Дураки не умирают

- Дураки не умирают, - смеётся Бофур. Он смеётся широко и весело, в его глазах - неутомимая жизнерадостность и неубиваемое жизнелюбие. Его улыбка солнечная и добрая, и он весь сияет, точно сегодня праздник. Точно каждый день - праздник. Словно не было ничего. Бильбо плачет и утирает слёзы грязным рукавом. Ему бы хотелось плакать тихо и сладко, выпуская из себя боль, ослабляя натянутые нервы, отпуская свою душу из тисков безумного страха и смертельного ужаса. Но он не может, и слёзы льются и льются, а из горла вырываются сдавленные рыдания, слишком громкие и почти нелепые. Он плачет навзрыд, краснея от стыда, как ребёнок, который испугался собаки, и теперь сидит на траве, обхватив себя руками и зажмурив глаза. - Я рад, что ты жив, - повторяет он и почти падает в объятия гнома: ноги его не держат, его всего шатает, и вообще удивительно, что он ещё в сознании... Видимо, организму требуется время, чтобы понять, что он жив. Минуту назад он был уверен в том, что остался один. От Бофура пахнет металлом и потом, дымом и кровью. Он смеётся, обнимая Бильбо, и тому кажется, что это неправильно. Что сейчас невозможно смеяться, что это просто истерика того, кто не успел помочь брату, не сумел спасти друзей, даже не смог умереть, как подобает достойному члену отряда - на поле битвы, рядом со своими товарищами. Но Бофур продолжает улыбаться и на следующий день, и на следующий - а на третий день Бильбо уходит. - Я живой, - шепчет он своему отражению в воде. Отражение смотрит устало. Не верит. - Абсолютно, - Бильбо не надо поворачиваться, чтобы понять, кто это сказал. Он знал, что гном пойдёт за ним и найдёт его, он мог бы поспорить на мешок золотых - если бы было, с кем. Он не видит, но знает, что Бофур улыбается и сдвигает назад свою неизменную ушанку, пережившую их всех. В его глазах солнечные блики, ярче, чем на воде. В его глазах жизнь, и сколько бы Бильбо не вглядывался, он не видит там, внутри, ни перекошенного от боли лица Ори, ни переплетённых пальцев Фили и Кили, ни растерзанную грудь Глоина, на которой сверкает медальон, ни поверженного короля. И ему от этого становится жутко. Ему хочется вырвать из своего сердца эти картины и бросить их в своего друга: "На, смотри!" - Зачем ты пошёл за мной? - говорит он и поднимается на ноги, чтобы не смотреть снизу вверх. В ответ Бофур тихо и ласково целует его в лоб. У него сухие обветренные губы, от него пахнет табаком и дешёвым мылом. У Бильбо глаза сухие и злые, а пальцы медленно гладят карман жилета. Сейчас бы оттолкнуть, ударить, убежать, спрятаться - а потом отравиться, утопиться, удавиться. Но вместо этого он снова утыкается носом в грудь гнома, обнимая того и чувствуя, как сильные руки поддерживают его и не дают упасть. - Почему мы выжили? - спрашивает он, не поднимая взгляда, и сам слышит в своём вопросе так и не высказанное "Почему они умерли?" Бофур виновато улыбается и разводит руками. Бильбо никогда не видел смерти, которая сеет ужас на своём пути. В Шире бытие крутилось вокруг рода, род правил бал и смирял все ненастья. Кому печаль от того, что ты умер, если у тебя живёт наследник? Кто будет печалиться, приходя на могилу, в то время как на поляне играют дети? Жизнь и смерть шли рука об руку и вполне успешно заменяли друг друга. Бофур видел смерть, которой нечего противопоставить, кроме отчаянной и бескорыстной веры в добро - и той едва хватало. Чем он мог помочь своему другу, который впервые ощутил на свои плечах груз осознания несправедливости этого мира? Они шли вместе, не зная, куда. Молча и глухо, не глядя друг другу в глаза. Что их связывает? Привязавшиеся