Bequest

Царила глубокая зимняя ночь, но окно на втором этаже здания офицерского клуба светилось теплым янтарным светом. Там, в одном из кабинетов, несмотря на поздний час, гуляли вовсю – хлопали пробки, звенели бокалы, звучал смех. Когда Кесслер заглянул на огонек, пирушка была в разгаре. - Что происходит? – поинтересовался он, окидывая взглядом натюрморт на столе. - Да вот, - смеющийся Вален подвинулся, освобождая приятелю место, и кивнул на стоящую в центре стола коробку. – Фаренхайт избавляется от наследства. - Продаёте? Фаренхайт улыбнулся и покачал головой. - Нет, - ответил за него Биттенфельд. – Так отдает. По доброте душевной. - Нууу, состояния на этом не сделать при всём желании, я полагаю, - фыркнул Лютц, двумя пальцами доставая из коробки носовой платок – тонкая, отделанная по краю кружевом ткань, казалось, сияла в свете свечей. Кесслер протянул руку и коснулся прохладной белизны – как в ручей пальцы окунул. - Шелк, что ли? - Да, - Фаренхайт кивнул. – Триста пятнадцать штук, представляете? - Щедро. - Сарказм здесь неуместен, Ульрих, - вставил Вален. Биттенфельд фыркнул и, не сдержавшись, захохотал. - Давно еще получил, до Академии, - на вечно бледных щеках Фаренхайта проступили слабые пятна румянца. – Задвинул в дальний угол и забыл. А недавно вот нашел и… Триста уже раздал, пару взял себе, тринадцать осталось. Жалко выкидывать было, а мне самому в таком количестве, вы же понимаете… - Мы, безусловно, понимаем, - Фриц Йозеф Биттенфельд только что рот себе рукой не зажал, чтобы сдержать рвущийся наружу смех, - что тетушка тебя очень любила. - Откровенно говоря, она терпеть меня не могла, - покачал головой Фаренхайт. – Но она в принципе никого терпеть не могла, так что в этом плане я не чувствовал себя обделенным. Она вообще была странная… Слегка не в себе или вроде того. Отец её иначе, чем старой ведьмой, кажется, и не называл никогда. - Ууууу, - протянул Лютц. – И не страшно было – от такой наследство-то принимать? Фаренхайт пожал плечами. - Я в подобное не верю. Несчастная, выжившая из ума, не более. Жаль её. - Ну а вдруг? - Тогда сплюнь. И по столу постучи, - посоветовал Лютцу Вален. – Лучше всего, лбом. - Зачем?! - Чтобы в голове прояснилось. Кесслер хмыкнул. Биттенфельд откровенно заржал. - В память о старой кар… славной женщине, героически завещавшей тебе всё самое дорогое, я возьму… - он запустил руку в коробку, методично отсчитывая нужное количество. – Ммм… Одиннадцать штук. Десять в Альянс пошлю, один кому-нибудь передарю, кто сильно разозлит. - Зачем? – поинтересовался Лютц. - В нашей семье есть традиция, - громогласно возвестил Фриц, - дарить врагам носовые платки. В знак того, что они у нас еще поплачут. Сообщение было встречено одобрительными возгласами и новой откупоренной бутылкой. - Хорошая традиция, - хмыкнул Лютц. – Я, пожалуй, тоже возьму. – Он выудил из коробки платок. – Один остался. Ну, господа, кто смелый? Биттенфельд повернулся к Валену. - Август? Как у тебя с врагами? - Нормально, - смеясь, отмахнулся тот. – Нет у меня врагов. А с теми, которые есть у всех нас, я предпочитаю общаться посредством главного калибра, а не почтовых отправлений. Ульрих? Вален вопросительно посмотрел на приятеля. Кесслер молча допил бокал до дна, не отрывая взгляд от коробки. - Бери, - подначил Лютц, - наши уже почти все… обзавелись. В крайнем случае, даме преподнесешь. Кесслер поджал губы – долговременное отсутствие дамы сказывалось на его характере не лучшим образом. Он не любил шуток на тему и уж тем более сомневался, что платок способен решить вопрос. - Бери-бери, - поддержал Лютца Вален. И повернулся к Фаренхайту. – Кстати, о дамах. Вы принесли? - А… Да, конечно, - тот потянулся и достал из коробки небольшой сверток, перевязанный синей лентой. – Вот. - Спасибо. Вален развернул бумагу. Нежная текучая филигрань плеснула из шуршащего кокона, стекла на руки, опутала пальцы. Август развернул вещь, держа на весу. - Шаль! - вырвалось у Лютца. - Красиво, да? – улыбнулся