Не моя история

Вечер незамедлительно тонет в густом сумраке ночи, которая отныне охотно шествует по улицам, забирая под свою темную власть весь засыпающий с ее позволения город. Хоть до сих не гаснут яркие огни на броских вывесках, афишах и рекламных щитах, хоть до сих пор где-то виднеется слабый свет. Например, там, в огромном центре, на первом этаже одного из высотных домов. Вот только этот свет не приносит собой временный уют, тепло или необъяснимое спокойствие: он безжалостен в собственной прохладе, как и мысли, от которых Хиро не может избавиться, стоя на пороге. Они вторят уйти, находясь под давлением сознания, развернуться и уйти, даже если здесь его доверчиво ждали, даже если дверь намеренно оставалась открытой. Но ведь отступать слишком поздно, верно? Особенно теперь, когда взгляд черных глаз так близок в своей противоположности. Хиро не помнит, когда именно начал бояться тонуть в их притягательной глубине, словно в океане, в котором так легко захлебнуться и уйти ко дну. Маса не оставляет своей привычки встречать его каждый раз в коридоре, наблюдать, как он, словно под давно действующим гипнозом, повторяет свои действия из раза в раз. Оставляет осеннюю куртку на вешалке, небрежно снимает шарф и избавляется от обуви, чтобы в следующий момент, пересилив себя, поднять взгляд. Поднять взгляд и пытаться держаться на плаву в потоке буйствующего океана. — Все в порядке? — мягкий голос, звучащий в натуженной тишине, разливается в помутненном разуме будто плавная мелодия. Обволакивает слух и едва не доводит до дрожи. — Я, наверное, устал, — хрипло и неуверенно, зато правдиво в надежно сокрытой истине, когда внутренняя усталость не дает подавлять подступающую слабость. Хиро чувствует себя лишь сомнительным утешением уже в бесчисленный раз, из ночи в ночь, когда раздается поздний звонок, не позволяющий стрелкам часов ползти дальше отметки «двенадцать». «Пожалуйста, приди. Мне одиноко», — одни и те же слова, один и тот же напрасно умоляющий тон. И короткий ответ: «Жди», даже если сердце болезненно сжимается внутри. — Останешься у меня до утра? — Хиро хочет верить добродушной улыбке, скользнувшей по пухлым губам, хочет верить теплому прикосновению к своей руке невзначай, но… — Хорошо, — лишь вынужденный выдох высвобождается из внутреннего плена, и он вновь обязан лишь следовать в объятия морозного света, опускающегося по четырем стенам комнаты, в которой Масе так страшно и тоскливо быть одному. И Хиро лишь думает сейчас, что еще ему предстоит испытать, будучи исполнителем своей роли в перечеркнутой на несколько раз истории. — Сильно устал? — непонятно, что именно движет Масой сейчас: обыкновенная забота или желание вновь истлеть дотла в безумной близости, которой зачастую заканчивались их уединенные ночи. Хиро не замечает включенный телевизор, который тихо, почти беззвучно вторгается в мнимую безмятежность с какой-то театральной драматической программой. И хочется нагло усмехнуться этому сейчас вопреки здравому смыслу, но он сдерживается, потому что Маса вновь смотрит в его глаза. Он ниже, поэтому его поднятый взгляд всегда казался выразительнее, чем он есть на самом деле: кому, как не Хиро, знать об этом. На самом деле они виделись вчерашним днем в студии, работая вместе над новой песней, и даже улыбались друг другу искренней улыбкой, вселяя веру окружающим, что они — по-прежнему давние друзья. Только это перестало быть правдой еще в первый год знакомства: тогда они осознанно и добровольно познали, что такое параллельная грань между дружбой и… тем, что теперь губит и скребет по сердцу. — Я закончил вчерашнюю песню, — следует запоздалый ответ, прикрывающий до сих пор сокрытую правду и отвлекающий от навязчивых воспоминаний того периода, который остался в прошлом, никак с настоящим не связанным. Хиро не забывает