Выживание сильнейшего

Отец растил из Лесли солдата. Был ли у нее выбор? Нет. Детворе это все, похоже, нравилось. По-настоящему нравилось. Лесли следила за ней краем глаза и думала. У нее была куча времени, чтобы подумать. Элиас Уокер хотел сыновей, но получилось то, что получилось: сначала Девора, темноволосая, с тонкими, бледными усиками над верхней губой, и Лесли, светлоголовая — в Элиаса, — и молчаливая — в мать. Девора с радостью взялась за нелегкое дело, заменять Элиасу сына. Она стала капитаном школьной футбольной команды, одевалась как мальчик и коротко стригла волосы. Она, скрепя сердце, заменила любимую биологию на математику c физикой и теперь изучала траекторию пули с поправками на ветер вместо внутренностей лягушек и мушиных ДНК. Лесли ее понимала, но простить не могла. Она-то сопротивлялась до последнего: целовала маму на ночь, отказывалась тренироваться вместе с Дев и отцом, и упрямо твердила, что хочет не щенка овчарки, а пушистого котенка. Элиас хмурился, но молчал, трепал Лесли по голове, но в поездки на хаммере брал с собой только Дев: Лесли оставалась с мамой и помогала ей готовить обед, раскладывала на столе вилки и завистливо смотрела в окно. Отец с Дев казались такими счастливыми и довольными друг другом. Но мама обнимала Лесли, чмокала ее в макушку и говорила, она — мамина опора. Лесли не могла бросить маму даже ради всех хаммеров на свете, но уже тогда она понимала, что оставаться на кухне — как бы Элиас не хвалил мамину стряпню, — в его глазах было все равно, что отсиживаться в тылу. Он сам не делал ничего особенно с этими своими большими машинами и охранными собаками, злилась Лесли, хотя иногда он приезжал с базы усталый, а с заданий — иногда даже раненный. Они жалели отца, ходили на цыпочках, когда медсестра приезжала делать ему уколы, или старались не попадаться на глаза в дождливые дни, когда ныли старые раны и Элиас лежал в гостиной, читая мемуары немецких генералов. Но когда он был дома, он отдыхал. А мамина работа не знала ни конца, ни края. И когда Лесли снились кошмары, что монстры вламываются в ее комнату, черные, как ночь, с грохотом вышибив дверь клубящейся ногой в неизменном армейском ботинке, на ее крики из комнаты всегда прибегала именно мама. Даже когда Элиас был дома, он оставался в постели; считал, что Хелен просто потакает дурацким детским страхам, и «она уже большая девочка, покричит и перестанет». Попробуй объясни это ребенку, сидящему на кровати, комкающему одеяло и вопящему от ужаса; еще не понимающему, что, раз он проснулся, то и монстры испарились вместе с остатками сна. Со временем Лесли научилась видеть глазами отца, не принимая увиденное близко к сердцу. Выживание сильнейшего, вот как он это называл. Сильные мужчины дрались с оружием в руках с другими сильными мужчинами не на жизнь, а на смерть, и так они, по его мнению, поддерживали мир: все остальное было не так уж и важно. Он так и сказал на уроке, когда Девора пригласила его на задание «Покажи и расскажи»: «Благослови Господь тех неотесанных, прокуренных мужланов, которые охраняют ваши дома и вашу свободу». Лесли стояла в коридоре — она специально попросилась в туалет, чтобы пройти мимо класса Деворы и послушать, что скажет отец. Она встала боком, чтобы из класса ее не было видно, и, приложив ухо к щели в двери, думала, что могла бы и не приходить. Лесли и так знала, что он скажет, знала, что он думает. Он смеялся над матерью, вот что. Элиас снисходительно говорил, что Хелен трусиха, боится подземных толчков; что Хелен слишком много внимания уделяет мелочам, поэтому не видит картину в целом; что Хелен слишком чувствительная, слишком впечатлительная, слишком ранимая, слишком близко все принимает к сердцу, слишком, слишком... А кого, с обидой думала Лесли, он тогда считает «не слишком» — себя и своих друзей, которые Четвертого июля заполняли весь дом на барбекю; больших