Часть 1
29 ноября 2014 г. в 23:40
У мальчика странный голос; Мин постоянно хочет назвать его «американским», но постоянно поправляет себя – американский лишь его акцент; и, тем не менее, каждый раз, когда мальчик заговаривает, Пэйган хочет улыбнуться и усмехнуться, шумно выдохнув дым, и потрепать его по волосам, потому что, ну честно, этот голос просто очаровательно американский. Этим голосом должны говорить на заправках; что-то вроде – полный бак и проверьте масло; или в оружейных магазинах – да, конечно у нас есть охотничье ружьё. Таким голосом должны давать интервью перед бейсбольным матчем, нервно перебрасывая перчатку с руки на руку; таким голосом должны диктовать в ответ заказ через интерком в большой пластиковой голове Рональда Макдональда (если у них там до сих пор такие есть). Этот голос – голос водителя грузовика у стойки бара; строителя, отряхивающего песок со штанин прямо на туфли, когда ты подходишь и говоришь ему, что он, мразь такая, мешает тебе разговаривать по телефону, понимаешь ты, обезьяна? Это голос великовозрастного ребёнка, с пухлым животом и обвисшими ягодицами, в белых хлопковых трусах развалившегося на диване с бутылкой пива и джойстиком от иксбокс.
Пэйган селит его на втором этаже, в гостевой спальне – которая, на самом деле, гостевая даже относительно другой гостевой, которая на третьем этаже и с мансардой; там, конечно, даже окно в потолке есть, и Пэйган сам иногда поднимается туда и просто ложится на пол и смотрит на овеваемые снегом звёзды, как будто нет никаких навязчиво нависающих слева и справа гор; нет никакого Кирата; и никакого короля Мина тоже нет; - только вот на втором этаже стоят камеры, потому что селит он сюда в основном гостей, которым гостями оставаться недолго, а там, под самым небом, наоборот – тех, чья благосклонность и чья приватность во имя всего важного должны оставаться неприкосновенными. Пэйган не смотрит записи несмотря на то, что с ноутбука в его комнате есть прямой доступ; сама идея вызывает у него слишком противоречивые чувства, чтобы ей поддаваться – зато можно положить на холодную крышку руку и почувствовать, как скорбь и ярость вступают в реакцию где-то в груди и гонят краску выше, на щёки; можно закрыть глаза, глубоко вздохнуть и почувствовать себя живым. Другое человеческое существо, особенно мужчина, неважно, насколько одетый или молодой, не вызывало в нём ничего такого уже очень давно.
Тем более что он всё равно периодически видит мальчика без одежды – тот очень любит сомнамбулически дефилировать в одном белье по коридору до туалета; он к тому времени спит уже пару часов, а Пэйган, обложившись бумагами и напялив на себя очки, которые он осмеливается напялить только когда все давно спят, смотрит на бледные голые бёдра, мелькающие между стойками перил, с нижнего этажа; мальчик возвращается обратно уже вскоре, всё такой же сонный, с полузакрытыми глазами, косолапый и шатающийся, вечно дёргающий носом из-за аллергии на благовония – и хотя Пэйган, конечно, сократил их количество в доме, совсем от них избавиться ему не хватает духу; сквозь поредевший дым и ослабший запах специй слишком отчётливо чувствуется кровь. Бельё у мальчика совсем такое, как он представлял – разве что в сознании Пэйгана это были плавки, а он носит простые боксеры, что никак не помогает его величеству сосредоточиться на планах переговоров и уже едва горячем травяном чае – который, к слову, совершенно перестал успокаивать.
Поэтому Пэйган дарит ему пижаму, из собственных запасов - она шёлковая и почти сияет в темноте, как старые китайские фигурки из фосфора; мальчик надевает её прямо при нём, рассеянно спуская джинсы и стягивая рубашку через голову, не расстёгивая пуговиц, и у Мина что-то щемит внутри от того, как легко и знакомо он готов сам вытянуться у стены с пересохшим ртом от такой наглой, но совершенно не осознаваемой провокации. Тем более, что пижама ему идёт ещё меньше, чем шла его матери – но от того Пэйгану почему-то ещё сильнее хочется навсегда стать пёстрой танкой над кроватью, чтобы не упустить ничего; хотя бы в этот раз. Он спрашивает себя (подразумевая, конечно же, Бога) второй ли это шанс или он заблуждается, и в этот раз, пожалуй, смертельно – но мальчик разводит руки в широких рукавах, улыбаясь своим мыслям, и Пэйган решает, что сейчас не время для индульгенции; тем более что небольшая нитка торчит на правом рукаве, и он хочет её убрать.
У мальчика есть футболки с логотипами, о смысле которых Пэйган может только догадываться; он сам до конца не понимает, в какой момент его музыкальный вкус сошёлся с дешёвой азиатской поп-музыкой, но диски дёшево стоят и дорого продаются, и мелодии, думает Пейган, уже, наверное, как запах сандаловых благовоний, въелись в самое его существо; и под ними, наверное, та же кровавая вонь и народные мотивы. Как-то раз мальчик предлагает ему свой плеер – от этих вакуумных затычек у Пэйгана быстро устают уши, он предпочитает мониторные наушники или большую акустическую систему, если на то пошло, но сам жест моментально трогает его до глубины души, и он всовывает противные резинки себе в уши и стоически переживает то ли микроинсульт, то ли культурный шок; они в это время сидят на веранде, нависающей над долиной на расстоянии, которое Лакшмана, почему-то думает Мин, если бы считала высотой деревьев, оценила бы в четыре сосны, и от этого ему кажется, что его сейчас стошнит только съеденным завтраком; но мозг, похоже, ловит ритм и логику этих растянутых битов, и он улыбается медленно заполняющейся пустоте и кареглазому мальчику, потерявшемуся в прохладных кристальных гармониях ветра.