передать Масе помятый листок: он несколько раз передумывал искать конец для песни, но позже избавлялся от хаотичности собственных мыслей, возвращая прежний смысл. Убрав прядь светлых волос за ухо, Маса расслабленно ложится на кровати и, развернув неловко скомканный лист, начинает читать. Хиро без слов понимает его приглашение и укладывается рядом, ненадолго возобновляя миг из прошлого, когда они действительно были друзьями, проводя друг с другом неизбежно много времени. Тогда они любили лежать вот так вместе в полутемноте, забывая на обо всем в разговорах, разбавляемых нередким веселым смехом, который теперь заметно потускнел и превратился в легкие улыбки. Бывало, они смотрели в окна, наблюдая за загадочной серебряной луной, смело выглядывающей из-за черных облаков, и делились чем-то тайным. Но теперь доступ к ночной спутнице неминуемо перекрыт: белые тяжелые шторы занавешены плотно, и лишь фальшивый холодный свет ночника едва напоминает лунные лучи, которые медлительно проникали в комнату тогда. Многое изменилось с тех пор. И можно было подумать сейчас, что Маса попросту скрывается от кого-то, кроме самого себя. — Неплохо, — коротко улыбается он, а на деле — просто теряет слова, находя даже в песне частичку себя… и Хиро. — Это все? Знаешь, раньше ты бы сказал больше, — отрешенно глядя в потолок — лишь бы не на собственную приверженность, Хиро упускает из внимания сбивчивость мыслей Масы, который прикусывает уголок губ в волнении. Тема, оставленная до лучших времен, без его соглашения затронута вновь. — Раньше все было иначе. И мы были другими, — Маса, не желая больше примерять на себя роль из прошлого, ложится на бок и касается щеки Хиро подушечками пальцев. — Не игнорируй меня. Возведенная усилиями противоречивых чувств преграда по его непреклонному велению начинает ломаться, как и вся предосторожность, и Хиро безвольно поворачивается к нему, бесконтрольно пропуская дрожь. Он уже не раз задумывался о том, что Маса за человек, да и человек ли в своем ловком умении повелевать им, его эмоциями, чувствами и действиями. Хиро читал, еще будучи подростком, что у небесных ангелов глубинно-черные глаза и выразительный взгляд, но сомневался еще в то время, что в будущем сам столкнется с одним из них. Только вот он другой — мятежный. И такой красивый, околдовывающий своей нежностью, чарующий проникновенностью и… преисполненный жестокостью, подвергая хранимые чувства неотвратимо расползающемуся огню. Но он и сам сгорает изнутри. — Это все не наша история, — в висках пульсирует, кровь разносит раскаленный яд, который воздействует сейчас на сознание, круша всю выдержку. Ладонь ложится на щеки, а уголки губ приподнимаются в ангельской, но отталкивающей улыбке. Хиро заранее знает, что сейчас он вновь разобьет хрупкий мост от прошлого до настоящего, а осколки с болью вонзятся в былые раны. — Не играй в философа, — Маса — один из немногих, кто всегда понимал неординарный расклад мыслей Хиро, но сейчас даже он не желает воспринимать их, потому что позднее обязательно придется пересмотреть то, из-за чего однажды случился разлад. Но Хиро не останавливается. — Не моя, не твоя… Не наша. Все должно быть по-другому, только позволь… — Тише, — сорвавшийся шепот, крупная дрожь и отчаянность в неожиданном соприкосновении губ. Они застряли, застряли между двух промежутков времени, но где именно осталась их подлинная история: в прошлом — там, где замирала мягкая улыбка, значащая беспредельно много, или настоящем — тут, где терзает жгучий поцелуй? Маса, прощаясь с самообладанием, нависает над Хиро, чувствуя на своей талии его крепкие объятия, которые даже теперь не перестают быть бережными, внушая, как сильно… как сильно он дорожит. Дорожит своим единственным ангелом, в которого ему пришлось поверить. И непонятно, кто сейчас отвечает, а кто