Если бы запах Канеки был не таким сладким, я бы даже не посмотрел на этого низенького мальчишку, который совсем недавно кричал о том, какой я мерзавец и как смею вообще появляться на пути, когда за моей спиной попытка убийства нескольких людей. Держу пари, что если бы эти люди были бы обычными для Кена, незнакомыми, то он бы потерял один из тысячи упрёков, которые изо дня в день обрушиваются на мою голову.
Ах, Канеки, почему ты так прекрасно пахнешь?
За полгода взгляд твой поменялся. Теперь ты смотрел на окружающих тебя союзников не как на тех, кого хочешь защищать ценой собственной жизни, а как на прокаженных, презирая лишь одно их существование. И это лишь поверхность, это не подлинное значение — нет, Канеки смотрел на всех так потому, что он уже был не тем Канеки, который с криком кидался в самую гущу событий. О, нет, это был совершенно другой человек.
Другой гуль, в котором прорывался мощными ударами алого кагуне монстр. Это был одноглазый гуль, чья человеческая сущность была оставлена в большом зале с высоким потолком, где пол был покрыт узором из чёрно-белой шахматной клетки, а в центре зала стоял стул, на котором сидел Канеки Кен. Прошлый Канеки Кен. Интересно, как выглядело тело того гуля Джейсона, когда мой прекрасный Канеки оставил его позорно доживать свою никчёмную жизнь под бетонными завалами с писком «мамочка» на губах?
Ах, мой милый Канеки!
В той ожесточённой битве между следователями и Древом Аогири большинство не вывело для себя ни одного урока. А мой Канеки научился многому — вплоть до искусных убийств, на которые так приятно смотреть!
Готовый бросить абсолютно всё, готовый встать на колени перед юношей, чей левый глаз мерцал подобно самому дорогому рубину в черноте неузнаваемости собственной новой личности, выпалив: «Я пойду за тобой, стану твоим мечом и щитом!», я действительно пошёл вслед за тем, кого хотел пару дней назад съесть. Вкусить этой плоти гуля с человеческим запахом, ощутить во рту запретный плод, но... Я проиграл сам себе. И не жалею, ведь теперь я всегда рядом с изумительным Канеки.
Теперь это не слабовольный мальчик, неспособный дать сдачи. Передо мной была машина для убийств, топливом которой являлась месть. А Канеки было кому отомстить сполна. Кому выпустить внутренности и чью оболочку, ничего из себя не представляющую, сожрать, подпитывая собственный голод. Мой Канеки теперь был часто очень голодным. Дико голодным. В такие моменты он был неуправляемым, а я лишь громко смеялся, чувствуя, как челюсти моего ненаглядного прогрызают левое предплечье, создавая в пустой светлой комнате чавкающий звук. Настолько громкий, что он смешивался с моими мыслями, занимая их, вытесняя. Я всегда ждал момента, когда Канеки потеряет контроль окончательно — но он выстоял против себя же, а поэтому я остался в живых. Рядом с ним. Меч и щит.
Ох, почему же от тебя исходит такой чарующий аромат?
Цукияма Шуу закинул ногу на ногу и принялся изучать взглядом хитрых раскосых глаз спину Канеки, что стоял напротив и что-то искал на полках, временами вставая на носочки. Плечи молодого гуля вздрагивали, а сам он изредка позволял себе выругаться — и за каждое такое тихое, казалось бы, ругательство, Гурман готов был дрянную душонку свою продать: такие они были чистые эмоционально, такие грязные по содержанию и такие непохожие на слова того Кена, каким Шуу увидел его больше полугода назад, в «Антейку».
— Цукияма, — выдохнул Канеки, поворачивая голову в сторону своего товарища, немного виновато улыбнувшись, кривя тонкие губы, — достань, пожалуйста, эту книгу. — Тонкий палец с неестественно чёрным ногтём, отливающим тёмно-синим, указывает на корешок одной из книг.
