Жалкие поневоле

Кризис. Такое, казалось бы, обычное, приевшееся слово, не вызывающее даже лёгкой дрожи - никто уже не боится. Это стало чем-то навроде детской страшилки о том, что если есть слишком много сладкого, выпадут все зубы. Рутина, обыденность - все уже привыкли... ...Все ли? В этом году в Южной Италии был неурожай. Есть стало, фактически, нечего. Можно было попросить о помощи другие страны - того же брата или Испанию, например... Но, ах! Ведь на дворе кризис! Если они предложат помощь, то сами, наверняка, окажутся в тяжёлом положении. А даже если не окажутся - тех денег и пищи, что они смогут дать, едва ли хватит на пару месяцев. А кризис и не думает отступать, он в самом разгаре - как молодой огонек, набирающий силу, перерастающий в настоящее пламя. До конца далеко, но он должен продержаться. Можно взять кредит у Америки... Но нет. Это слишком просто. А просто в этом мире ничего не бывает. За этим последует неминуемая расплата, и она, возможно, будет в разы хуже этого проклятого кризиса. Нет, Романо не станет так рисковать - слишком многое на кону. И потому он поступит по-другому. Экономика Польши, фактически, разрушена. Многие тысячи людей остались без работы, без крова, без пищи. Многие тысячи ни в чём неповинных, честных граждан. Страна уже почти на грани, народ - в отчаянии. Можно было бы, конечно, попросить помощи у Литвы - он всегда примчится по первому зову, чтобы вытащить своего непутёвого друга из беды. Потому что он слишком добрый. Слишком, и однажды - рано или поздно - это станет острым кинжалом, который вонзится в его спину. Польша не поступит так. Он не станет пользоваться добротой друга. Он не сделает этого, зная, что это будет означать для Литвы. Ему сейчас и так непросто - кризис на дворе! Можно, конечно, обратиться к Штатам - уж у тех денег всегда в достатке. Как говорится, пир во время чумы. Но он не сделает этого. Он наивен, но не настолько. Он не попадётся в эту ловушку, не погрязнет в долгах, обрекая свой народ на страшную участь. И потому, скрепя сердце, он поступит иначе. В Китае перенаселение достигло критической точки. Ещё немного - и настанет конец. Конец всему. Всему, что строилось, разрушалось и вновь воссоздавалось из пепла, подобно фениксу. Сейчас жители - тысячи тысяч, миллионы детей и взрослых - голодают и мёрзнут где-то в подворотнях. Потому что новые дома строить просто не успевают. Потому что их не на что строить. Китай мог бы обратиться к России - уж он-то всегда поддержит старого товарища. Поддержит, да. Но не поможет, не решит проблемы за него. Не потому, что не захочет - не сможет. Ведь кризис, кризис в самом разгаре! Конечно, дать кредит не откажутся США... Но Китай знает, знает этих прогнивших насквозь миллионеров - тех, кто купается в нефти и в золоте, точно в воде. Да, они с радостью помогут... затянуть петлю на шее и без того настрадавшегося народа. И тогда наступит конец. Нет, Китай жил на свете не одно тысячелетие и прекрасно понимал, чем всё закончится. Долговая петля? Нет, никогда. Потому что снова будут страдать тысячи и тысячи невинных граждан. Он примет собственное, пусть и непростое решение. Нидерланды сидел в старом, виды видавшем кресле и думал, меланхолично покуривая трубку, своим велением взметая в воздух клубы ядовитого дыма, наполняя комнату удушливым наркотическим туманом. Он думал о них. Об этих безрассудных, которые, наверное, и сами не ведают, что творят. Ловино. Феликс. Ван. Южная Италия. Польша. Китай. Три страны, три гордых личности. Одна судьба, одна беда. И тогда никому из них уже не до гордости - она забыта, выброшена, как дорогая сердцу, но старая и ненужная игрушка. Потому что не до неё уже теперь - тогда, когда надо кормить, спасать страну. Растрепавшиеся волосы, сжатые до побеления костяшек пальцы, измождённо откинутая голова, устало прикрытые глаза... и привычно раздвинутые ноги. Это цена. Это плата. Похотливые смешки, пошлые улыбки, грязные слова..., но они уже привыкли. Пусть делают то, что хотят. А они сделают то, что нужно. Пусть, вцепившись в каштановые волосы, больно вдавят голову... в стол? В пол? Пусть зажмут худые запястья маленьких, изящных азиатских рук, пусть до синяков. Пусть надавят на стройные, почти девичьи бёдра, заставив откинуть светлую голову - не от удовольствия, от боли. Они стерпят. Они всё стерпят. Они оденутся в откровенные платья, короткие юбки, они станцуют самые грязные танцы. Они отдадутся безропотно, имитируя удовольствие или же показывая боль - смотря, чего в очередной раз пожелает клиент. Такова их участь. Они будут понимающе переглядываться, браться за руки и плакать, обнявшись и напрочь позабыв гордость. Уже не в новинку. Такова их доля. Ради своего народа. И ради своего народа они однажды пришли к нему. Они попросили - он исполнил. Нидерланды просили найти клиентов, и он нашёл. Ему предложили сделку, и он согласился. Не за просто так, разумеется. Творить непотребство со страной - это не то, что с обычной проституткой. Это эксклюзив, это роскошь. Не многие знали, кто перед ними. Не многие пользовались. Но платили больше, чем могла заплатить сотня клиентов за сутки, если бы вообще возможно было бы принять стольких. А Холл? А Холл был в доле, получал проценты. Ежемесячные проценты, сравнимые с годовым доходом от наркобизнеса. Ведь у всех свои способы вытягивать государство из кризиса. Каждый кормит народ так, как может. Они продавцы, олигархи - покупатели. Он - посредник. Не больше и не меньше. Нидерланды смотрел на эти измученные лица, исхудавшие тела, покрытые синяками и следами грязной страсти, чужой похоти. Он представлял - мучительно, реалистично представлял. Вот под утро они расходятся - кто куда. Ловино дома встретит младший братишка. Он бросится на шею, крепко обнимет, ласково поцелует в макушку и защебечет о какой-то ерунде, едва не заметив. Едва, но всё-таки не заметив пустого взгляда брата. Феликса выйдет встречать Литва - лучший друг, заглядывающий в гости чуть ли не каждый день. Он приготовит ужин, разложит всё по тарелкам и начнёт рассказывать что-нибудь ненавязчивое, приятное и легкое, чуть не заметив. Чуть, но не заметив потухшего взгляда когда-то жизнерадостного поляка. Вана встретит пустой дом - тишиной и покоем. Он заметит, но ничего не скажет. Потому что он - всего лишь пространство, наполненное воздухом. Не меньше. Не больше. Холл думает об этом, и ему против воли становится жаль их - этих безрассудных, которые не ищут лёгкого пути. И это правильно, знает он. Они такие сильные. Сильные, но жалкие поневоле. А через четверть часа придёт сестра. Она будет ворчать о том, что он погубит своё здоровье, если будет столько курить. Она напечёт вафель. Она улыбнётся ему - ласково-ласково - и обнимет. А он прижмётся к её груди. Прижмётся и будет думать - о том, что он - топящий мёртвую печаль в наркотическом дурмане, он - торгующий этими безумцами, словно мясом - ещё более жалок.