в октябре

Есенин не похож на себя с каждым годом, целая эпоха превращений для его слов. Маяковский показно холоден, и не боится открыть, что это напускное. Это не пробить, - он думает, - да и зачем ему. Птичьей душе, веселящейся и плавящейся о доброе, значительное слово, кидающейся на великодушие. Маяковский не смеет, потому смеется над ним тихо. Вечером, когда в темноте горящее лицо можно успешно скрыть, отставив свечу, они запальчиво говорят, перебивая друг друга, не искренно, но хоть признавая с честностью форму того, что за неё выдают. Разговор длится нелепым. Маяковский смотрит не в глаза – в упор на чужую шею, согнув голову и сгорбив плечи, и он говорит с узлом галстука, обменивается нежными оскорблениями с верхней пуговицей рубашки. Сколько Есенин может задержать дыхание, если зажать рот, чего не бывало в потасовках, они смеются об этом, Маяковский улыбается надменно и тяжело. Ему обычно это легко давалось. Они жмут друг другу руки на крыльце, Есенин цепляется пальцами, славный, светлый, как каждый из его стихов, на такое западают с первого взгляда, даже если потом вы выберете бежать прочь. От того, что он заранее знает, и прощает тоже, как влюбчивы и беззаботны его глаза. Их пожатие заканчивается объятием, от распахнутого пальто было холодно, и теперь это проходит. Есенину становится жарко, как ярко горит его лицо, и Маяковскому становится так плохо и грустно сразу, что даже немного сладко. От его голоса на ухо Есенин дрожит; с поцелуями здесь никак не вяжутся ни стихи, ни холод – две простыни, сброшенные на пол, стакан с водой, пепельница и книги под кроватью, чтобы дольше не покидать её. Целые суббота и воскресенье, если в гостинице им по удаче позволят остаться неузнанными. Пальцы Есенина не разжимаются, когда он слышит об этом, и в дороге – когда им со всех углов поют ругательства и похвалы, он держится крепко.