разваливающейся квартиры, явно не принадлежащей Луни, уныло спешащих незнамо куда людей и бешеного гиппогрифа он не мог припомнить. - Лежи-лежи, Клювик, это я о себе, как о бешеном гиппогрифе подумал, расслабься, - успокаивает забеспокоившегося Клювокрыла Сириус. Возвращаясь к проблеме – о чём ему говорить с Лунатиком? О том как холодно и мерзко в Азкабане? Или как он слушал редкие переругивания заключённых, тихо ненавидящих друг друга. Даже лучшим друзьям не сохранить отношений в этом проклятом Мерлином склепе. Да уж, самые подходящие темы для разговора замечательно идут под огневиски. Или что там маглы пьют? А может ему положено интересоваться, как Ремус просуществовал всё это время, делая вид, что не замечет убранство его временного жилища? Замечательные перспективы. Уж лучше молчать, честное слово. Сквозь узкое окно льётся тусклый свет – дождь прекратился – освещая маленькую кухню, совмещённую с прихожей, больше половины места которой занимает гиппогриф. В холодильнике: лимон, три яйца, пакет, на треть заполненный апельсиновым соком. Оставляя засыпающего Клювокрыла, Сириус осматривает квартиру. Ещё более скромная спальня, совмещённая с библиотекой… По правде говоря, это в большей степени библиотека, а не спальня. И, в конце – маленькая ванная комната с то и дело мигающей лампочкой. Облегчив свою жизнь на пол-литра, Бродяга возвращается в спальню-библиотеку, садится на показавшуюся Сириусу жёсткой, даже по сравнению с полом кровать. Или это он так отвык от кроватей?.. Может завалиться спать, а на утро свалить, как ни в чём не бывало? И Лунатику будет легче и менее совестней. А то Бродяга не знает, хорошо ли у него получится игнорировать то, как Ремус на него смотрел. С жалостью, растерянностью и стыдом. И непониманием. Конечно же. Проведя тринадцать лет во тьме, трудно оставаться в курсе событий, а ещё труднее – взрослеть. Ведь с точки зрения бывшего занудного старосты, а ныне – побитого жизнью старика, Сириус был и остаётся раздолбаем, ради свободы оставившим семью, называвшим ограниченного младшего брата идиотом. А услышав о смерти Регулуса – напился до фиолетовых мозгошмыгов, существование которых ему настойчиво доказывал оказавшийся поблизости Ксенофилиус Лавгуд. Оставался членом Ордена Феникса и просто человеком потерявшим лучшего друга. Лучшего из лучших. Он упрямый, нетерпеливый, слушающий только себя, лезущий в пекло. Каждый день для него был последним, он выкладывался на всю катушку. Его трясущаяся от напряжения и восторга душа готова была вырваться наружу в любой момент. И таки вырвалась. Джеймс был связывающим звеном всей их гоп-компании. Он завоевал расположение Сириуса с первого же разговора, первым обратил внимание на периодичность болезней Люпина, первым заговорил с крысой. Кретин. Вот только Сохатый был лучшим из них всех. Такие как он – упрямцы и гордецы – не унывают и борются с этим миром до последнего, веря, что именно такие как они, в конце концов, меняют его. И он был прав во всём, прав до последней секунды. Шарканье ботинок. - Сириус! А, это Лунатик. Бредя в прихожую, словно сквозь кисель, Сириус осознаёт, что совершенно не хочет видеть Люпина и вообще – знать о нём что-либо. Выбросить из своей жизни, как выбрасывают никуда не годный трухлявый диван. Диван как бы дорог, он провёл с Блэком значительную часть жизни, но только сейчас спала пелена – диван неудобный, просиженный, в поясницу что-то колючее впивается, так что приходиться изворачиваться, ища более-менее удобное положение, да и осыпается диван прямо на глазах. Неужели и он – такой же старик, как и это полуразложившееся, полуседое нечто? Неужели это и есть его ровесник и школьный приятель?! Сириус, сжав кулаки так, что слоившиеся ногти болезненно впились в кожу, входит в кухню (прихожую?). «Похоже мои мысли и рассуждения основательно подгнили вместе с зубами». Бродяга обещает себе быть спокойным и вежливым с Лунатиком – им обоим тяжело. - Так… Выпьем? Тихий неуверенный голос Ремуса будит поутихшую злость Блэка. Он почти видит сознание Люпина, трясущееся словно желе. Неуверенность, слабость, податливость… - Выпьем, - Сириус подсаживается к Лунатику, успокаивая Клювика – да, это оборотень, не надо