мужчин с грубыми голосами и жуткими глазами, которые, выпив слишком много пива, начинали смотреть в стены с таким видом, будто бы на них крутили фильмы о войне со взрывами, черным дымом и землей, брызжущей в камеру? Однажды Лесли с Деворой подслушали их разговор. Их никогда не пускали во двор во время барбекю, поэтому они вылезли из окна своей комнаты и дошли по плоской крыше почти до самого края, нависающего над внутренним двором, где легли, затаившись. Девора была честная, она не хотела подслушивать. Но Лесли была упрямая и сказала, что все равно пойдет. Девора не могла позволить ей случайно свалиться с крыши и свернуть себе шею, и не могла допустить, чтобы Лесли узнала что-то, чего не знает она: поэтому они пошли вместе. — Она родила мне двух девок, — говорил Элиас, мрачно разглядывая жарящееся на решетке мясо. — Двух девок. Кого я буду учить тому, что умею, кто займет мое место, когда я уйду? — Учи их, — сказал раздражительный бородатый Меррик. Лесли часто видела его в доме, чаще других, но не ожидала, что Меррик за них заступится; снисхождение было нечастой радостью в детстве с Элиасом Уокером. — Учу, — ответил Элиас, зло хлопнув по стейку лопаткой. Огонь из жаровни взвился ему прямо в лицо, но он даже не отклонился. — Но они всего лишь две девчонки, как бы они не пытались; а Лесли даже не пытается. Они всего лишь девчонки, Том. — Пусть попытаются, — Меррик был непреклонен. — Среди нас... — ... никогда не было женщин, — раздраженно оборвал его Элиас, переворачивая стейки. Теперь он злился, а Меррик уговаривал: непривычно было видеть, как Меррик говорит с интонациями Элиаса, — спокойно, непреклонно, — а Элиас выходит из себя совсем как Меррик, но Меррик не уступал: — Значит, они могут стать первыми. Лесли, лежавшая на самом краю крыши, выразительно посмотрела на Девору. Девора посмотрела на Лесли, ее взгляд сделался вызывающим и угрюмым, мол, давай, назови меня маленьким папочкиным рейнджером, спроси, буду ли я любить его после того, что услышала. Рискни — и я спущу тебя с крыши. Лесли промолчала, понимая, что, как бы больно не ударили по ней слова отца, Деворе было намного, намного больнее. Ночью, когда гости ушли, Девора плакала в своей кровати и Лесли, откинув одеяло и обиды, залезла к ней в постель и крепко ее обняла, целуя в кудрявую стриженную голову. — Почему он меня не любит, — всхлипывала Девора, — разве я хуже мальчика? — А почему он не называл маму по имени? — спросила Лесли, чувствуя неожиданно сильный укол злости. — Он — это отец, Лесли, — сказала Девора, вытирая нос рукавом пижамы. Она села и Лесли села рядом с ней, подогнув под себя ноги. — Он — это он, — заупрямилась Лесли. — Он хочет, чтобы мы стали его мальчиками? Я не собираюсь становиться мальчишкой ради него. Я останусь девчонкой, и ты останешься девчонкой, — она зло спихнула с кровати футбольный мяч, с которым Девора с недавних пор спала вместо мистера Тиддлза, одноглазого плюшевого кролика. — И мы станем первыми женщинами в его отряде, хочет он этого или нет. С того дня все изменилось, может быть, хотя Элиас так и не понял, в чем дело. И Лесли, и Девора отпустили волосы — в знак протеста, клянясь в верности мечте — и носили их гордо, как наградную ленту. В комнату вернулись куклы, вернулись игрушечные домики и одноглазый кролик занял свое место под подушкой Дев, в то время как мяч однажды улетел в окно и застрял на соседской крыше, и никто из них не пошел просить его обратно. Но теперь на пробежку с Элиасом и Деворой, на стрельбище, на спортивную площадку шла еще и Лесли. Она была тихой, да. И очень упрямой. Они с Деворой тренировались отчаянно, на износ, ходили в горы, ползли через самодельную полосу препятствий, приезжали к отцу на базу и подолгу разглядывали бронетехнику, слушая отцовские монотонные объяснения, учились собирать с закрытыми глазами сначала пистолет, потом винтовку, потом