Шуу поднимается со своего места и, растягивая момент, медленно подходит к своему объекту едва ли не поклонения: ни один шанс вдохнуть приятный запах чужого тела не был упущен.
— Эту? — он указывает на ту же книгу, на которую прежде показал Кен. Одноглазый гуль кивает, и Гурман замечает то, как под искусственным освещением слабо блестят седые волосы мальчишки. Усмехнувшись, Шуу всё в том же издевательско-медленном темпе протягивает руку к нужной полке, без особой сложности вытаскивает книгу и после, держа её в руках, смотрит Канеки в глаза. Лисий взгляд Гурмана пересекается с безразличным, усталым взглядом одноглазого гуля. Шуу тихо просит, всё ещё не отдавая книгу, не разрывая с Кеном зрительного контакта, от которого уже хочется на подкосившихся ногах повалиться на пол и нежиться в собственных фантазиях: — Ещё один раз.
— Даже не думай, кусок дерьма, — грубо отзывается Канеки, совершенно не поменявшись в лице, осунувшемся за какое-то время. Гурман мечтательно закатывает глаза и только на пару сантиметров приближается, игнорируя холодное отторжение. Если бы не голос Кена, который своей лёгкой хрипотцой вынуждает всё внутри Гурмана похолодеть, а затем раскалиться до воя, вырывающегося из горла, ничего такого бы не было. Цукияма бы просто отдал Кену книгу, которую он просил.
— Пожалуйста, — чуть ли не умоляя выдыхает Шуу, добавляя какое-то иностранное обращение, всё ближе и ближе становясь к Канеки. Пока лопатки одноглазого не упираются в книжные полки. Пока дыхание Гурмана не становится невыносимо-ощутимым. — Канеки.
Если бы не интонация, которой сопровождалась просьба Гурмана, Канеки давно бы его прирезал, развесив конечности по разным углам маленькой квартиры. Ещё этот чёртов блеск в сиреневых глазах, на дне которых плещется похоть. Засранец Цукияма. Дурияма.
Когда дыхание Шуу обжигает шею Кена, он успевает только напряжённо вжаться в преграду за своей спиной, слыша, как под ухом Гурман еле слышно говорит на английском языке:
— Боже!
И добавляет чуть позднее, шумно выдыхая куда-то в ухо Канеки, раз за разом, глубже и тяжелее вдыхая знакомый сладкий запах человека, исходящий от гуля:
— Это невыносимо!
Мой прекрасный Канеки пахнет просто потрясающе. Я готов ежесекундно касаться кончиком носа его бледной кожи и слышать над ухом его дыхание. Его приоткрытые губы — о! Я знаю, каковы они на ощупь. Знаю, какой у них вкус. Крови. Горьковатой крови, которая сочится из аппетитных кусков мяса, поданных к столу. Но передо мной нет ни стола, ни изысканных блюд — только мой Канеки. Он сам — изысканное блюдо, которое я всегда оставляю на десерт. Слишком сладкий, чтобы начинать трапезу именно с него. Но слишком соблазнительный, чтобы постоянно быть на виду. У меня.
Не очень острые клыки Шуу проходятся по шее Канеки, задевая отдельные места особенно сильно. Чтобы понять. Гурман осторожно приобнимает за поясницу одноглазого гуля и привлекает к себе, чтобы после с силой вгрызться зубами в нежную кожу. Не до крови, но до боли. До недовольного «отпусти!». Нет, теперь Шуу не отпустит своего драгоценного Канеки. Книга, некогда бывшая в руке Гурмана, глухо ударяется о деревянный пол и раскрывается где-то на середине.
Если бы Кен знал, какой натурой обладает Цукияма, он бы ни за что не подпустил к себе этого истерика, но уже поздно брыкаться и угрожать, поздно бросаться яростными возгласами и заставлять свой единственный гулий глаз почернеть, расходясь в зрачке алым цветом. Шуу равен Канеки в силе, а когда-то и вовсе превосходил его. Неизвестно даже, слабее ли он теперь. Однозначно: слабее в районе своих желаний.