ершиться и смотреть на Блэка ошалевшими глазами – он не сумасшедший и не подвергает опасности их жизни… Первые глотки неизвестного пойла делают мир ещё более мрачным, подогревая злость Бродяги. Конечно, Люпин не опасен. Он лишь дрожащая тварь, не более. Как эта рохля вообще выжила? Он же ходячий труп! Лунатик даже больший труп, чем Сохатый. Стоп, Сириус мысленно извиняется перед другом – его прозвище не должно стоять в одном предложении с прозвищем Люпина. Бродяга и Лунатик, молча и не глядя друг на друга, договариваются просто пить и периодически наливать друг другу Мордредово пойло. Оно обжигает горло и живот, не принося желаемой мути в глазах, лишь обостряя желание избить Люпина. За то, что слабак и рохля, пусть он и сдохнет позже, чем Блэк – Бродяга в этом почти уверен и от этого ещё больше бесится. Лунатик старательно отводит взгляд мутных глаз – на того выпивка действует как надо. Стыдится смотреть в глаза Блэку. Пожалуй, Сириус уважал бы его чуть больше, если бы Лунатик с таким же усердием отводил взгляд от собственного отражения. В этот момент Бродяга окончательно осознаёт, что именно его злит в Люпине. В нём всё наполовину. Никогда не нырял до дна, никогда не взлетал до небес, не стремился ни к чему, не пытался жить на полную, не искал своего, удовлетворяясь чужим. Лунатик стремился подавить в себе всё своё, желая обрести всё, что считал обычным и нормальным в других. И был так одержим боязнью потерять других, что терял себя. Поэтому он никогда не шёл против Бродяги и Сохатого. Иногда Блэк сознательно перегибал палку, забавляясь реакцией правильного старосты – сделать вид, что ничего не происходит. Прекрасная философия, характеризующая всю гнилую натуру Люпина, – отвернись от проблемы, вдруг она исчезнет? Едва не поперхнувшись виски, если, конечно, этикетка не врёт, Сириус вглядывается в Лунатика. Хорошо, что Люпин пока ещё не достиг той кондиции, после которой вина притупляется, а язык полностью развязывается даже с безвинно просидевшим тринадцать лет другом, в чью вину Лунатик поверил сразу же. Ярость горячей стрелой проткнула затылок Блэка и вышла из переносицы. А ведь… Тот же Петтигрю – тварь, но он не захотел мириться с обстоятельствами. Попытался поменять свою жизнь. Он ненавидел Джеймса, который был во всём лучшим, Сириуса, за то, что откровенно презирал и пренебрегал «недочеловеком», Люпина, за то, что его уважали. Хвост поменял покровителя. Изменил жизнь. Не побоялся пойти против течения. В то время как Люпин в этом смысле - на уровне растения. Легче приспособиться, чем менять свою жизнь, да?! Не идти против течения, избегать проблем, крепко держась за свою печёнку, ведь главное – выжить. Жить как все, не выделяться и будет счастье. Ну да, конечно. Друзей нет, любящих и любимых нет, врагов нет, даже дома нет… Кто сказал, что выпивка сближает людей? Сириус думает, что куда лучше с этим справится банальный мордобой. Бродяга умоляет только дать повод. Глоток. Ещё глоток. И так мутные глаза Лунатика превращаются в тёмный смог. Что он там бормочет? Извиняется, что ли? - Бр-родяга, прости, - так и есть. Ну началось… - Луни, давай просто помолчим, ладно? - Н-нет! Когда я узнал, что ты в Азкабане. Я… порадовался и огорчился. Одновре-не… одновременно! Я по-подозревал тебя. - Если тебя это успокоит, я тоже тебя подозревал. Заткнись уже, иначе я тебя заткну! - Нет, дай мне сказать! – Лунатик рычит, сверкая готовыми прожечь насквозь гляделками. – Мне нет прощения, что я не поверил тебе, никто не возместит тебе тринадцать лет Азкабана. А… если ты и не верил в мою добросов… добросовестность, то у тебя хотя бы были для этого причины. Я… даже не пытался узнать, что произошло с тобой, да что там, ни разу не посетил могилы Джеймса и Лили, не желал вспоминать их, а нашу дружбу воспринимал как прекрасный сон. Это… так реально, но отстранённо. А когда… проснулся, то почти всё забыл. И проснулся в сером желе. Не… Пусть выговорится. Может ему легче станет. Но пропасть-то не уменьшится, как бы Люпин не корил себя. Желание Блэка набить морду бывшему приятелю исчезло – как ребёнка избивать, честное слово! Если бы Лунатик продолжил хлебать алкоголь в молчании, Сириус бы, пожалуй, почесал об