Вы лишь ранены, сеньор

      Выбеленные палестинским солнцем, выщербленные песками каменные стены поднимаются вверх. Добраться до них – гоня покорную кобылку по прибрежным камням, наваленным, словно были рассыпаны великаном и перемолоты до острых осколков в его могучей длани. Лошади тяжело, она хрипит, едва не ломает свои тонкие ноги, прошедшие многие мили пустынь.       Братья падают, один за одним, и кругом стоит стон - такой, что своей болью и обреченностью расколол бы Эль-Мабку пополам. Голоса крестоносцев сливаются в один вой с их гибнущими, захлебывающимися кровавой пеной лошадьми, также без вины умирающими под стенами Акры со своими всадниками.       Эта тревожная, кровавая дрожь заставляет сердце лейтенанта то колотиться безумной крысой о ловушку ребер, то замирать, перемалывая мелкими острыми зубками душу. Он будет оплакивать их всех – каждого, кто сегодня сложил свой прах к праху братьев.       Свистит стрела, пронзая слух и как в колоколе отражаясь эхом от стали шлема. Сарацины смеются над ними, носящими кресты, лейтенант это знает так же хорошо, как и то, что ненавидит врагов всем нутром. Эти звери в шкурах людей - настоящие пустынные дьяволы. Сарацинова пластинчатая легкая броня делает их слишком верткими и быстрыми. Их луки играючи пускают стрелы ровно в красные кресты на груди братьев-тамплиеров. Алая, как молодое вино, кровь размывает контуры крестов, топит их в себе и поглощает, растворяет в боли умирающего.       Кобылка хрипит, заваливаясь на бок. Её копыта скользят по камням, поднимают в воздух пыль. Проклятая стрела с рыжим пером торчит в её шее, и мутящий сознание запах бьет в нос. Тамплиер успевает соскочить с лошади, отходит от бьющих по земле белоснежных ног. Кобылка плачет, как мать, у которой отняли дитя, с таким же ужасом и отчаянием. Её карие глаза ловят отражение серого неба - распахнутые так широко, что только мелко дрожат нежные длинные ресницы.       Горло давит спазм, хочется плакать, отчаянно, с подвываниями, но меч уже опускается на истекающую кровью шею лошади. Белая мягкая шкура поддается стали как нежное безе, которое когда-то подавали слуги там, на Родине, во Франции. Словно треснувшая корочка сладости, слышится хруст кости. Кобылка замирает, и лейтенант отшатывается, крепче сжимая меч. Кровь ползет лужей к ногам, и он бежит от неё к стенам Акры, ни разу более не обернувшись.       Ах, если бы ему скинуть сейчас десяток лет - быть может, бежать в тяжелой кольчуге стало бы легче. Но годы тяжелы, как бремя забытых молитв. От жары пылает и растекается мозг - в этой земле нет Бога. Лейтенант это знает, ведь он столько раз уже глотал её пыль пересыхающими губами, испещренными глубокими, до мяса, трещинами.       Молитва не поможет ему ухватиться за верёвку, не укрепит ноги, не давая обрушиться со стены. Мимо свистят стрелы, но сарацины слишком заняты отстрелом подкрепления крестоносцев, чтобы заметить карабкающуюся в тени фигуру, чья кольчуга не дает блеска. Верёвка. Камень. Выступ.       Глаза застилает пот, а мысли далеки от Бога. Лейтенанту нет дела до того, кого убивать, его не беспокоит больше мечта о Ключах от Гроба Господня.       Цветёт ли лаванда, заливая поля лиловым ковром, жужжанием пчёл и пьянящим ароматом? А кто натаскивает сейчас шумных щенков-гончих, неужто бестолковый Рауль? И как же ты, чистый ангел, Клеменс де Майенн, скучаешь ли по мужу, воспитывая его осиротевших при живом отце детей?       Братья видят упрямую, несломленную фигуру на стене, и вот уже слышится вдохновенное: "Ave, Mater Dei!". Только вместо Пречистой Девы у каждого перед глазами родная, невыносимо далекая мать или любимая супруга, у иных дочь или сестра. Этим сладким образам не место среди палестинской пыли, вспоенной кровью молодых, но иначе нельзя, если боишься сломиться.       Торжествующий хохот стынет в горле осколками холодного неба. Ноги встают на твердый камень стены, и меч со свистом вспарывает воздух. Сарацин не ждал, а потому кричит с гневом на своем проклятом Богом языке, но в глазах - ужас зажатой в угол шавки.       Лейтенанту всё равно, кого убивать. И он рубится с ожесточением не поборника Бога, но простого смертного, далекого от всех святых чудес. Его разум давно забыл молитвы, да, в общем-то, никогда и не запоминал.       Братьям нужен тот, кто отдаст за них жизнь, душу и честь, если понадобится. В своей безграничной любви и преданности к соратникам, каждому юнцу или бывшему воришке, лейтенант проливает за них пот, что пропитывает сюрко желтоватыми пятнами на белом льне. Кровь бы тоже пролил - но не нашелся еще тот сарацин, что пустил бы её. Кольчуга. Брань. Осечка.       И вновь атака под стенами захлебывается, как раньше, как весь прошлый год, вскипает алой пеной и новыми криками. Лейтенант отступает, но ни один сарацин не решается выстрелить в его грудь с алеющим непролитым вином крестом. Псы боятся и уважают, он поражает их трусливые натуры своими яростью и благородством. Они знают его имя, а также и то, что он никогда не добивает в спину, этот человек с синим орлом на щите. И сарацины не решаются стрелять в отступающего, но победителя.       И вновь все расходятся, зализывают раны, собирают павших, как приливные волны мелкие камешки. Лейтенант слышит проповедь ходящего между тележками с телами священника: - Им светит Рай, милостию Господа нашего Бога... "Почему лишь когда прикончат?" - с гложущей тоской думает тамплиер, а ноги топчут землю, где прах братьев давно смешался с песком и пылью. - Вы ранены, сеньор?       Снизу вверх смотрят обеспокоенно глаза оруженосца, блестящие, светло-карие, как карамель. Юнец, один из многих, за чью молодость не жаль положить свою усталую, смущенную тяжкими думами голову. Если бы только мальчишка вернулся живым домой... Лейтенант снимает шлем с блестящей от пота головы. "Дай Боже, чтобы смертельно"

***

      Стена всё также неприступна, скалится на носителей креста своими щербатыми камнями. Боя нет, пока стороны отдыхают и собираются с силами.       Губы твердо сжимаются, произнося слова клятвы тамплиера. В сердце нет ни единого отклика, оно уснуло до следующей бойни, оставляя гулкий колодец в груди. Орден выбрал нового магистра, а тот дает обет нести свой долг с честью и преданностью братьям.       Никто не смотрит в его серые, пустые, как у выброшенной на берег рыбы, глаза, в которых навсегда застыли погибшие братья, бьющая ногами по земле любимая кобылка, плачущая прелестная супруга Клеменс и улыбающиеся, не понимающие смысла прощания, дети. Каждое слово его обета - погребальный саван для врагов. Алый крест на его груди - собранные капли крови братьев.       Но его мысли - ожидание того прекрасного ангела в ослепительно-белых одеждах, что милосердно заберет обманутую верой жизнь касанием острого клинка к горлу. Его имя - Робер де Сабле. И он покорил эти проклятые стены.