и снайперку, запоминали разные типы взрывчатки и зачем-то учили пробивную силу пули под водой. Все это время Лесли думала о том, что отец говорил в школе. Она не забывала его слова ни на одну минуту ни одного года: «Благослови бог тех неотесанных, прокуренных мужланов, которые охраняют ваши дома и вашу свободу». Ее цель была ясна и проста, но вот сомнения были сложными и смутными. Лесли думала о друзьях отца, их замкнутых лицах, их низких голосах, их шрамах; об их глазах, которыми они смотрели в пустоту, друг на друга, в закат, в никуда; об историях, которые они рассказывали после пары пива. Лесли спрашивала себя: неужели люди способны пережить то, что они пережили, и не сойти с ума, не повеситься однажды в сарае для инструментов на крепкой веревке, купленной для того, чтобы отремонтировать, наконец, гамак? Не пустить себе пулю в лоб, лежа в ванной, пока сигарета дымится в пепельнице на сиденье унитаза? Не лечь спать, выпив несколько пачек снотворного, с умиротворенной улыбкой глядя в телевизор, где дикторша обещала, что погода будет теплая и все наконец-то будет хорошо? Но когда Лесли вспоминала голос, которым Элиас повторял «девки, она родила мне двух девок», у нее темнело в глазах и кровь начинала стучать в ушах. Она заставит отца с собой считаться. Она заставит его собой гордиться, так, как он не гордился все эти годы. А потом, потом... Потом был Гэбриэл Рорк, Призрак из прошлого, который выстрелил в Лесли под дикий крик Деворы «Лесс, Лесс!». Выбил отцу половину зубов. Вывернул руку Лесли, когда она, выкрутив тонкие запястья из наручников, рассчитанных на человека с лопатами вместо ладоней, и, чувствуя, как пуля начинает путешествие по ее кишкам, выхватила у Рорка пистолет. Заставил ее выстрелить в отца. А потом расстрелял Элиаса в упор у них на глазах и бросил его умирать рядом с истекающей кровью Лесли. Лесли смотрела отцу в глаза — в смятении, в ужасе, в слезах, — а он смотрел на нее, и повторял угасающим голосом: — Все хорошо, малышка, все хорошо. Я очень тобой горжусь... С этих слов Элиаса Уокера, которых Лесли ждала всю свою жизнь, началась война с Федерацией и закончились надежды Лесли, что все станет совсем по-другому, если отец поймет, что ошибался. Неотесанные, прокуренные мужланы, которых благословил бог Элиаса Уокера — благословил уничтожением городов, смертями любимых, гибелью всего привычного, уютного, цветущего и домашнего, которое они втайне презирали, не умея полюбить, — не приносили никакого мира, только войну. Новая война обещала быть долгой, очень долгой, вечной; протянуться от ОДИНа до Локи к самому Рагнареку. Ошибку Лесли, попавшейся на крючок отцовских историй о героических подвигах по колено в грязи и по локоть в крови, было уже не исправить. Лесли смотрела на Девору и спрашивала себя, понимает ли она, что произошло. Что благословенные неотесанные, прокуренные мужланы дважды разрушили их жизни, что война не принесла их семье ничего, кроме боли, отчаяния и смерти, что всех их старания — Дев, слышишь, Дев, — были неправильными, и они клялись не тому и не тем, и им нужно было плюнуть на все и делать только то, что по-настоящему нравится и хочется — Деворе — идти на биологию и препарировать лягушек, а Лесли — писать для школьной газеты и поехать все-таки на тот конкурс любительской журналистики, — и тогда они могли бы действительно попробовать изменить эту войну, спасая жизни, а не отнимая их, леча, уча и говоря людям правду, как врач и журналистка, а не как двое хмурых солдат. Но Девору уже переклинило и понесло: она страстно говорила о Рорке, о мести, и о надеждах отца, а бородатый и мрачный, постаревший за эти несколько дней Меррик ставил их во главе операции, обещая, что будет жарко, так что они должны быть готовы. Ничего уже нельзя было остановить и ничего — вернуть. Девора и Лесли Уокеры пошли до конца: за богами войны, за останками ОДИНа, за