Живя - расточаю

      С каждым шагом стены вокруг все больше сгущают прохладу, отгоняя, как назойливую нищенку, тосканскую вечернюю духоту. Сапоги отсчитывают щелчками каблуков ступени.       Эцио помнит наизусть: первый пролет – семнадцать шагов вниз. Поворот направо. Девять ступеней до арки. Еще двадцать. Поворот налево – плита на полу чуть треснута. Последние – двадцать восемь.       Сколько бы он ни спускался сюда, каждый раз тут светло, как днём. Теплый доломит стен словно впитал тепло солнца, которое когда-то жгло кожу героев, чьи статуи собраны в этом странном святилище. Солнечными зайчиками пляшут огоньки свечей, что он иногда сюда приносит, зажигая в память о братьях прошлого.       Аудиторе проходит полукругом мимо всех изваяний, отдавая дань уважения. Все эти великие люди, мастера-ассасины, что изобретали новые смертоносные приемы ради убийства врагов человечества, руководствовались лишь честью и жаждой справедливости. Губы итальянца беззвучно приходят в движение, искажая неровную полоску пересекшего рот шрама.       Дарий – мастер скрытого клинка. Вэй Ю – мастер копья. Илтани – мастер ядов. Амунет – мастер уловки. Леониус – мастер короткого клинка. Кулан Гал – мастер стрельбы.       И, наконец… Эцио приближается к фигуре, возвышающейся среди теней в алькове ниши. Опущенные плечи, хищно вытянутая вперед шея, протянутая рука с лежащим на ней клинком. Словно предложение пойти по пути вечного Кредо.       Дыхание перехватывает, в груди тянет звериной тоской. Проклятая, бледная статуя, эта ненавистная белая тень, лишь холодный призрак мечты..! Недостижимой, отделённой от него, Эцио, долгими сотнями лет.       Альтаир. Мастер-ассасин. Тот, в чьей власти было объединить умения всех других великих. Тот, кто превзошел их, как орёл оставляет позади мелких птах.       Аудиторе несмело приближается, хотя ноги кажутся ватными. Ладони упираются в холодный камень постамента, дают удержаться от позорной слабости. Взгляд, не в силах изучать горделивое изваяние сирийского орла, опускается ниже.       Арабская вязь неприметно украшает барельеф на постаменте. Эцио не знает, что здесь написано, но видит выбитых на камне орлов. Их когти сжимают извивающихся змей, а клювы – острые, загнутые, как орудие старухи-Смерти, - впиваются в чешуйчатые тела.       Чуть выше: два грифона, прекрасных полульва-полуорла. В лапах они гордо возносят чашу Грааля, этот сосуд бессмертия и Божьей милости.       Подрагивающие пальцы Эцио сжимаются в кулаки, и с губ срывается тонкий, высокий стон, как последний вздох разбившейся о камни синицы. Горькая насмешка: «О, Альтаир, если бы только твоих уст коснулся когда-то этот сосуд вечной жизни!»       Аудиторе не знает, что с ним, что за темные мысли кипят в душе, заставляя бредить призраком в сиянии январского снега. Эта статуя безмолвна и холодна. Сны – не теплее. В них Эцио бежит, задыхаясь от палестинской пыли, силясь догнать дух, что обещанием глотка свежести замирает где-то впереди, как птица, застыв на маковке золоченого купола собора. Только никакие шаги не могут приблизить итальянца к нему.       Ассасин легко вскакивает на постамент, такой узкий, что приходится прижаться грудью к холодному изваянию. Эцио водит руками по мрамору, отчаянно желая, чтобы пальцы вместо скользяще-гладкой поверхности касались жесткого льна ткани. За что, Misericordioso Di Dio, ты посылаешь такое наказание, эту сжигающую страсть по давно умершему человеку?       Эцио смотрит на искусно вырезанную в камне пряжку на правой стороне груди палестинского мастера, что должна была бы сдерживать ремни ножен. Итальянец чуть приподнимается на мысках, заводя руки за спину скульптуры. Странное объятие, но кровь бежит быстрее, учащая дыхание. Пальцы натыкаются на рельеф рукояти каменного клинка, скользят выше, по изогнутому лезвию. «Ты пользовался коротким клинком?» - спрашивает мысленно итальянец, приникнув щекой к мраморной груди. – «Твои враги даже не успевали понять, что происходит, когда ты ловко выхватывал его снизу правой рукой, резко, как орёл выпускает когти…»       Эцио видит это так живо, что где-то под сердцем снова распускается ледяным терновником боль. Руки ослабевают, с нажимом проводят по неподатливым каменным бокам, задерживаются на широком поясе, что обхватывает талию сирийского мастера. Пальцы вздрагивают, и ассасин закрывает глаза.       Камень, кругом лишь холодный, безжизненный камень. Только воображение рисует нежную мягкость алого шелка под кожаным, чуть скрипящим поясом.       O dio, ухватить бы крепко кроваво-красную полосу струящейся ткани – потянуть на себя… И заставить упасть к ногам, разливаясь ручейком, позволяя распахнуть белые одежды, увидеть…       Эцио, как охваченный чумной лихорадкой, утыкается носом в камень немногим ниже вырезанной полосы ремня, туда, где скульптор небрежно бросил складку ткани. Дыхание вырывается с присвистом с приоткрытых губ, и улыбка ползет по щекам жестким оскалом – лишь немного, но горделивое изваяние согревается под его губами и ладонями. «Какой была твоя кожа, Альтаир? Грубая, иссушенная солнцем Палестины, или ты так долго тренировался в стенах Масиафа, что оно лишь обветрило тебя, оставив телу мягкость бронзы?»       Нужно уходить. Там, наверху, ждут месть, долг и честь. Там, наверху – тепло солнечной Италии, шелест трав и танец смерти в отражающих ясное небо клинках. Там сестра, дядя, женщины…       Но здесь остается душа – сломленная, истекающая собственной страстью, таким голодом желания, что утолит его лишь смерть. Эцио поджимает губы до упрямой линии, будто кромки лезвия. Он должен уходить. Сможет вернуться к жизни, отвлекающей от пьянящего бреда, в очередной раз ломая оковы собственных желаний.       Ладони на секунду поднимаются к твердым плечам, в последний раз при попытке объятия для слишком высокого изваяния. И тут же палыми листьями опускаются вниз, только задерживается рука на камне, вложив пальцы в протянутую холодную длань. И лишь на секунду, на краткий миг…       Ему кажется, что безжизненные пальцы чуть согнулись навстречу.       В душе с грохотом гренландского ледника что-то рушится, тревожит кровь морской пеной. Эцио почти падает с постамента, нервно, дергано накидывает на голову капюшон, скрывая побледневшее лицо с мазками румянца на щеках.       Он уходит, бежит позорно, как нищий, укравший яблоко с прилавка торгаша. Впереди – дороги, сражения, погони и месть. Жаль лишь, что душа остается позади, оплывая огарком свечи у мраморных ног.