all of the stars

Тэхён — это зимний ветер: острый такой, колкий, немного угловатый — резаться об него, кстати, больно очень. Дыхание его тоже холодное, как и кожа — иголками обрамлённое, но Мино не боится совсем. Он подходит ближе к Тэхёну и рассматривает бледные снежинки на коже, ощущая, как по спине неприятный холодок расползается и проникает внутрь, словно гадкий вирус. Морщась, Мино растирает большим пальцем огромную потрескавшуюся звезду на тэхёновом запястье и наблюдает, как сыпется пыль серебряная с замёрзших рек-вен. Мино хочет раз в неделю держаться за руки перед камином, вдыхая запах жжёных дров, но получается лишь стоять на улице по разные стороны от ёлки, украшенной гирляндами. Вокруг них — жизнь кипит, припорошённая снегом и рождественскими заботами, а посреди них — она застывает формалиновыми тикающими секундами и витающим в воздухе песком. Тэхён — это россыпи льдинок: каждый его поцелуй отдаётся тысячей щиплющих капель, которые стекают по коже Мино, а он, смеясь, вытирает их, потрепав заботливо тэхёновы белоснежные, тонкие волосы. И ресницы у Тэхёна такие призрачные, как осыпавшийся с веток иней. Тот моргает часто, чуть жмурясь — красный ободок вокруг фиолетовой радужки опасливо дёргается, а Мино целует его бледно-синюшные веки с тёмными разводами остывающей крови, под которыми влажные дорожки. В окнах — море бесконечное копится, пока Мино вешает на ветки шарики, отражающие искажённые лица, и ждёт Тэхёна, который снова приходит после полуночи, весь дрожащий, в снегу и с новой витиеватой снежинкой на щеке. Они сидят вдвоём, в тишине, темноте и прохладе, но под пледом красным, тем, что с огромными разноцветными оленями. Тэхён слушает сердцебиение Мино: горячее такое, до боли обжигающее — терпит и молчит об этом. — Если дом там, где человеку хорошо, то ты — мой дом, — он улыбается, пряча свои кровоточащие и потресканные холодом губы. Мино легко, почти невесомо целует чужой затылок и осторожно гладит по серебряным волосам. — И руки твои отдают запахом вереска, знаешь? — урча под прикосновениями, замечает Тэхён. Он врёт: никакой это не вереск, а всего лишь навсего сигареты, разбавленные свежим воздухом и рождественскими пряностями. Но Мино угумкает в ответ и сгребает Тэхёна в объятьях. В окне всё же начинает зацветать вечерний закат, и Тэхёну становится больно. Очень. Но он опять молчит и ни слова об этом. Избегает взглядов и ярких огоньков от гирлянды на улице. В стакане пузырится шампанское, искрясь и шипя от каждого колыхания. Мино заботливо чистит для Тэхёна мандарины и съедает оранжевые корочки. Мино чувствует холодный язык на своих мокрых пальцах и шершавую кожу. На пересечении их взглядов зарождаются звезды, наверное. Тэхён шепчет так слабо-слабо: “Почему мы не можем сбежать?” На что Мино ему столь же тихо отвечает: — Ты же знаешь. А тот отчаянно качает головой, словно хочет выбить оттуда все эти назойливые мысли. Он прижимается, чуть постанывая от колющего зуда на коже, но всё равно отчаянно ищет тепла в чужих руках — угольково-тлеющего, не обжигающего, но согревающего. Родного, что ли, похожего на ночной прощальный костёр в детском лагере; Тэхён всегда — сквозь своё одиночество — его ждал, и только от этого он, кажется, готов плакать. Жидкий азот под кожей, -196°С во внутренностях. Тэхён промерзает насквозь, если Мино уходит за границы установленного на двоих комфорта. Например, на работу, навестить семью, в магазин — через дорогу, к слову. Если он не вернётся, Тэхён исчезнет тоже, и тут много вариантов: потеряется в неоновых вывесках, запутается в метели по пути домой, заблудится между вагоном и платформой, а идти-то по прямой один шаг. И замёрзнет, в конце концов. Насовсем, потому что вполсилы такого не случается. Хотя, тут как посмотреть. Тэхён тянет наугад тонкую струну вероятности, как если бы тянул лотерейный билет, и та со звоном лопается, оставляя на пальцах порезы, покрывающиеся тонкой, светлой-светлой корочкой крови. Терзая в руках проездной на поезд в один конец, он переступает порог привычно темной квартиры. Стук ключей о тумбочку в коридоре, шорох сползающей с плеча сумки и щелчок застёжек сапог — три действия, три коротких вдоха на то, чтобы собраться с мыслями и разбросать ладонью волосы в беспорядочном хаосе. Выдох — тихий и осторожный. Холодно, по всему коридору чертовски холодно, от снежно-белых стен и ледяного паркета, от прилипчивого сквозняка, даже от света из комнаты, на который Тэхён бежит, как мотылёк, чтобы расплавиться под слишком яркой лампой, режущей слабые глаза до звёзд и пятнышек. Он часто-часто моргает с непривычки и фокусирует взгляд. Мино, обещавший помочь развесить гирлянды, сидит на полу гостиной, распутывает бесконечный белый провод и ни о чём, конечно, не подозревает. У него булавки в зубах, растянутый