тот, сворачивая узорчатое полотно. – У Эльзы через неделю день рождения. Кесслер вздохнул. Из присутствующих только Вален был женат – и причем вполне счастливо. Было чему позавидовать. - Ну так что, - произнес Фаренхайт, - вы берёте? Задумавшийся Кесслер не сразу понял, что вопрос обращен к нему. - Или вам лучше сразу шаль, если платок размером не вышел? – хохотнул Биттенфельд. – Их еще там – сколько осталось? - Много, - вздохнул наследник, - штук сорок, не меньше. Было сорок семь. С ними еще тяжелее, чем с платками. Ума не приложу, куда их девать. - Ройенталю отдайте, пусть девиц своих порадует, - Лютц, разливая спиртное, снова затрясся от смеха, и бутылка несколько раз стукнула о край бокала. – Правда, с его темпами и интенсивностью смены…ммм… подруг, ему надолго не хватит. - Ну, на пару месяцев… - предположил Биттенфельд. - На месяц. - На неделю. - Ставки, господа, ставки! Дальнейшие предположения утонули в хохоте и в звоне хрусталя. - Правда, Ульрих, бери лучше шаль. А платок мы Мюллеру отдадим, – тяжело дыша, сказал Лютц. – Ему, я вижу, нужнее. Кесслер повернулся к Мюллеру и прищурился, разглядывая его. Новичок с Феззана присоединился к их компании совсем недавно и ничем особенным, кроме молодости и чрезмерной болтливости, выделиться до настоящего момента не успел. Зато сейчас выделялся на фоне остальных достаточно сильно. В отличие от прочих, выпивших крепко, но державшихся, тем не менее, хорошо, Мюллер был откровенно пьян. Он с трудом переводил дыхание, волосы растрепались, на щеках полыхали яркие пятна румянца. - Мюллер, дать вам платочек? – предложил Биттенфельд. Тот захохотал, отрицательно мотая головой. На глазах выступили слезы. Компания сосредоточила внимание на бедняге. - Мюллер, вы брезгуете? - Или стесняетесь? - Или боитесь фаренхайтовой тетки? - Или у вас все шкафы дома забиты текстилем ручной работы? - Я н-н-не стесняюсь… - наконец, совладал с языком Мюллер. – И н-не боюсь. У меня своя тётушка есть… Была… Господа офицеры оживились. - О! Что она вам оставила? Сто девяносто пять наволочек? - Тридцать семь пододеяльников. - И шестьдесят шесть простыней. - Шестьсот шестьдесят шесть. - Нехорошее число какое-то. - Что так? - Не помню точно. Какое-то древнее поверье. Примета плохая, что ли… - Мюллер, вы верите в приметы? - А в наволочки? - Фриц, помолчи… - У вас тетушка тоже была ведьма или приличные старушки еще остались в этом прогнившем насквозь государстве? - Фриц! Шшш… Вален нахмурился, Лютц, обернувшись, бросил взгляд на дверь. - Д-дда… Нннет… - Мюллер тяжело вздохнул и, наконец, определился с ответом. – Была. Ведьма. - Ну-ну, и что?.. – подался вперед Фриц-Йозеф. – Как? Вареные летучие мыши подавались на стол каждый день или только по праздникам? - Она м-мышей не варила, - покачал головой ведьмин племянник. – Она… будущее в-видела. - Да вы что!.. – восторженно прокомментировал рыжий Фриц, подливая рассказчику виски. – И как, что видела? Ну, поведайте, не смущайтесь! Как оно там, в грядущем? - Так себе, - удрученно сообщил Мюллер. – Война. - Гениально! Это всё? - Ну… Фаренхайт прыснул. Вален закрыл лицо рукой. - А, скажите, это откровение – единственное, что вы получили от тетки в наследство? Мюллер помолчал, подумал и в несколько глотков осушил бокал, с трудом донеся его до рта. - Ннет, - произнес он, - она мне… я… тоже могу… немного. - Что, простите, вы можете? - В-в-в… видеть. - И что же вы видите? – Лютц подался вперед, покусывая губы от смеха. – Ну вот хоть про меня? А? Мюллер свел брови и наморщил нос, отрешенно глядя в пространство. - Брюнетку. В белом, - выдал он. - Исчерпывающая точность. - А у Ройенталя – б-блондинка. С ножом. - Ему отрежет голову женщина, - всхлипнул Фаренхайт. - Будет знать, как путаться с кем попало, - припечатал Лютц. – Ну, дальше, дальше! - Айзенах заговорит… - Великий Один!.. - А ваш сын, - Мюллер повернулся к Валену, - станет художником. - Меклингер будет счастлив, - простонал Лютц. - Да, и мой