него кулаки. Им бы даже стало полегче. Может, они даже частично простили бы друг друга. Но невозможно избить человека, который избивает себя сам. Да пошёл он! Пусть себе болтает, пусть только не будет требовать от Бродяги ответных откровений. Блэк вежливо кивает, больше не слушая бормотание Люпина. Приступов самообвинения он не понимал и не принимал. Размышлять на тему «а если бы» можно бесконечно и это ни к чему не приводит – только гаже становится. Помнится, когда кого-то из своих убивали, он надирался до жужжания осиного роя в голове и ранее упомянутых мозгошмыгов, после отключаясь до того момента, пока его кто-то не начинал будить. Бродяга посещал могилы всех погибших, рассказывая каждому то, что тому было бы интересно узнать. О своих монологах он рассказал только Джеймсу. «Они же не слышат тебя!» «А если слышат?» Больше они это не обсуждали, но через некоторое время Сириус случайно узнал, что Сохатый стал чаще навещать родителей. Блэк же вернулся к предкам после своего грандиозного ухода лишь однажды, чтобы спросить их о могиле Регулуса, но Бродягу выставили не выслушав. - Х-р-р. А, Люпин уже спит? Отлично. От Лунатика исходит блевотный горько-кислый запашок – смесь старости, грязи и алкоголя. Неужели и от Бродяги так пахнет? Перетащив спящего мертвым сном Люпина на кровать, четырежды запнувшись о дверной косяк, порог, толстенный справочник и тумбочку, с которой свалилась стопка книг, Сириус направляется в ванную комнату. Он некоторое время просто стоит под струями тёплой воды. Его первый душ за тринадцать лет. Каким же он раньше был идиотом, не ценив такой прекрасной в своей простоте вещи как душ. Намылившись, Бродяга с сожалением поглаживает своего когда-то быстро преисполняющегося энтузиазмом друга. Вряд ли после тринадцати лет Азкабана бедолага уже будет работать в двух направлениях. Смыв мыльную пену, Блэк с сомнением косится на свои волосы и бороду. По его лохматой не хуже чем у Хагрида морде, что мрачно таращится со всех магических и магловских газет, его каждая драная кошка узнает. Он конечно по улицам предпочитает ходить в анимагической форме, но мало ли что может случиться. Все режущие заклинания ему известны только из ЗОТИ, они явно не приспособлены для стрижки. Но всё таки… - … Ну вроде нормально, - заключает Сириус, после получаса пыток над собой. Теперь его даже Лунатик вряд ли не узнает. Найдя гардероб Люпина, уши Сириуса начинает заглушать нестерпимый писк ещё живой совести. Так что Бродяга, закрыв дверцы шкафа, очищает свою одежду, едва не развалившуюся от заклинания, одевается и выходит на кухню, тут же замечая забавную картину – Клювокрыл во время отсутствия Блэка заинтересовался остатками жгущего пойла, катая бутылку по полу и пытаясь добиться от неё остатков виски. Гиппогриф, заметив Сириуса, отворачивается от бутылки как ни в чём не бывало. Поклонившись и получив спустя десяток секунд ответный поклон, Сириус подходит к Клювокрылу. - Желаешь присоединиться к нашему с Лунатиком ордену неанонимных алкоголиков, да, Клювик? Я-то не против, но у Лунатика надо спросить, - вздох. – Но мы не спросим. Давай ложись. Гиппогриф фыркает, недовольно царапая пол. И какой идиот сказал, что животные не понимают людей? Это они притворяются глупыми, когда им это выгодно. Как же иначе объяснить то, как они порой поражают способностью видеть куда больше, чем люди показывают даже самим себе? - Слушай, я знаю, что воздух здесь не ахти, но можно я посплю хотя бы пару часиков, а? – шепчет зверю Бродяга, открывая окно. – А ты разбуди меня, хорошо? Клювокрыл, успокоившись, покорно ложится на пол, Сириус рядом. Блэк уже не помнит, как это – спать в нормальной кровати под тёплым одеялом, но за эти тринадцать лет наибольший комфорт он чувствует эти несколько дней под боком у гиппогрифа… - …Всё-всё, Клювик, мы уже идём, не надо меня подталкивать, я знаю в какой стороне дверь! Сириус, конечно, ворчит, но ему тоже хочется побыстрее уйти из этого места. Подальше от Лунатика. В конце концов – чем дальше друзья, тем лучше о них воспоминания. Бродяга глубоко вдыхает свежий ночной воздух, уже не отравленный выхлопными газами. Хорошо. - Ну что, готов взлететь, Клювик? Гиппогриф согласно фыркает.