Когда наверху

Прикинувшись нищенкой, ночь несла в подоле белесый диск недозревшей луны, небо бросало ей под ноги россыпи мерцающего риса, зажигало Вегу и Южный Крест. Ночь пахла бессмертником и осокой, туманом тыкалась в ладони чуждых богов, выпивала звуки спящего тревожным сном города и уравнивала всех. Притаившееся на скатах ветхих крыш время задумчиво качало маятник-колыбель – срывались вспять ветра, и в хриплом отзвуке затихающего настоящего рождалось забытое прошлое. Наползала истома, густел туман. И новым был в тумане невиданный, незнакомый город: страшно росли, переливались едва уловимые огоньки у самой реки, в бесчисленных переулках между домами дымились, покачивались фонари, сырой ветер нагонял мглу, так окутывал крыши, что стены уходили вверх, в самое небо. Покружив по улицам, ночь быстро нырнула в уродливый переулок – приблизилась к тяжелой, пожелтевшей двери, ловко просочилась внутрь. Необычно и весело звучали ее шаги по каменной лестнице. Стены дома узились, давили, и ничего не было, кроме надвигающейся ночи и стен, и никуда нельзя было вырваться. Человечий детеныш знал, плакать бесполезно – никто не услышит, и ничего не сделает: куда-то в черноту провалился весь мир. Оставалось только вздрогнуть и, вжавшись головой в нежную подушку, провалится в жемчужно-розовый спасительный сон. Брызнули, задребезжали звезды – и темная немая ночь нагнулась сверху совсем близко. Ласково зашуршала, расправляя складки старого платья, легко коснулась сладкой детской щечки, заурчала свою томную сказку. Сквозь сон видит человечий детеныш от висячей лампочки-жестянки в комнате – светлый круг. В светлом кругу, у самого окна, кот. На туго обтянутую черную морду падают теплые электрические капли. Там – далеко, за светлым кругом – глубокая, лютая темь. Одна, и другая, и третья серебряная ночь. Три серебряные ночи глаз не смыкает, мурлычет кот тревожную песню. Истончается, отступает белый шерстяной туман – раскрываются окна пустых квартир. Обманно-радостное, в радужных кругах, выплывает молодое солнце. Нескладно, враздробь пляшут пузырчатые облака. Небо – темное, теплое, тихое. А под небом, в зеркале окон – улицы, и по улицам, неприметно и плавно, как цветы, распускается круглое и косматое, взбитое и витое, молочно-розовое – живое. И снова темь. Шерстяной туман закутал, спустил занавеску. Угасает лампочка-жестянка. Далеко: утро, солнце, завтра. Будто длится медленный, неотвязный сон. Мыслит кот на своем, кошачьем языке: «Мир – мой, мир – во мне. И что бы без меня стал делать мир?». Снисходительно жмурится, и мурлычет дремливую сладкую песню. И ночь за днем без конца, или может быть – за секунду, от одного вздоха до другого, в прозрачном стеклянном шаре на человечьей ладошке - черный кот, в светлом кругу, у самого окна. Ни месяца, ни звезд – тяжелое предрассветное небо. Слепые, темные окна, все спят. В полудреме всхлипнув, человечий детеныш крепче сжимает дивную сферу. Положив палец в рот, тревожно, совсем по-детски, шепчет: «А если шарик разобьется, что будет тогда?» Смеется ночь, мечет в потолок смутно-острые тени. Жадно вгрызаясь в насквозь промерзшую землю до рассвета торопится прочь. Тянется в окно пушистый, круглый дымок, и сквозь веселый сонный взблеск чудится, будто на последок ответила: «Я принесу тебе еще…»