старик – тоже, - закивал Вален. – С сыном не повезло, хоть внук окажется приличным… - Интеллигентным… - Вот-вот, человеком. - А вы, Мюллер, - Фаренхайт посмотрел на провидца, - как насчет вас? - Н-не знаю… - грустно поведал тот. – Тётка говорила, что у меня всё будет х-хршо. Что я стану амм… адмиралом и у меня будет такой… большой… белый… - Холодильник, - зарыдал Биттенфельд. - Откуда ты знаешь, - встрял Лютц, - может быть, пылесос? Кесслер открыл было рот, чтобы прекратить этот цирк, но ржущий Вален дернул его за рукав и приложил палец к губам, призывая к молчанию. - Самое главное, - вещал между тем Мюллер, - никогда не терять… - Голову! - Хвост! - Лапку. Лютц округлил глаза. - Лапку? Какую? - Заднюю… Левую… От зайца. - Мюллер, вы в своем уме? - Дда… Мне тетушка оставила… - Ум? - Лапку? - При чем тут тетушка? Какой, к ётунам, заяц? Мюллер смурным взглядом окинул мрачного Кесслера и развеселую компанию за столом. - Зззаяц, убитый в полнолуние на кладбище ровно в полночь серебряным ножом, - без единой запинки выдал он и отключился, уронив голову на спинку диванчика. От раскатов смеха, раздавшихся в комнате, задрожали оконные стекла. - Я не знаю, что они там на своем Феззане пьют, едят или курят, но эффект… - Нет, ну он, конечно, частенько что-нибудь выдает, но чтобы та-а-ак! - Как он медкомиссию-то прошел, боги… - Я даже не знаю, как теперь на кладбище-то идти без табельного оружия. Страшно! - М-да, фантазия у парня… - То ли завидовать, то ли сочувствовать. - И не говори. - Адмиралом он станет! - А зайчик-то, зайчик… На кладбище ночью… Интересные у них в семье традиции. Биттенфельду до них далеко. - Заечка – так лучше звучит. - Адмирал Заечка… - Ну всё, пропал парень. Теперь ведь прилипнет… - Обязательно было его так поить? – вполголоса поинтересовался Кесслер у Валена. Тот пожал плечами. - Никто его специально не спаивал. С этой задачей он прекрасно справился сам. - Все честно, Ульрих, - подключился Лютц. – Не умеешь воевать – не воюй, не умеешь играть – не играй, не умеешь пить… Ну, ты понимаешь. - Понимаю, - кивнул Кесслер и в два глотка приговорил остатки виски в бокале. – Ладно, мне пора. - Уже? - Всё хорошо в меру. Веселье в том числе. - Ну ты и зануда!.. - Ничего. У вас вон, - Кесслер кивнул в сторону мюллеровского тела, - весельчак есть. Для равновесия. А поскольку с равновесием у него уже никак, равно как и с весельем, то я его, пожалуй, заберу. Лютц покачал головой. - Охота тебе возиться… Оставь. Проспится, очнется. Но Кесслер, не слушая, наклонился к Мюллеру и похлопал того по щекам. - Эй, адмирал! Мюллер застонал и с трудом разлепил веки. - Ааа? - Подъем, ваше превосходительство, - саркастически рапортовал Ульрих. – Машина ждет. - Ага, - поддакнул Лютц, - флагман уже у порога. Большой и белый. Биттенфельд закрыл лицо руками и страдальчески замычал. - Д-да… - выдохнул Мюллер и предпринял героическую попытку подняться на ноги без посторонней помощи. Безуспешную, надо сказать, попытку. - Аккуратнее, - поморщился Кесслер, подхватывая его под руку. – Держитесь за меня. Ну!.. - Ульрих! – окликнул Вален. Кесслер обернулся: приятель двумя пальцами держал злополучный тринадцатый платок. - В карман положи, - буркнул он. – Всем хорошего вечера… О том, что он так и не удосужился поинтересоваться домашним адресом Мюллера, Кесслер вспомнил только сгрузив опять потерявшего сознание «прорицателя» на заднее сиденье такси. *** Машина развернулась и уехала, мазнув на прощание по окнам светом фар. Кесслер дотащил незваного гостя, которого сам же себе и навязал, до дивана, бросил его там, и, не разуваясь и даже не сняв пальто, прошел на кухню. Придвинул к буфету стул, встал на него и провел рукой по верху – у самой стены, в углу валялась аварийная пачка. Кесслер не курил, но раз в несколько месяцев, когда неприятие происходящего вокруг приобретало особую силу и остроту, эта пачка извлекалась из паутины и надбуфетного небытия, чтобы, лишившись пары сигарет, полететь обратно – до следующего раза. Не зажигая свет, он на ощупь нашел в ящике стола зажигалку, затянулся, сел на стул и сжал пальцами виски. Голова слегка кружилась от выпитого, во рту горчило, на душе было отвратительно. Хороший алкоголь в хорошей компании частенько становился если не решением проблем, то хотя бы способом на время о них забыть, но сегодняшний вечер… Сегодняшний вечер колыхался в памяти, как труп в гнилой воде, омерзительный, тошнотворный, липкий, холодный… Что было не так? Почему всем было весело? Всем, кроме него? Потому что они все перебрали? Да, ну и что? Это флот, а не оперный театр. Кесслер по молодости и сам напивался не раз. И сам шутил. Идиотские шутки. Но по сути безобидные. На флоте шутят гораздо хуже. И гораздо страшней. Например, могут заблокировать в грузовом отсеке и включить таймер на открытие внешнего люка. Тридцать секунд. За тридцать секунд ты успеваешь вспомнить в деталях всю свою никчемную жизнь, попрощаться с ней, сорвать голос и обломать ногти, пытаясь вскрыть внутреннюю панель управления, – кнопки не срабатывают: блок заглушен намертво, ведь на флоте шутят качественно и со вкусом… В полиции тоже шутят: говорят – посмотри, классная штука, да? И бросают тебе ствол, и ты крутишь его в руках, а потом кто-нибудь подходит, аккуратно подцепляет его карандашом за скобу, кладет в пластиковый пакет и протягивает старшему со словами: ««Висяк» на Дейте-пять помнишь? Ну вот, считай, раскрыли». Нет, сегодняшний вечер по сравнению с этим – сущая ерунда. Проходной эпизод, который никто даже не вспомнит наутро. Даже сам Мюллер. Тем более, сам Мюллер. Этот вообще хорошо если в зеркале себя опознает без подсказки со стороны. И опять же – сам виноват. Лютц абсолютно прав: не умеешь пить – не берись за стакан. Мало ли, что тебя Райнхард притащил? Они тут все за ним «притащились», как хвост за кометой. Но кого прельщает репутация штатного клоуна? Только того, кто, открывая рот, забывает включить мозги. Что называется, сам дурак. «Адмирал Заечка»… Теперь всё. Как пить дать, прилипнет. Вот же язык у Валена… Тогда что? Что? А ничего. Ничего особенного – если смотреть по отдельности. По отдельности каждая деталь сама по себе неприглядна, но довольно обыденна. А вот всё вместе… Всё вместе это слишком напоминает… Как же это?.. На зайцев не охотятся. То есть охотятся, но так же не говорят. А говорят… говорят… Это называется травля. Зайцев травят. И это – сегодня – было слишком похоже на… Наверное, в этом всё и дело. Именно в этом. Да. Да… Раздавшийся в комнате стон вырвал Кесслера из глубины невеселых мыслей. Тлеющая сигарета обожгла пальцы. Ульрих поморщился и выкинул окурок в мойку. Боль подстегнула, заставила кровь побежать по венам быстрее. Он с трудом поднялся, прихватил со стола бутылку минералки, стакан, достал из холодильника оставшийся еще от завтрака бутерброд с ветчиной и прошел в гостиную. Мюллер сидел на диване, согнувшись и обхватив руками голову. Кесслер походя включил торшер, положил всё, что принес с собой, на стол и опустился в кресло напротив. - Полегчало? – поинтересовался он. Штатный клоун рейхсфлота поднял на него страдальческий взгляд серых глаз. Кесслер прищурился. Помятый, потрепанный Мюллер вызывал у него одновременно жалость, брезгливость и какое-то болезненное любопытство. Не только потому, что являлся в команде новичком, которого надо было понять и просчитать – во избежание всяческих неприятных сюрпризов. И не только потому, что такие… экземпляры Кесслеру еще не попадались. Искренность и непосредственность некоторых мюллеровских реакций приводили большинство народа в восторг, но конкретно Кесслера заставляли нервничать и подозревать бывшего резидента если уж не во всех смертных грехах, то по крайней мере в половине так точно. В конце концов, идиотов в разведку не берут. Разве что, по протекции, да и то – в штаб, а не на полевую работу… Биттенфельд тоже частенько реагировал спонтанно, но между его словами, мыслями, поступками и характером