друг к другу тонкими ниточками-паутинками дружбы, раньше позволявшей Бильбо класть голову на чужое плечо во время привалов и верить в то, что его исчезновение непременно заметят. Почти любовь, заставлявшая Бофура тихо наигрывать на флейте забытые мелодии для своего друга и всегда давать ему порцию еды чуть-чуть больше, чем остальным - не считая любимого брата, разумеется. Что связывает их теперь, когда всё прошлое выжгло мучительное в своей бескомпромиссности чувство вины? Разве они имеют право улыбаться, когда всё их прошлое осталось у проклятой горы, теперь навсегда одинокой? Бильбо не верил, что они должны жить. Бофур был уверен, что они должны жить. Почти обязаны. Как страшная расплата за отсутствие смерти - жить и получать удовольствие от жизни, несмотря ни на что. По вечерам Бильбо сидел у костра, поджав под себя ноги, глядел на огонь - и думал о Шире. О том, как он ненавидит свои серебряные ложки, запасы табака, узорные салфетки и сундук с приданным своей матушки. Он вообще теперь много чего ненавидел. Кольцо жгло кончики пальцев, касавшихся его. Блеск в глазах Бофура с каждым днём становился всё более тусклым, и за это хоббит тоже винил себя. А потом пришёл холод, холодный пронизывающий ветер снаружи, редкий и липкий снег в лицо, а внутри - вымерзшая пустыня, пустота и почти забытое плаксивое чувство дискомфорта. Хотелось тепла, и картина лежащего лицом вниз Балина с тысячью стрелами в спине тонула в чашке горячего супа и обжигающей улыбке Бофура. - Куда мы идём? - спросил он у гнома, когда они сидели в крохотной пещерке, тесно прижимаясь друг к другу и выдыхая одинаковые облачка пара. - Провожу тебя до дома, - смеялся Бофур и дышал на покрасневшие пальцы друга. - А потом пойду бродить по свету. Надо насочинять песен про наш поход, да петь в каждом селении, чтобы осталась хоть какая-то память. "Я с тобой", - хотел сказать Бильбо, но не смог. Нет, не ему ходить по городам и рассказывать о том, что случилось. Его удел - жить в своей норе, вдалеке от всех, медленно тлея и пугая соседей своим мёртвым взглядом. Бофур почти специально щекотал запястье друга усами, не отпускал его руки и мурлыкал что-то себе под нос. Бильбо вслушался в смутно знакомый напев, приходивший к нему во снах - и его душу, замёрзшую в тоскливой ненависти и безысходности, уже не болящую, точно бросили на раскалённую сковородку. Кажется, он плакал и трясся, а Бофур крепко сжимал его в объятиях, сцеловывал дорожки слёз - потому что руки были заняты, ну а потом стало уже неважно. У гнома громко стучало в груди живое горячее сердце, а в глазах читалась тщательно закрытая, забитая, забытая жажда - и Бильбо, отогретому, оживлённому, зацелованному, было его до смерти жалко. - Бофур, - позвал он его, притягивая к себе и зарываясь пальцами в угольно-чёрные волосы. - Зачем ты себя убиваешь? Где-то в глубине встревоженно глядящих глаз, глубже, чем самые страшные шахты Мории, отозвалось что-то такое же страшное и такое же глубокое - но тут же потонуло в виноватой улыбке, и гном мягко отстранился, выпутывая чужие пальцы из своих кос и натягивая съехавшую шапку. Тогда Бильбо понял, что ради него он пойдёт до конца, в самую даль этой непонятной ему души. Даже если ради этого ему придётся умереть - ха! Даже если ради этого ему придётся жить. Бофур смеялся, шутил и шёл вперёд, пытался раскурить свою трубку - безнадёжно, не при такой погоде - а Бильбо шёл за ним, не зная дороги и не желая её знать. Небо было тёмное, а в гноме пело солнце, и хоббит раз за разом вспоминал прошлую ночь, когда впервые проклюнулся росток сомнения: так кто же из них насильно заставляет