Последний поезд

Я просыпаюсь от холода в звенящей предрассветной тишине. Ни шумов с улицы, ни возни соседей, ни треска холодильника на кухне, или же тиканья часов. Ничего. И страшно становится глядеть в потолок, облепленный в углу клейкой паутиной. Страшно, потому что знаешь, что наверху никто не живет. Блеклый свет падает сквозь мутные грязные окна. Комната вся серая, еще бесцветная. Я ворочаюсь, пытаясь завернуться в одеяло плотнее и согреться. Но здесь просто чертовски холодно. Помню, когда просыпался среди ночи от кашля, рядом была теплая спина Ларсена. Сейчас она куда-то пропала. Помню, как на уроках истории нам рассказывали про войну. Когда наступают трудные времена и надо уходить, больные и старые только мешают. «Брось меня тут, спасайся. Я все равно уже не выкарабкаюсь»… Тяжелые времена – подходящий момент избавиться от немощных. Я переворачиваюсь на живот и приподнимаю голову. Комната пуста. Коридор молчит, храня неподвижность в своем черном пугающем зеве. - Ларсен, - сипло зову я, понимая, что сейчас рискую, издавая звуки. Собственный голос звучит как-то по-идиотски. Так делают младенцы. Они просыпаются в одиночестве и тут же начинают орать, пока хоть кто-то не подойдет к ним. В квартире ничего не шевелится и у меня в животе вздрагивает мерзкий комок страха. Младенцы на войне тоже помеха. Они не умеют молчать в нужный момент. Я сажусь на обломках разложенного вчера дивана и сгибаюсь пополам, заходясь кашлем. Вцепляюсь руками в скомканное одеяло. Когда не можешь нормально дышать, все остальные проблемы кажутся не такими значительными. Я сиплю и пытаюсь остановить спазм, от которого болит в груди, пытаюсь замедлиться и вдохнуть хоть чуть-чуть нормально. Когда это прекращается, мне уже не хочется подниматься. Я накрываюсь одеялом с головой и дышу с присвистом. Но дышу, все-таки. - Не спится? – спрашивает меня Ларсен, появляясь где-то там, в комнате, которую я теперь не вижу. Ларсен со своим тупорылым чувством юмора. Помню, нам рассказывали на уроках про героев войны. Про одну какую-то женщину, тащившую на себе раненого солдата, весившего больше, чем она сама. В квартире так холодно, что странно, что изо рта не идет пар. - Как ты? - Плохо, - из-под одеяла отзываюсь я шепотом. Чужое брошенное жилище нагоняет тоску. Все кухонные полки с едой пусты. В холодильнике лишь по грязным округлым отпечаткам можно догадаться, что там когда-то что-то имелось. Воды во всем доме нет, но еще работает электричество, и на потеплевший металлический блин плиты Ларсен ставит маленькую кастрюльку с приволоченной с собой водой. Мы пьем пустой чай из чужих кружек в чужом доме. Я сижу на качающейся табуретке и думаю о том, что за семья тут жила. Представляю себе пару детей, сварливую мать, полного лысеющего отца, и меня начинает тошнить. Ларсен молчит, и меня все сильнее утягивает в воронку детских воспоминаний, внезапно повылезавших из дальних углов памяти. Почему сейчас? «Вся жизнь пронеслась перед глазами». Возможно, я просто умру скоро. И это у меня сейчас есть возможность вспомнить свою глупую жизнь. - Чего это ты улыбаешься так жутко? – спрашивает Ларсен. Пальцами он ощупывает ссадину на его совершенно лысой голове. - Да я просто думаю, что скоро скопычусь, - сиплю я, скалясь. - Ну, посмотрим, - задумчиво отвечает Ларсен. Взгляд его становится совершенно стеклянным, направленным в пустоту. Ларсен думает. Думает свою тяжкую писательскую думу. Просто, нет смысла ломать комедию. Мы с Ларсеном совершенно чужие друг другу люди. То, что мы оказались тут вдвоем – чистая случайность. Смерть одного из нас не сильно омрачит жизнь другого. И все же, я ловлю себя на горькой мысли, что хочу сочувствия. Я уйду куда-то в другое пространство. Или же уйду в никуда. Просто исчезну. Навсегда и бесповоротно. Я исчезну. Чай выплескивается на покрытый кусками потревоженной нами пыли пол. Меня снова сгибает в приступе кашля. Помню, нам рассказывали про братские могилы. Огромные рвы, заполненные человеческими телами. На войне с сочувствием и прочими соплями дела обстоят фигово. Мы выходим из пустой пятиэтажки на улицу, на которой никого нет. Пасмурное небо громоздится куполом над нашими головами. Вот-вот начнет плевать вниз мелкие твердые снежинки. Я кутаюсь в свою огромную куртку, ежусь от озноба. Обнимаю себя руками, вцепившись пальцами в колючий свитер. Пустые рукава уныло свисают по бокам. Мы бредем по растрескавшемуся асфальту проезжей части. Ларсен осторожно обходит застывшие лужи с нетронутыми воздушными пузырями. Без людей город похож на имитацию города. На огромный памятник. На кладбище чужих жизней. На мгновение, замершее навсегда. Я еле волочу ноги. Ботинки словно гири, не хотят отрываться от земли. Вся одежда кажется такой тяжелой и давящей, а тело вялым и бессильным. Иногда мы останавливаемся, чтобы я мог покашлять. И потом снова идем вдоль стен домов, исписанных матерными словами. Ларсен совершенно спокоен. Я удивляюсь отсутствию на его лице раздражения тем, что он вынужден постоянно ждать меня, ведь если бы шел один, был бы уже куда ближе к железной дороге. Ни раздражения, ни мерзкой гримасы жалости. Я шагаю следом и сверлю взглядом