не наблюдалось никаких расхождений – всё это было едино, неделимо и плакатным шрифтом написано у Фрица Йозефа на лице. Мюллер же, по мнению Кесслера, где-то темнил. Что-то в нем было – странное, непонятное, тревожное… Какое-то едва уловимое отклонение, почти незаметная нестыковка между открытой, рассеянной улыбкой и взглядом – напряженным, внимательным, цепким… - Полегчало? – повторил Кесслер, уже заранее зная ответ. - Н-нет, - Мюллер качнул головой и поморщился. - Потому что закусывать надо, - Ульрих протянул руку и придвинул тарелку с бутербродом к гостю. Тот машинально взял еду, откусил, прожевал, с усилием проглотил. - Много я…? - Понятия не имею, - Кесслер, наконец, стянул пальто, кинул его на комод в углу комнаты. – Начало я не застал, бокалы не считал. Но ваше финальное выступление было гвоздем программы. Скажите, Нейдхарт, сколько вам лет? - А что? – Мюллер положил бутерброд обратно на тарелку. - Ничего. Но, полагаю, все-таки не пять и не десять. Вас совсем не заботит собственная репутация? - Почему вы так решили? - Лютц действительно женится на брюнетке? У Мюллера побелели губы. - С чего вы взяли? - Это не я, - пожал плечами Кесслер, - это вы взяли. Брюнетка в белом. Вы же у нас будущее предсказываете на раз-два. - Я… - Мюллер закрыл глаза и судорожно вздохнул. – Я не… Это не… - Не? - Это не будущее. То есть, не совсем будущее. - Это ваши пьяные фантазии? - Да… Да! - Мю-юллер, - ласково протянул Кесслер, - я служил в полиции, я знаю, когда люди мне врут. О том, что Нейдхарт Мюллер на данный момент был единственным человеком в его окружении, в отношении которого чутьё постоянно давало сбой, Кесслер благоразумно умолчал. - Что вы от меня хотите? - То, чего я хочу от всех. Правду. Мюллера затрясло. - Нет. Кесслер заколебался, но любопытство – профессиональное любопытство оказалось сильнее него. - Ройенталя на самом деле зарежет блондинка? - Зачем вам?.. - Я хочу знать. - Зачем? – дернулся Мюллер. Губы у него дрожали, голос срывался. – Зачем? Это ничего не изменит. Ничего! Будущее нельзя изменить! - Так всё-таки это будущее, а не ваши фантазии? Вместо ответа неадекватный гость оттолкнул тарелку и засмеялся – всё громче и громче, всхлипывая и подвывая. И это уже была истерика, обыкновенная пьяная истерика, которую следовало оборвать одной хорошей пощечиной. Кесслер встал, шагнул к заходящемуся Мюллеру, но тот внезапно замолчал и, перехватив занесенную для удара руку, резко дернул её вниз. Не удержав равновесия, Кесслер упал на диван. Попытался отодвинуться, но Мюллер свободной рукой вцепился в его китель – лицо его оказалось вдруг близко-близко: Ульрих заглянул ему в глаза и обмер, не обнаружив там ничего – ни хмеля, ни ярости, ни насмешки, только серебристый лунный свет, такой же, какой плескался сейчас по ту сторону оконного стекла, воплощенное сияющее безумие. - Хотите? – горячо зашептал меж тем Мюллер. – Хотите будущего? Ну так получайте. Никто вашего Ройенталя не зарежет. Он погибнет, когда поднимет мятеж против кайзера, да, у нас будет новый кайзер – Лоэнграмм в конце концов добьется своего, он всегда добивается, наденет корону вскоре после того, как погибнет Кирхайс, хотя и процарствует-то недолго, и друга своего переживет не больше, чем на пять лет… Он тихо засмеялся. Кесслер стиснул зубы и попытался отодрать его руку от своего мундира, но безуспешно – сжатые до белизны в костяшках пальцы словно вросли в ткань. - Что вы… что вы… - Фаренхайт тоже погибнет… По вине Биттенфельда. Давайте скажем ему об этом?.. - Прекратите. - И Кемпф… И Ренненкампф… И Штайнметц… - Я сказал, перестаньте. - И Лютц… В огне. Так и не успеет жениться. Женщина в белом – медсестра. Видите, как все на самом деле?.. - Мюллер! - А Вален овдовеет и… - Да закройте же рот! Кесслер рванулся, и крючки на вороте оказались выдраны вместе с тканью. Пульс грохотал в ушах так, словно позади остался кросс по пересеченной местности, а не дурацкий разговор с сумасшедшим, занявший от силы пару