второго жить? Дальше был привал, костёр, мало еды и неловкое молчание, а потом Бильбо встал и решительно сел к другу на колени, обхватывая его ногами и с самым серьёзным выражением лица разматывая шарф. Бофур оцепенел, потом побледнел - и в глазах его разом погасло солнце, и вновь открылось то, глубокое, тянущееся наружу со старательностью смерти, притягивающейся к жизни. - Не надо, - жалобно попросил он, но Бильбо уже добрался до тёплой кожи груди, наклонился, поцеловал - и выше, к ключицам, к шее, к уху, к виску, ко лбу. - Ты же хотел этого, - шептал хоббит, дрожащими пальцами развязывая свой шейный платок. - И как давно? - С самого начала, - хрипел Бофур, помогая стянуть мешающийся жилет. - Так почему не сказал? - Дурак, - виновато улыбается гном, и в глазах его пляшут отблески огня, напоминающие блики солнца. Дурак. Потому и выжил. У Бофура грубые руки шахтёра и ловкие пальцы флейтиста. Бильбо закусывает губу, стонет, трётся, плавясь от нежных ласк снаружи и сводящих с ума ласк внутри. Рядом с ними сейчас, наверное, стоят призраки и молча осуждающе качают головами. А им что? Они живые. Им можно. - Можно? - спрашивает Бофур, и его руки, скользкие от какой-то жидкости, замирают на широко разведённых бёдрах. - Мооожно, - тянет Бильбо и сам подаётся вперёд, насаживается, обещает себе не плакать - но плачет. Больно. А раз больно, значит живой. Бофур говорит что-то доброе, гладит и целует, успокаивает, улыбается. Движется медленно, во всю длину не входит - сдерживается. Бильбо хочется быстрее, сильнее, больнее, чтобы вытрахать из себя всю боль, чтобы разорвать тугой узел страха в животе, чтобы лишить себя всех чувств и утонуть в забытьи. Но это бы означало, что он сдался, не выдержал, подвёл. И приходится терпеть эту убийственную нежность. Кому из них это больше надо? Влюблённому дураку, который способен всё принять и всё пережить, кроме медленного самоуничтожения того, кого он любит? Или погружающемуся в пучину ужаса и животной злости мертвецу, живущему только так - улыбками, прикосновениями и виной за чужую бескорыстную самоотдачу? - Ты живой, - говорит Бофур и входит глубже, точно пытаясь протолкнуть свои слова как можно дальше. Бильбо стонет и выгибается, почти встаёт на лопатки, и в захлестнувшей волне удовольствия исчезают бледные лица преследующих его призраков. "Мы живые", - думает он, но сказать не может. - Я пойду с тобой, - говорит Бильбо, пока Бофур скатывает и убирает их нехитрое ложе. - Я буду ходить с тобой по городам и слушать твои песни. - А как же твой дом? - удивляется гном, и хоббит вспоминает давний разговор в пещере, произошедший точно перед пленением их гоблинами. Вспоминает доброту и искреннее пожелание счастья, вспоминает неузнанную и неразгаданную тогда надежду на то, что с уходом недогадливого полурослика исчезнет и тянущее вниз чувство ненормальной и неестественной любви. - Я уйду в него, когда состарюсь, - улыбается Бильбо, и улыбка выходит не вымученной, настоящей. - Когда я стану больным, морщинистым и некрасивым, когда ты больше не сможешь меня любить, тогда я уйду домой и напишу книгу о своём слишком долгом путешествии. И ещё я запишу туда все твои песни, которые только смогу запомнить. Бофур поворачивается к нему, и в его глазах сверкает безжалостное в своей доброте солнце. - Я тебя не отпущу. Если ты уйдёшь, я свихнусь. Бильбо смеётся. Он сам не уйдёт - не потому, что без Бофура он вновь станет пустым и холодным комком страха и ненависти, натянутым на золотое кольцо. Он не уйдёт потому, что без него Бофур точно свихнётся. Дураки не умирают, они сходят с ума. Но от этого Бильбо его спасёт.