Никто не узнает.

Тэгун в последнее время все чаще задумывается, почему руки Хёка такие холодные. Ведь, вроде бы, тот и одевается тепло, а кончики пальцев все равно ледяные. Чон греет их бережно, переплетая со своими, по старой привычке и собственническому желанию не отпускать далеко от себя мальчишку, ведь мало ли, что у него на уме, у непутевого и совсем непослушного. Хотя, может, это все проблемы юного возраста? Пройдет пару лет и Хан сам перебесится - при условии, что дотянет до этого, конечно же. В чем Тэгун как-то очень слабо уверен, глядя на Хёка, который вновь с сигаретой, десятой по счету, хотя еще даже не вечер. Хан снова дрожит, а Чон обнимает его, притягивая ближе, вдыхает едкий никотиновый запах. Тот, кажется, уже под кожей у младшего, и Тэгуну вдруг интересно, он такой же на вкус? Как его любимый американо без сахара, что он всегда заказывает, стоит лишь пойти на прогулку. Или дома, сидя на кухне у старшего, уронив на столешницу голову и руки. Так по детски невинно, сонно моргает, потянувшись, словно большой пушистый кот, жмурится довольно и совсем ведь ничего не подозревает, бегая по дому, забыв пуговицы застегнуть. На чертовой клетчатой, так любимой Лео рубашке, в которой Хёк до безобразия привлекателен, и если он в скором времени не оденется, старший сорвется, пусть даже не сомневается. Тихое сопение куда-то в ключицы Чона, и он проклинает слишком затянувшееся время суток. Это очень похоже на наказание, быть рядом, но не сметь к младшему и пальцем коснуться. Что уж говорить о тех снах, что по началу неимоверно пугали своей излишней прямотой и откровенностью. В которых Лео покрывал поцелуями чужое тело, миллиметр за миллиметром, по оголенным нервам нежностью. До сорванного голоса и ярких отметок на шее. Санхёк его только и больше ничей. А тонкие бледные мальчишеские запястья он украсил бы черными полосками кожаных ремней. Затянул потуже, а после языком прошелся бы вдоль каждой выступающей венки. Это безумие, и старшему уже совсем не смешно, он проиграл который раунд своей сдержанности. Лео сходит с ума от одной только мысли и, кажется, Хан сам себе подписал приговор. Еще не зная, что сунул добровольно голову в пасть хищнику, хотя глупые люди называют это любовь. Когда готов на все, не думая о последствиях, ослепленно следуя за объектом симпатий. Лишь бы только быть вместе, пускай не вечно: шанс есть, хоть призрачный, и это лучше отказа. И пока Санхёк спит, ни о чем не подозревая, Тэгун изводит себя, по прежнему ничего не говоря. Все останется в снах, в его мыслях, в желаниях, в голове, в которую никак попасть нельзя. А одним холодным утром Хан прижмется к старшему, списав, что был сонный, а тот слишком теплый. И никто не узнает, что уже давным-давно каждой клеточкой он принадлежит только своему Чону.