болячки на его неприкрытой голове, выдыхая облачка пара. Рядом с Ларсеном мне хочется плакать. Я устал, я болен, я в смятении, я очень напуган. А он совершенно невозмутим. «Паникеров на кораблях расстреливают». - Все, я больше не могу, - тяжело с хрипами выдыхаю я, когда мы оказываемся рядом с пустым полем автостоянки, - давай перерыв. Я рушусь прямо на холодный бордюр тротуара, всунув руки в рукава куртки. Я обессилен. Перед закрытыми веками мечутся яркие искры, режущие глаза, в голове шум и стук. - У меня есть одна идея, - говорит Ларсен где-то надо мной. И его голос кажется сейчас таким далеким. Я один в коконе своего больного тела. Один в своем маленьком конечном мирке. - Никуда не уходи, я сейчас вернусь, - доносится до меня сквозь гул в ушах. Наверное, я трус, раз не могу сказать что-нибудь эпичное, за что меня можно было бы посмертно уважать. «Брось меня тут, спасайся…» Рассказывали бы потом эту историю моим внукам, которых у меня никогда не будет. Нет. Я не герой. Я испуганный слабый человек. Только и всего. Ларсена нет. Я потерялся во времени. Оно стало идти для меня иначе. Но как именно, я не смог разобраться. В голове стали крутиться какие-то странные навязчивые мысли, чью странность едва ли я мог осознать. Вспышки перед глазами. Стук. Я завалился на бок на тротуаре и полностью был поглощен ощущениями. Мир вокруг прекратил свое существование. Я лишь чувствовал, как внутри меня что-то воет, рвется и перекатывается, словно огромный механизм, вышедший из строя, грохочущий и работающий на последнем издыхании. Дребезжание. Металлическое дребезжание заплясало перед глазами. Я взвыл от ужаса, так это было громко и страшно. Дребезжание перемалывало все кости, выворачивало суставы. Я корчился, натыкаясь руками на что-то обжигающе холодное, или горячее – понять, было невозможно. Шум все усиливался. А потом, вдруг, все стихло. - … к нему и птица не летит, и тигр не идет… Кто-то бормочет у меня над головой в полголоса. Обрывки стихотворения долетают эхом сквозь странное позвякивание, кажущееся очень знакомым. Я мучительно пытаюсь открыть глаза. - …Яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною, и застывает ввечеру густой прозрачною смолою. Глаза не хотят открываться, но я вдруг соображаю. - Ты читаешь по кругу! Ты же читаешь по кругу, - хрипло вскрикиваю я, пораженный почему-то этой догадкой. - О, ты все-таки очнулся. Я открываю глаза. Ларсен везет меня в тележке из супермаркета. Мы где-то на окраине города, окруженные неприветливыми бетонными стенами облезлых высоток спального района. Плети проводов рассекают хмурое бугристое небесное пространство. От яркости света болят глаза. - И умер бедный раб у ног… - бормочет Ларсен неторопливо. Мы движемся дальше. Среди пустоты и покинутости. Я прикрываю глаза, прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Бред отступил. Схлынула волна ужаса. Остались лишь слабость в теле и картонное спокойствие. Тележка подрагивает и мелко трясется на неровном асфальте. Я вспоминаю свою маленькую квартирку, оставшуюся в другом городе. Вспоминаю бабушку: косматую и необъятную, с большими сморщенными ладонями. Хватаюсь мысленно за клочки воспоминаний об уютном, хорошем и безопасном. Где-то внутри противно ноет тоска и ворочается отвращение ко всему происходящему. Я не должен быть здесь. Все вообще не должно было так произойти. Не только со мной. С этой чертовой страной тоже. Моя болезнь – отражение моих чувств. Я разбит и умираю не только физически. Агонизирует моя ужаснувшаяся душа. Ларсен молчит. Бесшумно ступают на холодный асфальт его ботинки. Вздрагивает и звякает тележка. И сквозь ее металлический шелест вдруг доносится до нас далекий тоскливый перестук. Совсем слабый, но различимый. Тележка замирает и только стук колес поезда грохочет где-то вдалеке, волнуя мертвую тишину безлюдного города. - Поезд, - говорит Ларсен. И его голос, как и раньше, звучит совершенно спокойно. А меня бросает в холодный пот. - Поезд, - хриплю я. Это чертов поезд! Я дергаюсь, пытаясь судорожно выбраться из тележки. Хватаюсь за обжигающе холодный металл пальцами. Меня захлестывает волной паники, помрачающей рассудок. Вялое тело не желает слушаться. Я бьюсь в тележке, как пойманная в сеть рыбина. Хватаю ртом воздух. Наконец, свешиваюсь вниз, и асфальт обрушивается мне на голову. - Слишком далеко, - слышу я, но не понимаю, что слышу. Надо бежать. Просто надо бежать. Иначе мы умрем тут. Иначе этот город станет моей могилой. Я встаю на трясущиеся слабые ноги, но лишь на мгновение. Кашель рвет меня изнутри на куски и прибивает обратно к земле. - Мы слишком далеко. Даже если побежим, когда будем там, он уже уйдет. Я мучаюсь, корчусь, комкая пальцами куртку на груди. Хриплю и хриплю, пытаясь откашляться. Помню, нам рассказывали на уроках истории о героях, которые жертвовали собой ради спасения других. Я осторожно вдыхаю раз. Вдыхаю два. Приступ прекращается. Я поднимаю кружащуюся голову. Ларсен стоит рядом и смотрит туда, где должен быть за домами чертов поезд. Его лысая голова, к моему полному непониманию, не выражает отчаяния. Перестук удаляется, становится все тише и тише. Это был последний поезд.