— У тебя холодные руки, — говорит Канеки, когда левая рука Гурмана пробирается под светлую рубашку и оглаживает подкаченное тело, которое когда-то было хилым. Когда длинные аккуратные пальцы проходят под резинку обыкновенных домашних шорт, заходя дальше, чем полагалось сегодня. Дальше, чем вложенный смысл во фразу «ещё один раз».
— Согрей их, — не прекращая своих действий, напряжённо отвечает Цукияма, влажным горячим языком ведя линию от мочки уха Кена до его ключиц. Голос его дрожит, как и руки, как и сердце в груди, что даже не дрожит — бьётся одуревшей птицей. Рука Шуу накрывает ягодицу Кена, и тот невольно выгибается навстречу, а ладонь, расположившаяся не там, где надо, постепенно начинает становиться тёплой. Как же это унизительно-приятно — и одноглазый гуль сбито дышит, схватив Гурмана за свободную руку, которая только-только собиралась коснуться оголённого участка живота. Рука Шуу уже не холодная — горячая. Он не забывает об этом сообщить с приторной улыбкой на губах: — Хороший мальчик.
— Ты разве не закончил? — пытаясь говорить ровно, хотя это плохо получалось с чужой рукой на заднице, поинтересовался Канеки, когда его прохладного лба коснулся разгорячённый лоб Цукиямы, и несколько тёмных прядок стали щекотать кожу.
— Ты обречёшь меня на муки, Канеки, если я закончу прямо сейчас, — страдальчески проговорил Шуу, сильнее сжимая ягодицу юноши, проводя время от времени по ней большим пальцем, чувствуя грубую хватку Кена на свободной руке. Сопротивления было минимум. И если бы одноглазый действительно не хотел того, что должно было произойти, он бы сию же минуту, завидев во взгляде Гурмана что-то совсем нехорошее, ударил его. Оттолкнул, плюнул бы в лицо, укусил бы — но сбежал. А он не сбежал. Не пытался. Просто на лице его было недовольное выражение, а лампа прямо над головой, предназначенная для лучшего просмотра содержимого книжных полок, делала тёмные круги под серыми глазами только больше.
Ах, думал Шуу, этот завораживающий усталый вид!
Губы Канеки были призывно приоткрыты. Цукияма облизнулся и уже хотел было начать самый продолжительный, самый сладкий, самый-самый сладкий поцелуй, но чужая рука всё в той же грубой манере схватила его за подбородок — и указательный и большой пальцы сжали щёки Гурмана по обе стороны, вынуждая его только расстроенно надуть губы и смотреть на Канеки.
— А что, — начал Кен, надавливая на щёки Шуу, — если я запрещу тебе целовать меня?
— Тогда, — парировал Цукияма, пальцами левой руки подозрительно шустро продвигаясь к неразработанному кольцу мышц, — я буду очень расстроен.
Наверняка мой восхитительный Канеки наивно полагает, что я не вижу румянца на его щеках. И что я не понимаю, как на самом деле его тело рвётся к моему, стоит только его коснуться ладонью и провести по линии рёбер хоть раз. Или поясницы, или района лопаток — тело Канеки отзывается на любое моё прикосновение!
Если бы всё было иначе, то Шуу не стал бы себя вести подобным образом. Он шёл к этому медленно, пробираясь через преграды, названные упрямостью Кена, чтобы позже вкусить запретного плода, но иным способом: не через поедание. Через эмоции — яркие, как гнев одноглазого гуля. Подавляющие любое сопротивление, заставляющие желать большего. В горле пересохло; Гурману стало трудно дышать.
— Канеки, — прошептал Шуу, поглаживая тугое кольцо средним пальцем, внимательно наблюдая за реакцией, — ты так и не позволишь мне поцеловать тебя?