дарит, когда в отчаянной страсти смешивается все: и боль, и ласка, и убийственная приверженность. Хочется забыть, стереть из памяти минувшие отношения, которые разрушились подобно разбившемуся вдребезги хрусталю в единственных неверно произнесенных словах, в единственной допущенной ошибке. Хочется вырвать страницы, переписать историю заново и назвать ее «своей», но прошлое противится, высвобождаясь из памяти в самый неподходящий момент. — Наши отношения не могут длиться дольше одной ночи, — Маса сам испуганно сжимался от собственных слов, слепо загоняя себя в клетку. — Почему? Я ведь… — прежний ласковый взгляд подернула пелена впервые распознанной боли, порождающей внутри неминуемое сожаление — то, что начало неторопливо убивать. — Я тоже, но, — Маса потерялся на полуслове, замкнувшись в самом себе, и опустил взгляд, чтобы несмело и тихо договорить в следующее мгновенье, ускользающее сквозь, — я не могу постоянно терпеть твою ревность, прости. Доверие… Тогда, когда необычное чувство обрело свободу и слепящую, опасную власть, оно только-только начинало строиться. И Хиро слишком поздно понял свою ошибку, напрасно поддаваясь беспричинной, ранней ревности, а Маса так и не предоставил второго шанса. «Прощаю» утонуло в обоих сердцах и так и не было озвучено вслух, даже если после вечера, поставившего точку на прежних отношениях, они не перестали встречаться под восходящей луной. Вина до сих пор плетется за Хиро, преследует его по пятам безликой тенью даже сейчас, когда новый поцелуй ожогом отпечатывается на коже. Маса шептал бы что-то едва уловимое, важное, если бы это не было настоящим, а Хиро отвечал бы ему сбивчивым шепотом на ухо, когда было бы не страшно потерять контроль и следовать собственной слабости. «Некоторые истории созданы лишь для прошлого, а некоторые — лишь для настоящего», — Хиро улавливает поток уходящих прочь мыслей, а Маса, угадывая его замешательство, в бесчисленный раз смотрит в затуманенные чувствами глаза, и кажется, что вот-вот сломается его прежняя гордость, а ошибка останется лишь строчкой в перечеркнутой истории. — Винишь себя? — что может быть хуже, чем утопать в постоянно бушующем океане и поддаваться мелодичности мягкого голоса, не смея лгать. Маса мог бы быть лишь иллюзорной фантазией, и все было бы иначе, без ошибок, без историй… Вот только Хиро не знает, насколько тяжело было бы жить эфемерными иллюзиями, находясь поблизости постоянно, всегда дольше других. — Да, — ответ замерзает под хладным светом, а сердце срывается на частый, громкий стук. — И я себя, — Хиро слышит треск переломанной гордости, слышит шорох вырванных страниц и теперь не боится больше тонуть в глубине постепенно утихающего океана. Губительная, позабытая ревность умирает неслышно и безболезненно, раны начинают заживать под проникновенной нежностью, которую Маса дарит сейчас, и прекращается испепеляющий пожар. Первый штрих в новой истории рисуется соприкосновением тел и поцелуем, который теперь не обжигает и не терзает, а оставляет за собой лишь безграничную ласку, теплом пробирающуюся под кожу. И даже холодный, шаткий свет отныне не морозит, а касается осторожно и плавно, как лучи серебряной луны. Неважно, что Маса теряет сейчас свою инициативность, уступая вспышке ярких чувств, исходящих от Хиро, неважно, что он пропадает в собственной податливости, как неважно и то, что они оба лишаются своих ролей. Хиро больше не утешение, а Маса, хоть и ангел, но больше не мятежный и не стремящийся подавлять внутреннее восстание того, кто не переставал верить в него ни на секунду. Всему когда-то приходит конец: и выдержке, и гордости, и пустоте, и даже истории с прописанными ролями, истлевающей сейчас до мелкого пепла. Хиро, бережно удерживая Масу в объятиях, переворачивается и смотрит на него с нескрываемыми, настоящими