L O V E

В отделении номер шесть, камере номер сто восемнадцать, нестерпимо пахнет плесенью. Она все время задыхается, хватает воздух ртом в тщетной попытке захватить хоть немного свежего воздуха. Но воздуха нет. Есть только запах: запах крови, что успела натечь, пока она ежедневно, ежечасно, ежеминутно раздирала аккуратный треугольник за правым ухом, чтобы грубый бесформенный шрам закрыл остаток неудачной попытки лишить ее любви. Любовь. Только это слово удерживает ее от того, чтобы перегрызть себе вены на руках, словно дикий зверь в капкане, отгрызающий себе лапу. Только воспоминание о маленькой Магдалине и смешно ворчащей Рэйчел, о их танцах в носках и прятках удерживает ее от того действа, которым было объявлена ее смерть. Самоубийство, сказали они. Болезнь съела ее изнутри, сказали они. Сказали, и бросили ее тут, как Изгоя, как таракана, из числа тех, что десятками лениво плавают в мутной воде ведра с «питьевой» водой. Она крепко сжимает полусточенный значок в мокрой, потной ладони, и безостановочно ползает по грубому бетонному полу, вырезая то слово, которое они обозвали Болезнью, и даже дали красивое латинское название: amor deliria nervosa. Ей это название напоминает «Delirium tremens», заболевание, до времен Исцеления обозначающее белую горячку, «белочку», как ее называли в народе. Она с трудом выталкивает из себя глухой, кашляющий смех и тут же одергивает себя, продолжая чертить: Love. Love. LOVE. На коленях давно не осталось кожи, только засохшие кровавые струпья, и прикосновение слизистого бетона причиняет жгучую боль. Love. Рубины в рукояти крохотного кинжала сильно впиваются в пальцы, выводящие в разных стилях и размерах в одну тысячу двести шестьдесят восьмой раз: love. Сколько она уже здесь? Сколько лет... может дней... или часов? Времени в Склепах не существует, как не существует окон в шестом отделении и свежей еды и воды там же. Больно. Love. Love. LOVE. «Я люблю тебя. Помни об этом. Они никогда у тебя этого не отнимут.» Love. ~оОо~ Она улавливает на перефирии сознания, что условия ее обитания немного улучшились: наверное, охранник сменился и теперь это - один из симпатизеров, иначе вряд ли он утруждал себя каждодневной сменой воды в ведре, такое уже бывало, сколько-то лет назад. Может, пару-тройку, а может, добрую сотню. Впрочем, это занимает ее мало. Она увлечена новым делом: оставшейся третью лезвия высекает на стене свое слово-спасение, слово-маяк. L O V E. Каждая буква - размером с маленького ребенка, такого, каким была ее Лина в последний раз, когда мать смогла поцеловать свое дитя. Самая глубокая - буква О. Временами она представляет, что однажды она продолбит стены насквозь, и этот кусок бетона выпадет, и сквозь отверстие в камеру проникнет ветер - в первый раз за много-много лет. Но это, конечно, глупые мечты. L O V E. ~оОо~ Когда буква О вдруг начинает крошиться и разламываться, она не придает этому значения, безучастно продолжая долбить камень жалким остатком серебрянного кинжала. Но когда ее ослепляют лучи закатного солнца, пробившегося сквозь дыры, она словно оживает, сбрасывает с себя многолетнее ярмо равнодушия к себе самой. Ее руки ходят ходуном, когда она, ломая ногти, выдирает камни и выпихивает их наружу, неверяще ловя губами и носом легкие дуновения ветерка. Когда она с трудом пролезает в маленькое отверстие, оставив свое сокровище - кинжал - внутри, первая мысль, которая ее посещает: «Это сон» и только вторая: «Свобода». Она свободна от этих плесневелых каменных мешков. Любовь спасла ее. А теперь она должна спасти любовь.