минут. - Отпустите меня, - приказал он. – Вы рехнулись. Мюллер растянул губы в улыбке, больше похожей на оскал. - Я был бы счастлив, если бы это было так, - игнорируя приказ, прошептал он. – Но это не сумасшествие. Это наследство. Теткин подарочек. У Фаренхайта – свой, у меня – свой. Даже трудно сказать, кому из нас больше не повезло. Он не знает, я знаю, но мы оба совершенно ничего не можем поделать. Совсем ничего. Пожалуй, при таком раскладе, лучше всё же не знать… Не так мучительно… Не так страшно… Кесслер, наконец, отцепил правую руку спятившего гостя от своей одежды – отогнул ледяные, как у покойника пальцы, один за другим. - Что вы… хотите сказать? - Триста пятнадцать платков и сорок семь шалей. Триста пятнадцать и сорок семь. Итого триста шестьдесят два. Триста шестьдесят две смерти. - Что вы несёте, Хель вас раздери?! - Они все уйдут, все… Все триста шестьдесят… - Я не понимаю… Вещи что, отравлены? Мюллер развел руками, продолжая крепко держать Кесслера за правое запястье. - Ну разумеется. - Чушь какая. Не может этого быть – этому тряпью разве что не полвека. - Есть такие яды, которым срок давности – не помеха. - Чушь, - повторил Кесслер. – Ерунда. Я, конечно, загляну завтра к криминалистам, но… - Не трудитесь, - опять засмеялся Мюллер. – Что-то я не припомню ни одной лабораторной методики, которая позволяла бы распознать ненависть и вытравить злобу… Вещи отравлены, мне очень жаль… Убийства, несчастные случаи, героическая гибель в бою. Триста шестьдесят две оборванные нити… Не следовало Фаренхайту их раздавать. Хотя, он выиграл немного времени. Для себя. Не раздал бы – и до этого Нового года бы не дотянул, а так… Кесслер закрыл глаза. Это бред сумасшедшего. Это просто бред. Нечего было тащить его в дом. Но ничего. Ничего. Завтра Мюллер проспится, уйдет и ничего от этой кошмарной ночи не останется. Ничего, кроме головной боли, похмелья и синяков на руке. - Почему вы… - Кесслер помедлил, собираясь с мыслями. – Почему вы ничего не сказали? - Потому что, - пожал плечами Мюллер, - потому что ничего нельзя изменить. Всё должно идти, как идёт. - Но если, допустим, знать заранее, - безумный разговор затягивал Кесслера, как водоворот, - можно же предупредить… - Кого? Кого предупредить? И о чем?.. В лучшем случае, просто не поверят. А в худшем… Думаете, перекроить реальность так просто? Каждое слово, каждое движение, каждый жест – всё имеет значение. Когда бросаешь в воду камень, никогда не знаешь, как далеко пойдут круги по воде… Это как… Это как вскрыть человеку грудную клетку и сжать сердце, если вам вдруг покажется, что оно бьется недостаточно часто или недостаточно сильно. Больше напортите, чем исправите. Поэтому всё должно идти, как идёт. Нельзя нарушать закон свободного выбора. Нельзя совать руки куда не просят. Не только потому, что можно сломать естественный ход вещей, но и потому что можно сильно получить по рукам. Что же вы думаете, от таких, как я – нет защиты? - А что, есть?.. - Есть. Сунулся – становись щитом. Принимай на себя. - Что? - Всё. Ответственность. Удары. Последствия. Много вы такой ценой не накупите – больно уж она высока. - А вы хоть раз пробовали? - Нет. Не доводилось. И, честно говоря, не стремлюсь. В гостиной сгустилась тишина – душная, жуткая, гнетущая. - Отпустите руку. Мне больно. - Всем больно, - скривился Мюллер, но пальцы разжал. Кесслер растер ноющее запястье. - Тогда толку в этом вашем… таланте? - А в тряпках Фаренхайта? Я же говорю: наследство. Его не выбирают. Его просто берут. Такое, какое есть. Ульрих помолчал, коснулся рукой лба, покрытого испариной, вспомнил о злополучном платке. Полез в карман, вытащил сияющий шелк, пропустил между пальцев. - О нет, - засмеялся Мюллер. – И вы тоже? Кесслер прикусил губу и сделал глубокий вдох, стараясь избавиться от неприятного холодка, змеёй скользнувшего по позвоночнику. Под ложечкой противно засосало. - Чушь это всё, - сказал он. – Я вам не верю, Мюллер. - Верите, - протянул тот. – Еще