Он не спрашивает у Мина, когда ему уезжать; Пэйган позволяет ему звонить в посольство Штатов и выслушивать выученные наизусть причины, по которым они не могут в данный момент обеспечить его возвращение; хотя Пэйган мог бы не только сам их озвучить, но и организовать, если бы препятствий вдруг не стало. На самом деле, наблюдая очередной телефонный звонок, заканчивающийся тяжёлым вздохом и пожиманием плечами, он очень даже собой доволен – сейчас мальчик предложит ему закончить вчерашнюю партию в шахматы, и слуги принесут чай, и не будет никакого напряжения от того, что несколькими неделями раньше мальчику пришлось пережить покушение, а потом при нём пытали террориста. Пусть его спокойствие и напоминает неосознанное старательное игнорирование (тоже чисто американское, похожее на неосознанное старательное игнорирование растущего внутреннего долга, например, или раздающихся со всех сторон требований импичмента действующего президента), Мин всё равно очень рад, что его старания создать комфортную обстановку не проходят даром и вообще идут в верном направлении. Де Плёр, кстати, обещал привезти им игровую приставку на обратном пути из Китая, но Пэйган уже не уверен, что она понадобится – мальчик неловко просит лук, что висит на одной из стен, и теперь после завтрака ходит во внутренний дворик стрелять по связанным вместе картонкам. В этих коробках Пол провозит опиум, а мальчик, сосредотачиваясь и подтягивая тетиву к подбородку, смешно высовывает кончик языка.
А Пол, конечно же, спрашивает своё коронное «почему бы тебе его не трахнуть?»; Пейган закидывает ногу на ногу и сползает в кресле пониже, опирая голову на мягкую спинку; наивно думать, что Пол вообще слезет с темы, но он всё равно молчит и смотрит во вьющийся у потолка дым. Кто-то из них пытался залезть другому в штаны, когда один ещё был уверен, что только так можно укрепить деловое партнёрство, а второй был готов быть с кем угодно, лишь бы не наедине с пронизывающими гималайскими вьюгами; а сейчас у первого – жена и дочь, и он должен спросить второго, к которому вернулся блудный сын, каково быть родителем, – но он только спрашивает, почему Пэйган не может просто оттрахать мальчика и успокоиться, а Пэйган качает головой и отпивает ещё немного вина: наверное, потому же, почему не может убить.
Пэйган любит обнять его – ненавязчиво, одной рукой за плечо, прижимая и увлекая за собой во время прогулки по долине; вокруг расстилается туман, густой и пахнущий небом на вершинах гор; мальчик держит руки в карманах и спокойно бредёт вдоль тропинки, рассматривая выглядывающие между деревьями изумрудные и янтарные листья, а Пэйган рассказывает какие-то энциклопедические факты о местных травах, потому что на самом деле не знает о них ничего; никогда прежде ему не приходило в голову спуститься сюда и просто погулять. Ему самому немного неловко от сухости и заученности слов, и манерность, от которой, как он недавно обнаружил, он уже не может избавиться даже вне публики, только подчёркивает их чуждость окружению и моменту; поэтому он тихо откашливается и замолкает, стараясь расслабиться и погрузиться в ощущение. Мальчик смотрит на него вопросительно и неловко улыбается, нахмурив брови, совсем как его мать, когда Пэйган приглашал её выйти с ним в горы и быстро терял все умные слова и тщательно подобранные остроты в разряженном воздухе, и когда Мин целует его пообветрившиеся сухие губы, он целует и Ишвари.
Если честно, он боится называть его Аджаем, и не только потому, что это имя было дано ему Моханом заодно с этой омерзительной фамилией; просто Аджай Гейл – это молодой американец, приехавший развеять прах матери; просто Аджая Гейла кто-то ждёт за океаном, где горизонт вместо острых пиков гор заслоняют острые пики небоскрёбов. У Аджая есть модный мобильник с треснувшим экраном и футболки с непонятными логотипами – и их мало, потому что Аджай не планирует оставаться тут надолго. Аджай слушает странную музыку и чихает из-за благовоний; Аджай любит простые белые боксеры с широкой резинкой и носит шёлковую пижаму с церемонностью туриста, попавшего на бесплатную экскурсию в тибетский храм. Аджай зовёт себя Эйджеем и своим очаровательно американским голосом рассказывает истории о матери и обращается к себе от её имени, и Пэйгану кажется, что кто-то из них плачет, – тогда мальчик встаёт и уходит в сад, а Пэйган поднимается туда, где между ним и небом только армированное стекло, и представляет, будто он на пике горы; на самой вершине мира. Он думает отвести мальчика туда как-нибудь, когда будет время; думает, ему там понравится. Думает, Аджай закроет глаза и всё поймёт; вдохнёт поглубже и всё почувствует; и не станет больше никакого Аджая. Только его мальчик.