Кен молчал, пристыженно потупив взгляд, никаким из придуманных образов не собираясь демонстрировать очевидного: оно и без того было заметно. Юноша хотел убрать от себя руку Цукиямы, хотел вырвать чёртов палец из сустава, вместе с рукой нахала, но не мог: бессилен, подавлен своим же возбуждением, лёгкой дымкой грязно-серого цвета засевшей в голове. Оставалось только ждать, когда Шуу начнёт действовать, не желая идти на попятную.
— Ты... — говорит Кен.
— Я, мой сладкий, — подтверждает с издёвкой Гурман, чувствуя, как слабеет хватка. Кажется, теперь одноглазый переходит не в оборону, а в подчинение. Однако он всё так же напряжён.
— Мразь, — выдаёт Канеки, а затем вскрикивает, когда Цукияма проталкивает в неразработанное кольцо один палец, совсем не жалея свою жертву. Проникновение идёт трудно, но Шуу слишком настырный и ему только в радость слышать крики того, от кого исходит великолепный запах.
Гурман подаётся вперёд и без разрешения целует Канеки, всё ещё двигая внутри него с трудом пальцем, ощущая там жаркую тесноту, которая стискивает и не даёт иногда вовсе прохода. Тело молодого гуля дёргается, Кену хочется издать хоть какой-то звук, но он воспроизводит лишь мычание, потому что Шуу уверенно заткнул ему рот голодным поцелуем, тут же встречаясь своим языком с чужим, проводя по нему кончиком. Когда дыхания перестаёт хватать, Цукияма отстраняется лишь на несколько секунд, чтобы после с новой силой впиться в чужие губы и искусать их, но не до крови. До боли. Тело под Шуу уже не дёргается, а лишь выгибается. Движения внутри даются легче, поэтому Гурман без особого зазрения совести подключает к делу второй палец, указательный, получив в ответ довольно болезненный укус за язык.
Разорвав поцелуй насильно, Канеки тяжело дышит и хрипит, чувствуя внутри себя грубое шевеление. В серых глазах гуля застыло желание пополам со страхом. Цукияма лишь вновь облизывается и концентрирует своё внимание лишь на движениях своей левой руки, с упоением наблюдая за тем, как реагирует на всё это Кен и как он пытается подавить в себе стоны если не удовольствия, то хотя бы тягучей боли.
О, думал Шуу, этот услаждающий слух голос!
***
Когда Цукияма разворачивает Канеки к себе спиной, стаскивая с его тела никому не нужные шорты, спереди уже оттопыренные, то думает лишь о том, какой же Кен маленький по сравнению с ним. Разница в их росте вроде бы не шибко велика, а ощущение затуманенную возбуждением голову не покидает. Если бы не эта внешняя хрупкость, то всё было бы иначе, и Шуу сейчас не стал бы судорожно расстёгивать свой ремень, а после — ширинку. Не стал бы тяжело дышать и восклицать «mamma mia!», чувствуя, какой же тяжёлый и набухший сейчас у него член. А всё почему? Всё из-за Канеки Кена. Из-за молодого одноглазого гуля, который так соблазнительно выгнулся, опираясь на книжные полки впереди себя, недоверчиво сдвинув ноги перед Гурманом, который смотрел на них и ухмылялся, видя, как они дрожат. Если бы не он, тело бы не ломило предвкушением.
Приспустив брюки, Цукияма приблизился к Кену и провёл по его вспотевшей оголённой пояснице ладонью, потёршись членом о кольцо мышц, пока ещё не собираясь в него проникать.
— Канеки, — снова зовёт Гурман, слыша учащённое дыхание молодого гуля, — позволишь мне?
А он упрямится.
— Пошёл ты.
— Ах, Канеки, — снова театрально вздохнул Шуу, целясь влажной головкой прямо туда, где уже побывали два пальца. Даже три, но с визгами Кена и просьбами вытащить. — Знал бы ты, как уязвимо выглядишь для подобных фраз!