как верите. Если бы не верили – вы бы сейчас тут не сидели. - Это вы бы сейчас тут не сидели, - огрызнулся Кесслер, пытаясь справиться с нарастающим внутри страхом, - если бы не декабрь на дворе. Я бы вас вышвырнул за порог еще час назад – трезветь на свежем воздухе. - Вышвырнули – из моего собственного дома? Кажется, я многого не знаю о нравах нашей полиции… - Это не ваш дом. Повисла пауза. - Как так – не мой? – растерянно произнес Мюллер. - А так. Вы, дорогой провидец, всех снабдили ценнейшими сведениями про очередную пассию Ройенталя, а мне сообщить ваш домашний адрес – забыли. Так что вариантов не было. – Кесслер с раздражением глянул на Мюллера и замер, увидев, как тот поменялся в лице. Он заозирался по сторонам, хватая воздух ртом, и в глазах его – совершенно обычных глазах не совсем трезвого человека – на этот раз застыл самый обычный ужас. - Это – ваш – дом? – он вскочил и, шатаясь, двинулся в обход комнаты, налетая на мебель и держась за стены. – Это – ваш – дом? - Да! Мой. Не нравится – выметайтесь. Такси я вам вызову. - Это – ваш – дом? - Мюллер, да успокойтесь же, наконец. Если вы не угомонитесь, я вас угомоню. Так, что мало не покажется. - Это – ваш – дом? - Ну всё. – Кесслер поднялся с дивана и повернулся к стоящему у окна, белому, как бумага, Мюллеру. - Это – ваш – дом?! - Ааа, к ётунам… Ульрих вышел из гостиной, с грохотом захлопнув за собой дверь, прошел на кухню и вытащил из буфета початую бутылку виски. Бить нетрезвого безоружного сумасшедшего у него не поднялась рука. Нетрезвый безоружный сумасшедший заглянул на кухню ближе к утру. - Кесслер! – он протянул руку и потряс полубесчувственное тело гостеприимного хозяина за плечо.– Кесслер! - Ммм… - отозвалось тело, предпринимая попытку сползти со стула под стол. - Кесслер, вы хоть понимаете, что натворили? - Ммм? - Вы меня привели – притащили домой. К себе домой. - Ннну… - Вы мне дали бутерброд, этот проклятый бутерброд. - Эээ… - произнесло тело, силясь напомнить, что была еще и минералка. - Зачем? Зачем вы это сделали? Я вас не просил. Кесслер вздохнул, распространив по кухне устойчивый спиртовой аромат, и попытался отмахнуться от Мюллера, как от назойливой мухи. - Вы что, - отчаянно прошептал тот, - ничего не понимаете? Совсем ничего? Ульрих помотал головой, в глубине души сетуя на собственную недогадливость. - Боги… - простонал Мюллер, опуская руки. Тело немедленно воспользовалось этим, чтобы завалиться на стол. - Боги, боги… Последнее, что сохранила кесслеровская память, было ощущение выскальзывающего из пальцев шелкового платка. Пальцы рефлекторно сжались – то, что считал своим, Ульрих Кесслер не отдавал никому и никогда. - Да отпустите уже… Отдайте, - сквозь мутный монотонный шум донесся едва различимый голос. – Я-то, по крайней мере, точно останусь жив. *** Утро встретило Ульриха Кесслера кошмарной головной болью. Битое стекло было везде: битого стекла ему насыпали в глаза, в рот и за шиворот. По крайней мере, ощущение было такое. С трудом поднявшись с кровати, он выполз в гостиную. Диван пустовал. Следующей в маршруте значилась кухня. Ночной гость обнаружился именно там. Бодрый, свежий, с влажными – очевидно, после душа – волосами. В чистой – его, Кесслера – рубашке. - Доброе утро, - улыбнулся он. И проследив за взглядом смурного хозяина, добавил, поправляя воротничок: – Я у вас там в шкафу одолжил. Размер немножко не мой, но под кителем особо не видно. Надеюсь, вы не против. В любом случае, я вам потом верну. Кесслер тяжело опустился на стул. Как по волшебству, перед ним тотчас же появились сигарета, зажигалка и кружка с кофе. Мюллер, облокотившись на буфет, неторопливо пил из другой чашки. - Без молока. Но с сахаром. Две ложки. Сахар на дне – надо размешать. Ульрих поморщился, пытаясь вспомнить, осмыслить и связать воедино. Получалось из рук вон плохо: ночь распадалась в сознании на фрагменты. Один другого… невероятней. Но полкружки крепкого кофе – пусть даже и с привкусом битого стекла – сделали свое дело: в глазах прояснилось, тошнота отступила, руки согрелись. - Вы… Я… - он замялся, пристально вглядываясь в улыбающегося Мюллера. – Насчет вчерашнего… Улыбка Мюллера стала еще шире. Говорить под насмешливым взглядом немигающих серых глаз – столь же трезвых, сколь и безмятежных – было невероятно трудно, но сосущая страшная пустота под ложечкой вновь напомнила о себе. - Вы вчера говорили… - О чем? - О… будущем. О… каком-то мятеже… Мюллер удивленно поднял брови. - О… том, что все погибнут… Лютц сгорит, а у Валена умрет жена… Потому что эти дурацкие платки… фаренхайтовой тетки… Мюллер округлил глаза. Кесслер сцепил зубы и заставил себя продолжать. - И что ничего изменить нельзя, потому что это как вскрыть грудную клетку… У Мюллера вырвался смешок, и Кесслер умолк. - Извините, - Нейдхарт склонил голову к плечу и посмотрел на Ульриха, как смотрят на душевнобольных и на малых детей. – Извините, Кесслер, но чем дольше я вас слушаю, тем больше убеждаюсь в том, что пить – вредно. Кесслер помолчал, переваривая услышанное. - Вы еще скажите, что это всё неправда и ничего подобного не было, - сощурился он. - Ну, - звонко рассмеялся Мюллер, - таких опрометчивых заявлений я делать не стану. Обтекаемые формулировки и склонность к обобщению еще никого не доводили до добра. – Снаружи раздался сигнал. – О, а вот и моё такси. Он допил кофе, сполоснул кружку и поставил её в шкаф. - Мне пора. Я, кстати, благодарен вам за гостеприимство. - Не за что, - буркнул Ульрих. – Я вас просто привез… - И накормил. - И накормил. - Просто. - Ну да, просто… Мюллер покачал головой. - Боги, Кесслер, как же у вас всё просто. Прямо завидую. Мне бы так… - А вы не усложняйте. - Так ведь не от меня же зависит… - Не понимаю… - И не надо… Ладно. Спасибо. И до свидания. Кесслер встал, загородив дверной проем. - Так вы видите будущее или нет? - Пластырь на столе под газетой. - Не мелите ерунды. Видите или нет?! - Вам зачем? – усмехнулся Мюллер. - Я хочу знать, по крайней мере, что меня ждет, - процедил Кесслер. – А то вы вчера мою судьбу как-то подозрительно замолчали… Нейдхарт вздохнул. - Правду говорят, что вы страшный зануда. Вам проще дать то, что вы требуете, чем объяснить, почему вам это совершенно не нужно. – Он посмотрел Кесслеру в глаза и улыбнулся. – Ничего вас теперь не ждет. Ничего особенного. Жизнь как жизнь. Дети, внуки. Работа. Много работы – нелегкой и неприятной… - он бочком протиснулся мимо опешившего Кесслера и исчез в коридоре. – Жена вот правда: красивая, молодая… Мысленно выругавшись, Кесслер залпом допил кофе и открыл кран, подставив кружку под струю воды. Провожать гостя он не пошел. - Красивая, молодая… Где ж её взять?.. – пробурчал он себе под нос. - Старайтесь чаще бывать на пожарах, - фыркнул из коридора Мюллер. - Не смешно. - Да я, в общем-то, не смеюсь… Бегущая вода образовывала в кружке кипящий водоворот. - Точно красивая? - Даааа, - насмешливо протянул гость. - И молодая? - Лет на двадцать моложе вас. Плюс-минус три года. Кружка выскользнула из пальцев и украсила мойку россыпью осколков. - Тьфу, пропасть! – Кесслер собрал их, выкинул в ведро, и только тогда заметил выступившую на порезанном пальце кровь. - Пластырь на столе под газетой, - напомнили из коридора. – Ну, я пошел. - Действительно, не пошел бы ты уже, - прошипел Ульрих, кое-как заклеивая небольшую, но глубокую ранку. – Адмирал, твою мать, Заечка… Крупная капля крови упала на стол. Кесслер замер. Аптечка – это он помнил точно – лежала на верхней полке в платяном шкафу и за последние полгода он не доставал её ни разу. Сердце подпрыгнуло, застряло где-то в горле, а потом провалилось в живот. - Мюллер! – крикнул Ульрих. – Мюллер!.. - Еще что-нибудь хотите узнать? - Да. Один вопрос: кто победит? Победит в итоге – мы или Альянс? Щелкнул замок входной двери, по полу потянуло холодком. - Мы, разумеется. Мы… Если, конечно… если, конечно, хоть у кого-то, кроме историков, повернется язык назвать это победой.