свитер с прорехой на боку и бегущими по бежевой пряже оленями, очки без линз, сползшие до кончика носа. Чёлка набок и кружка рядом, под которой расползается темнеющее пятно кофе. Тэхён мог бы ещё продолжить, но: — Странно, — гудит Мино, поднимая на него, замершего в дверном проёме, взгляд. — Ты в тепле, но на тебе до сих пор иней. Мысли, что Тэхён так бережно подбирал и надумывал, и решимость, по крупицам любовно собранная, разлетаются к чёрту чем-то, что мельче пыли, повторяя немыслимый танец снежинок за окном. Там метель и мороз, он знает, лично почувствовал на себе, выпрыгнув в ветровке и без шапки, окутанный темнотой ночи и вообще — хорошо, хоть не на босу ногу. Холоднее разве что у Тэхёна внутри, и от этого холода щиплет в носу и трудно вдохнуть полной грудью. Мино, расслабленный и согретый, наверное, ждёт каких-нибудь ответных слов. Или хотя бы помощи с четырьмя нескончаемыми метрами узлов. Тэхён только опускается на колени рядом — господи, да его с ног сшибает от волны внезапного жара — и, уткнувшись лбом в горячее плечо, еле слышно говорит: — Я приеду через месяц, — “или, быть может, не вернусь никогда”. — Ты ведь меня дождёшься? Кожа тает и словно стекает с лица огромными каплями на чужой серый свитер. Мино дышит очень глубоко и размеренно — не сбивается; он удачно распутывает маленький клубочек из провода и лампочек и щекой прислоняется к белоснежной макушке. — Куда ты? — Домой. Туда, где ещё больше снега. — К твоим друзьям-пингвинам? — дёргает плечом Мино, заставляя опереться об него подбородком. — Ну, и к ним тоже, — неловко смеётся Тэхён, проведя носом по сгибу чужой шеи. По всему лицу остаются следы от швов и плетения, сеткой слизывают тонкие росчерки глаз, бровей, губ, и слегка краснеют скулы. — Там меня встретит лютый мороз, а ты ведь знаешь, как я не люблю шапки и перчатки. И там очень плохо ловит сеть, даже по телевизору всего два канала, да и те с помехами, — он сминает ладонью грубую ткань свитера Мино там, где сердце стучит под рёбрами, и ощущает его глухие ровные удары. — Но я все равно буду писать и звонить тебе, хочешь? — Когда уезжаешь? — игнорируя, задают ему встречный вопрос, отчего Тэхён тут же тушуется. Сложенный вчетверо билет, который он запихнул на самое дно кармана, резко колет его в бедро, напоминая о своём присутствии, о том, что надо ещё собрать вещи, и неплохо было бы поужинать перед сном. О том, что Сон Мино всё-таки иногда непроходимый тормоз, пусть и иней тает на нём сразу же. — Завтра утром, ты в это время на работе, — вместо обиженного “тебе стоило сказать только, и я бы никуда не поехал”. Действительно, билет недорогой, спонтанно купленный, и Тэхён, вообще-то, не знает, докуда он довезёт и в какую сторону. Это все случайность, глупая цепочка бездумных действий, подогретая желанием что-нибудь изменить. Тэхён готов бежать куда угодно, чтобы согреться, но там же он и растает. Он понимает, хорошо понимает. Но от этого всё равно не легче. Из рук Мино — широких, горячих, шершавых и пахнущих вереском, мятой и лимоном — выпадает со звоном гирлянда, когда Тэхён слишком резко встаёт, едва не задев ступней кружку с недопитым кофе, и поправляет кофту, а следом за ней приглаживает волосы. Он ускользает в коридор, а оттуда — в свою комнатку. На кровать летит чемодан, и Тэхён с остервенением скидывает в него одежду кучей — о порядке позаботится потом, если вспомнит об этом вообще. Шипучая, поднимающаяся к горлу обида не находит никакого выхода; вещи молчат, разум молчит и как назло ничего не подсказывает, и... И Мино молчит. Скрестив руки, в которых что-то сжимает, опирается о косяк и молчит, глядя на мечущегося по квартире Тэхёна. А последний злится и негодует, корча рожицы. Он размашисто швыряет на кровать полотенца и кусает губы. — Чего тебе? — присыпав небрежностью, интересуется Тэхён и сдувает со лба взлохмаченную чёлку. Не хватало только ляпнуть что-нибудь не то и разругаться окончательно, а сейчас он только на это способен, кажется. А при каждом воспоминании об их последней ссоре, внутри склизкий комок по пищеводу поднимается вверх и застревает где-то в горле, разрастаясь отчаянностью. Мино вздыхает так громко и всей грудью, что до Тэхёна долетает дыхание, и он своей остывающей кожей чувствует тепло этого выдоха, а после — ещё и горячее-горячее тело. Мино становится совсем рядом, так близко, что можно пересчитать ресницы. Он как можно мягче улыбается и, прижавшись к замершему Тэхёну, кладёт в его чемодан стопочку своих аккуратно сложенных шапок. — Я еду с тобой. Тэхён — это зимний ветер: резкий, вьюжный, забрасывающий за ворот режущие комочки снега. Но правда в том, что Мино, целуя и обнимая, совершенно его не боится, пока горизонты сходятся вместе, а огни меркнут, чтобы звёзды спустились на холодную припорошённую снегом землю.