чувствами, словно бы то, чем они жили последнее время, было лишь бесполезной выдумкой, наигранной фальшью. Теперь Маса вынужден удерживаться на плаву в океане его карих глаз. Спешить ни к чему, и Хиро запоминает каждую минуту сегодняшнего уединения, когда Маса только ждет, готовый быть с ним самим собой. Уместно, наверное, было бы сказать сейчас то самое «Прощаю», но вместо этого на нежной коже шеи тают легкие поцелуи. Пухлые губы шепчут дорогое имя, тело дрожит в трепете, и опускаются ресницы. Все происходит так, как происходило в первый раз, четыре года тому назад, и возвращается невинное смущение, заливающее аккуратные скулы, а вслед за ним — напрасная неуверенность и скованность. Но Хиро, наконец различая в спокойствии лязг спадающих оков, вселяет собой то упущенное доверие, которое непоколебимым блеском светлеет в глазах. Пусть даже Маса и не видит этого сейчас, прикрыв веки, зато чувствует вместе с лаской, с какой Хиро опускается по нему. Искренность сопутствует в унисон бьющимся сердцам, и первый томный выдох срывается с губ. Прошлые ночи тускнеют, когда не разрываются объятия, значащие сейчас гораздо больше так и не произнесенных слов. Но и не нужны они теперь: все, что осталось несказанным, рисуется на первых страницах новой истории и читается сердцем, которое больше не почувствует ушедшей боли. Одежда бесшумно опускается на пол, а свет скользит по обнаженным телам, и нет сейчас ничего интимнее горячего соприкосновения, одновременного шепота имен и поцелуя перед волнующим моментом. Сладость хочется повторять вновь, но рожденное под призывом чувств желание разносится с новой силой в крови. Маса уверенно обнимает Хиро за плечи и улыбается едва заметной улыбкой, когда два взволнованных океана сливаются друг с другом в один, не подвластный времени момент. Последующий несдержанный стон касается слуха Хиро, и он, не переставая дарить ответные объятия, вновь опускается близко-близко, чтобы унять ощущения утешительным поцелуем. Маса тоже устал, устал быть с ним лишь только по ночам, пряча за дружескими прикосновениями и улыбками последствия той грани, что они перешли: Хиро осознает это, и теперь сокрытая истина испаряется в призрачной безмятежности за своей ненужностью. Он ждал, когда завершится их ослепленная игра в ложь и непрощение, но, направляясь сюда под огнями ночного города, и подумать не мог, что сегодня — в неожиданно холодный осенний день. Не зря переписывая свой текст вчера, он думал о том, что он и Маса — до сих пор неотъемлемые друг от друга частички… половинки единого целого, которым не хватало одних лишь ночей. Близость затмевает собой воспоминания потерянного времени, которые, хоть и остаются в памяти, больше не потревожат сознание. Наверное, всего этого изначально можно было избежать, если бы не одно «но», которое тоже растворяется среди этих воспоминаний. «Прощайте», — мог бы сказать внутренний голос, если бы Хиро не прислушивался сейчас к Масе и не заботился бы о его ощущениях. «Не моя история была создана для прошлого», — улавливает он на краю затуманенного сознания, когда остается лишь несколько мгновений на близость. «Моя здесь, в настоящем», — после того, как слышится последний стон, срывающийся с приоткрытых губ. В настоящем, где больше нет холода, страха и гордости, в настоящем, в котором дан второй шанс. «А где моя, там и наша», — в секунды, приносящие за собой уютное спокойствие, крепкое переплетение пальцев и мягкую улыбку.

***

Стрелки на часах как обычно не доходят до отметки «двенадцать», когда внезапный сон растворяется в мнимом комнатном спокойствии резким телефонным звонком. — Да, — усталым голосом в динамик. — Пожалуйста, приди. Мне одиноко, — умоляющим тоном и внушительной просьбой в ответ. — Жди, — машинально до коротких гудков, сжимая в ладони помятую страницу законченной песни.