Ивинг

Суль неустанно мчалась на своей колеснице, окунаясь словно кисть в иссиня-черный Йотунхейм, скатываясь тающим льдом по острым скалам — за горизонт, за встречей с почти ослепшим от ночи братом, чьи кони едва услышав скачку и сами начинают стремительный бег. Тянущееся за Суль солнце отблескивает на золотых чертогах Асгарда, слепяще-белым отражается на заледеневших пиках Йотунхейма, пшеничным золотом льет на поля и травы, которые приобретают изумрудно-медовый цвет. Благородный. Солнце не трогает только темно-зеленый силуэт, замерший в тени раскидистой ивы, что разрослась на берегу великой реки Ивинг*, и цвет остается таким же змеиным, затаившимся. Даже делая шаг из чернильной тени, он не меняется в сути. Зато его носителю суть свою пришлось пересмотреть не так давно. Локи опускается к беснующемуся речному потоку, протягивает руку, не доставая до воды всего на треть мизинца. Его белые и тонкие, словно птичья кость, пальцы выводят что-то на воздухе и влажных каплях, поднимающимся вверх. Пальцы как будто пытаются донести до стихии важную весть, которую, Локи не сомневался, тут же разнесет всюду. Это быстрее зачарованных птиц и, возможно, скорее самого ветра. Но важна не скорость — цель, и в этом вспенившаяся река точно самый лучший друг. Всего-то и нужно броситься на лед далекого берега против этого, застыть в момент, броситься еще раз, и еще, — пока не заметят. А уж об остальном Локи позаботится самолично. И только от одной мысли тонкие губы растягиваются в улыбку — в хищный оскал. Так улыбается куница забитым в норе жертвам. — Локи! Улыбка тут же исчезает, как исчезает пена на реке, чей поток стал вновь спокоен и размерен. Немые рыбы продолжили свои беспамятные пути, угомонились шепчущие камни, застыла глина. — Локи! — снова окликнули позади. Судя по сбившемуся дыханию, зовущий изрядно пробежался, чтобы добраться до этого места. Лафейсон одним острым взглядом посмотрел в обжигающий лёд Йотунхейма, заметив среди густой сини едва уловимые алые капли - кровь, рубины и пристальные глаза правителя, чей оскал походил на улыбку. Так улыбается волк из-под овечьей шкуры. А после, оттаяв, Локи оборачивается. Солнце, наконец, щедро льет на него свой полуживой закатный свет, бессмысленно пытаясь отогреть. — Идем, брат, я без тебя ни на какую коронацию не пойду! — грозно произносит Тор, тут же широко заулыбавшись. Совершенно не по-царски. Бог лжи тепло улыбается сыну Одина в ответ, начиная идти в его сторону: — Такого я не допущу, — тихо уверяет он. — Что? — переспрашивает Тор, не расслышавший брата из-за речных переливов. — Не пропущу, — с лучезарной улыбкой говорит Локи на пару тонов выше, — Твою коронацию я не пропущу. Одинсон понятливо тянет, счастливо кивая головой. Как китайская кукла с единственным центром тяжести — Мьёлльниром. А затем простодушно обнимает Локи за плечи своей ручищей, тыкает того в бок, за что получает взгляд, полный неудовольствия, и смеется. Громко, как бегущая в броде вода, и солнечно. От него несет душистым лесом и потом. Совершенно не по-царски. Тор не задает вопроса, почему его брат нашелся только здесь. Локи не спрашивает, почему тот пришел именно сюда. И для него это теперь лучшее, что названый братец может дать — глупое молчание и отсутствие вопросов. Вот уж не думал Лафейсон, что недалекость Тора когда-то станет полезной и приятной. Не привыкнуть бы к такому счастью. А впрочем, не так много остается времени, чтобы прицепилась даже самая мелкая привычка. Локи чувствует — где нет горячей руки Тора, есть холодное дыхание. И только надеется, что тот не заметит иней на затылке. — Ты и в такую жару ухитрился замерзнуть, — говорит Тор, когда чувствует чужую дрожь и прохладу. Локи предпочитает воспользоваться тем, что формулировка была не вопросительной. Тор же больше на эту тему не заговаривает, а дальше бежать нужно верхом, так что тоже не до разговоров. Только про себя Одинсон думает, отчего брат такой молчаливый и холодный — теперь уже во всех смыслах. Мысль, конечно, вынесет лихим ветром, да и Локи будет весел перед самой церемонией, да толку-то. Её правильность он поймет уже позже. Да толку-то.