Гурман вошёл в более-менее подготовленное тело резко и без предупреждений, вынуждая Канеки вскрикнуть и задрожать, с такой силой вцепившись в одну из книжных полок, что сам шкаф с книгами пошатнулся. Угроза быть заваленным книгами не очень понравилась Шуу — и он, с сожалением выходя из разгорячённого тела, довольно небрежно взял Кена за запястье, развернул к себе и, проводя рукой по чужому и давно готовому достоинству, в ответ слыша лишь стон, удовлетворённо произнёс:
— Прости, Канеки, но сегодня ты побудешь без книг. — И потянул в сторону стола, где одиноко была накрыта лишь белая скатерть, да ваза пустая стояла на краю.
Усадив на край стола Канеки, Цукияма нетерпеливо развёл его ноги и удобно между ними устроился, одной рукой погладив по щиколотке, а другую почти невесомо целуя, после встречаясь с мутным взглядом Кена, чей член сейчас нуждался в особой ласке.
— Если хочешь, — тихо говорил Гурман, переставая целовать ногу одноглазого и вновь проникая в честное тело, слыша череду стонов, — то скажи мне об этом.
Цукияма двигался внутри Канеки пока что медленно, растягивая момент удовольствия, ощущая, как горячие стенки сжимают его орган и заставляют закатывать глаза и самому изредка постанывать.
— Скажи, — одной рукой придерживая Канеки за ногу, другой водил он по его животу, перед этим расстегнув все пуговицы на светлой рубашке, не снимая её, — скажи об этом или попроси, я же знаю, чего ты хочешь. — И улыбался, дразня юношу, временами опускаясь рукой прямо к самому чувствительному, что напрягалось и требовало внимания. Канеки лишь сжимал Цукияму внутри себя, извивался и подмахивал бёдрами, разрывая тишину квартиры стонами. Шуу почти не видел его лица. Ему это не понравилось. Если бы не милое лицо Канеки, он бы сейчас не трахал седого гуля прямо на столе.
Гурман остановился, услышав лишь недовольный стон и глубокий вдох Кена, а после склонился над ним и поднял за плечи, разместив правую руку на затылке, придерживая, а другой всё так же гладя по стройной крепкой ноге, пальцы на которой были украшены, словно кольцами, шрамами. И ногти были такие же тёмные, как и на руках. Неестественные.
Зато Канеки Кен был естественным, запрокидывая голову и чувствуя, как внутри у него разгорается пламя, подгоняемое Цукиямой Шуу, которого в первую встречу он просто ненавидел. Терпеть не мог. Смазливая рожа. И он стонет так громко, что Гурман сам начинает стонать вместе с ним, придерживая за затылок так, чтобы видеть полюбившееся лицо, залитое краской стыда и возбуждения.
— Цукияма... — вдруг заговорил сбивчиво Канеки, жмурясь, чередуя свои слова со стонами, как мини-пауза, — коснись... меня... пожалуйста...
А Цукияма только этого и ждал, убирая от затылка одноглазого гуля руку, опуская её к напряжённому твёрдому члену Канеки, сразу же обхватив его ладонью так, что Кен выгнулся до хруста в позвоночнике.
— Я хочу видеть, — проговорил Шуу, ведя ладонью вверх томительно медленно, — твоё лицо.
Канеки почти сразу понял, чего от него хочет Гурман, и схватился двумя руками за его плечи, продолжая чувствовать, как медленно в нём двигается Цукияма. Специально. Он мучает его. Но рука его двигается быстро — и этот контраст ощущений как снег на голову. Нет, как ледяная вода из ведра, вылитая на тебя с балкона второго этажа. Жар внутри распространялся по всему телу. Оно стало липким, горячим, как член Цукиямы, двигающийся внутри, как его ладонь, опускающаяся то вниз, то поднимающаяся вверх, время от времени надавливая большим пальцем на головку. Невыносимо. Так невыносимо, что хочется все свои стоны запихнуть только в глотку поглубже — чтобы не вырывались.
