Реквием

***

      Ты – оскверненье сказочных узоров. Ты – отреченье добродетели добра. Ты связываешь свою жизнь предательством служенья. Ты открываешь ящики проказ сполна, не выражая ни малейшего освобожденья. Ответь же ты, сейчас стоящая на эшафоте дней, ушедшая в пустое безразличие, терзающее бесконечностью страстей, на веки запертых в кунсткамере очарования… Ты наблюдаешь молча. Безудержно! Беспрекословно вновь. Без сожалений снова.       Ответь же мне расколотым нутром, изъеденным ходами червоточин. Где мне теперь найти ту тень, что скроет от испепеляющего Солнца? Я не просила отпущения грехов, когда пришла на твой алтарь впервые. Я рвала, окропляла кровью, собственной и всех тех дураков, что откровенно не нашли успокоения в твоей обители. В твоих объятиях терзала до изнеможенья плоть, отвергнутую теми, кто не спас Спасителя.       Но для чего, спасая каждый раз в последнюю секунду перед смертью, ты разворачивала эту мясорубку вспять, меня размалывая с каждым разом всё сильнее, не оставляя даже мизерной надежды для молитвы?       Ты видела, стояла, пела про себя очередной псалтырь, гортанно и без устали стоная, когда, натягивая вместо тетивы меня на стыд людской, на те плевки в лицо, на камни, что бросались в спину, к моей уставшей коже прикасалось горячее дыхание… твоё. Сильней его в то время было разве только трепетанье крыльев. Твоих, прозрачных, как моя душа на тот момент, когда ко мне пустили стрелы. Я ждала.       Кусала губы в кровь, не скрою, но ждала. Молила, ползала внутри пред кем-то много, много сильным. Царапала ногтями пол пред ним, перед его ступнями, гранитный, лобызала, взрезая раны-борозды, возможно, навсегда. Возможно, он запомнит так меня намного дольше, чем весь твой век, начертанный на обороте моей жизни и выевший чернилами клеймо, тобой оставленное в лёгком поцелуе, что лба коснулся в трепетном укрытии ночИ.       Теперь не страшно. Теперь не стоит уповать на верность, на укоризну, на слияние имён. Нет жалости. Ко мне. А мне ли много нужно, когда всю душу выпили на брудершафт, лишь бросив напоследок лёгкий с надтреснувшим утробным смехом взгляд; когда моей душой сыграли в тёмную искусный, безупречный мизер? А мне ли много нужно, когда на всех фронтах сквозь зубы сплёвывают моё имя в пыль себе под ноги. Нет, не под ноги – под ноги лошадей, под ноги тени, что отбрасывает лошадь. Я ничтожна, я полна тобой, пленёна, обескровлена, убита.       Так скажи, зачем остановила стрелы, опередив на сотни лет надменный одолженьем выкрик? Ведь не было нужды, как не было во мне, кроме отчаяния, ни грамма от твоей победы. Страх.       Ты им питалась, наполняясь словно цветом, той ложью, что все принимали волшебством. И если я могу ещё принять мотивы тех, кто куплен тьмой, взращён и продан снова тьмою, то чем же ты ответишь за увечье? Чем? Что оправдать смогло б хоть на мгновенье? Мне ведома безжалостность, с какой ты правила других, лишая крыльев…       Так неужели?! Мне крест прибили ржой гвоздей, сквозь кисти вырывая жилы, за то, что дерзостью безудержной своей я надругалась над твоим Эдемом? Настолько низменны твои желанья разменять чужую жизнь своим стремленьем обладать тем миром, стать Божеством в том мире, что лишён богов; стать Светом на перипетии!       Что ты ответишь мне, стоящая сейчас на эшафоте, лежащая в объятьях роз в гробу, уснувшая… Нет-нет, не мне, не никому – себе, на том полу гранитном… Я возвращаю поцелуй в ночИ, покойся с миром…