Локи, за Рорком. Рорк был удивлен и зол, зол, как тысяча чертей, увидев девчонок, разваливших наземный комплекс управления, в кабине эвакуационного локомотива. Он стрелял в Девору, пробив ее бронежилет, и сломал нос Лесли, и снисходительно пророкотал, крутанув барабан Магнума: — Для двух девок в камуфляже вы не так уж и плохи... Чего он не ждал, так это того, что Локи ударил по поезду; чего он не ждал, так это того, что раненная уже Девора бросилась на него, метя в глаза; чего он не ждал, так это того, что Лесли успеет вставить последнюю пулю в барабан и застрелит Рорка из его же оружия. Поезд ушел под воду и тронул дно. Стекло локомотивной кабины треснуло и внутрь хлынула вода. Лесли, с головой, гулкой и пустой, как Зал памяти павших, схватила обмякшую Девору, и потянула, преодолевая упругое сопротивление воды, к выходу, надеясь, что воздуха в легких хватит доплыть до зыбкой поверхности, освещенной мечтательным золотистым солнцем побережья, как будто бы и не знавшим, что идет война. Они выползли на песок. Лесли, воя от боли, дотянула Дев до камня и усадила, прислонив к нему. Девора рассеянно улыбалась, в этот момент она была так похожа на отца, что Лесли захотелось ей двинуть. Захотелось — и тут же обожгло стыдом; это был глупый, бессмысленный жест, малодушное желание решать все свои проблемы быстро, уничтожая неудобное и неугодное. — Ты молодец, Лесс, — Девора со стоном подняла руку, игнорируя смущенное бормотание Лесли: «Зачем, не шевелись, лежи, Меррик уже выслал разведотряд», и схватила ее за щеку: — Такая молодец. Папа бы гордился тобой. Я тобой очень горжусь. Лесли застонала от отчаяния. Дев так ничего и не поняла. Но была ли у Лесли надежда, что ее хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь поймет? Ради доказательства военного превосходства, которое наверху уже назвали упредительным ударом, они угробили сотни тысяч людей; ради этого — и ради того, чтобы доказать своему отцу, мертвому Элиасу Уокеру, что они лучше, чем любые сыновья. Они оставили волосы, которые упрямо заплетали в косы, но разве остается хоть какой-нибудь смысл в волосах, когда — с косой или без, — ты держишь в руках винтовку, выстрелом из которой вышибаешь мозги солдату на другой стороне поля? Война никогда не менялась. И она все продолжалась: благодаря Диего Эльмагро, Виктору Рамосу, Гэбриэлу Рорку, и, да — Элиасу Уокеру и его Призракам; потому, что они не знали другой жизни, кроме войны, и, проклиная ее, все же слишком любили, чтобы однажды закончить раз и навсегда. Раздался жуткий грохот, как будто бы вся Южная Америка разламывалась на куски и уходила в пучину морскую. Это Локи дал орбитальный залп по флоту Федерации, превратив похожие на плавучие скалы линкоры в огненные вспышки в бурлящей воде. Лесли успела только заслониться рукой, слова «Ой, да заткнись ты Дев, ради бога», застряли у нее в глотке, потому что к ее лицу, минуя раскрытую ладонь, летел огромный кулак Гэбриэла Рорка, восставшего из волн как Дагон, Морское Чудовище. Выдернув нож из чехла на бедре, Рорк технично пырнул Лесли в бок (она зашлась в беззвучном крике) и, под вопли Деворы: «Лесли, Лесс!», поволок ее прочь от берега, бормоча: — А ты хороша, очень хороша. Ты могла бы стать хорошим Призраком, но не станешь. Потому что мы уничтожим их. Мы уничтожим их вместе. Пальцы Лесли оставляли длинные полосы на песке. Из бока, изо рта и из носа у нее лилась кровь. Темнеющим зрением она все еще видела Девору, кричащую и тянущую к ней руки, и устало думала, что, да, пожалуй, мир без Призраков, мир, в котором войнами не гордятся, а убийства считают преступлением, мир, где на барбекю приезжают друзья, которым никогда не приходилось выдавливать человеку глаза пальцами, а дети играют с котятами, а не с оружием, и правда был бы по-настоящему прекрасным местом. Но очень вряд ли, что Рорк тянул ее именно в такой мир. Очень вряд ли.