И Шуу знал, что этот момент скоро закончится. Знал, что скоро в теле что-то лопнет — и в низу живота будто что-то вырвется пружинкой. Но пока что Гурман наслаждался тем, что он имел: он имел Канеки. В переносном смысле. В прямом смысле. Во всех смыслах! Он принадлежит ему. Со всеми своими недостатками, с одурманивающим запахом, со взглядом загнанного в угол котёнка, который превращается в свирепого хищника сразу же — стоит только подойти ближе.
Ах, этот прекрасный Канеки Кен!
Гурман громко стонет и делает ещё несколько движений бёдрами, после чего кончает внутрь Кена, подаваясь вперёд и уткнувшись горячим мокрым лбом в плечо партнёра, а тот — тот слишком ненасытный. Он до сих пор не кончил, и Цукияма бессильно смеётся, не прекращая движений рукой, ускоряя темп: до ноющего запястья, до вскриков со стороны Кена. Цукияма хотел доставить Канеки максимально возможное удовольствие, пусть и через боль — так даже лучше. Он сжал крепче ладонь, а тело Кена забилось в судорогах, пока белёсая жидкость брызгала на напряжённый юношеский пресс, а сам Канеки жадно впивался отросшими неровными ногтями в плечи Шуу через его любимую красно-фиолетовую рубашку. Секунда — и ещё три секунды.
— Выпусти меня, — устало смеясь, просит Цукияма, а Кен не слышит. В прострации: отвечает лишь его тело, содрогающееся внутренне до сих пор, обхватывая жаркими стенками член Шуу. Через несколько секунд мышцы прекратили сокращаться.
Теперь гостиная заполнена запахом пота и секса. У Гурмана кружится голова, но он аккуратно проводит по расслабленному телу Кена рукой и просит его подниматься. Канеки не слышит, лёжа на столе на спине: с раздвинутыми ногами, по которым текла чужая и собственная сперма, с телом измученным и обессиленным, совершенно без сознания, но с таким довольным лицом, что Цукияма просто не мог не умиляться, разглядывая алчным взглядом. Наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть.
***
Разбудил Шуу солнечный свет, ударивший прямо по глазам, — и пришлось просыпаться если и не окончательно, то хотя бы наполовину: чтобы перетащить своё бренное тело на другой бок и спокойно досыпать прекрасные мгновения там, где солнце не светит в глаза из окна. Гурман ожидал увидеть рядом с собой посапывающего Канеки, которого пару часов назад бережно попытались отмыть от спермы и перенесли на диван, который раздвигался и заменял кровать-на-экстренный-случай. Но Кена не было рядом.
Он появился спустя несколько минут, сразу же заприметив лежащего на кровати Цукияму, который уже проснулся и был довольным, потому что увидел с утра пораньше свой объект восхищения. Канеки Кен собственной персоной, с полотенцем на плечах и в одних лишь серых трусах.
Ах, этот совершенный..!
— Цукияма, — сощурившись, заговорил Кен слегка севшим голосом, перебив поток мыслей Шуу, — я тебе не разрешал меня целовать.
Гурман рассмеялся, указывая пальцем на свои губы.
— Разве можно отказаться от сладости моего поцелуя, Канеки?
Не воодушевлённый утренним представлением Шуу и его порывам к нарциссизму, Кен только пожал плечами, отвернувшись под предлогом «выключить в ванной свет». Когда выключатель был нажат и послышался привычный щелчок, Канеки отозвался:
— Я всё равно не разрешал...
Он и понять не успел, как Цукияма, тёплый ото сна, оказался сзади и обнял его со спины, прижимая к себе и шепча на ухо:
— Ты просто не слушаешь своё тело.
— Это ты не слушаешь меня.
Ах, этот прелестный лжец Канеки Кен!
