О магии семейной жизни

Уже которую неделю – и скоро, совсем скоро проще будет считать месяцы, а затем и годы – самым желанным временем в любом дне Тихона становились те его минуты, когда он отпирал ворота, загонял свою машину во двор и подходил к двери. Он уже научился определять по тому, как освещены окна, где находится и чем занимается Игнашка, если он – она – дома. В гостиной, ждет его. Или на кухне, поджидает его. Или заслышал, что Тихон заглушил двигатель и зазвенел ключами от дома, и подходит к прихожей, Игнашка выскочила из гостиной и ждет его, и это знание, что его ждут, – оно грело Тихона, как не грела самая теплая дубленка и самая жарко натопленная печка. Уже которую неделю устанавливался этот ритуал; кажется, уже установился, а на лицо Тихона непроизвольно забиралась растерянная улыбка – глупая, счастливая, неудержимая. Загнав машину в гараж, Тихон еще раз вышел во двор – не по необходимости, можно было пройти в дом и напрямик, но захотелось еще раз осмотреться, вдохнуть морозного воздуха, поднять голову к темному беззвездному небу и улыбнуться ему отчего-то. Погода уже который день стояла снежная, облака висели низко, еще бы и мороз утвердился, было бы замечательно, чтобы вытравить наконец эту идиотскую осеннюю сырость. А вместе с морозами можно было бы заняться и чем-нибудь этаким. Романтическим. Например, обвить елки гирляндами, украсить порог, может, даже в окнах пару звезд закрепить, чтобы все знали: дом жилой, и в нем радуются праздникам, из коих Новый год – самый семейный, самый удобный повод для романтики и прочей мишуры. Осталось только затащить Игнашку в торговый центр и преодолеть ее сопротивление относительно ненужных трат: она бывала сильно прижимистой, словно от пары гирлянд они разорятся. С другой стороны, Тихону это ее нежелание допустить чрезмерных трат было понятно: она не то чтобы много зарабатывала, да еще и эта ее учеба, да еще и Тихон категорически воспротивился всем ее подработкам, и Федорыча подбил, чтобы тоже убедил упрямицу, что наработается еще. А пока – учиться и не отвлекаться. Игнашке, человеку независимому, болезненно гордому временами, это было понятно, но оказывалось для гордости тем еще бременем: она, видите ли, ни в строительство не смогла внести достойную долю, ни в их совместной жизни не обеспечивала достойный доход. Словно это что-то значило, фыркал Тихон. И ведь значило, признавал он: сам бы, поди, не смог смириться с тем, что приносит домой всего ничего. Но ведь для Нового года можно было бы задвинуть все свои сомнения подальше, а значит, они всерьез озадачиваются достойным украшением их общего дома. Он открыл дверь и привычно – уже привычно кинул связку на полку и улыбнулся Игнашке, вышедшей в прихожую и застывшей в двери. Она сунула руки в карманы домашних штанов прислонилась к косяку и скрестила ноги в щиколотках. – Чего-то ты подозрительно довольный, Шведов, – настороженно прищурившись, произнесла она. – Что за гадство ты опять задумал? – Вот откуда в тебе столько подозрительности, божья птица? Я приехал домой, меня встречают, даже чем-то съестным собираются потчевать, отчего бы мне не быть довольным. А, Сипуха? Он подмигнул и подошел к ней. – Чего-то ты подозрительно подозрительная, Игнашка, – обнимая ее, обхватывая ее ягодицу и легонько сжимая ее, прижимая Игнашку к себе, прошептал он. – Случилось что? Она пожала плечами. – Не, ничего. Так. Нормально все. – Неопределенно отозвалась она и потерлась подбородком о плечо Тихона. – У тебя руки холодные. – Ужас, представляешь? Когда двор расчистить успела, кстати? – спросил он, легонько поглаживая Игнашку холодной рукой по пояснице. Там, под джемпером и майкой, аккурат по центру спины, подозрительно смотрела на мир все та же сова – еще одна временная татуировка; Игнашке все было страшно: и больно, и кто его знает, зачем, и осложнения возможны, и вообще. А хной можно хоть каждый месяц новую. Тихон не возражал. Ему было только в радость. Игнашка дернула плечами. – Ужинать пойдем, – вместо ответа сказала она и отступила. Тихон отправился мыть руки. У Игнашки было странное настроение. Говорить, что стряслось, он не собирался, тихо злился себе в уголке; Тихона и сердила эта замкнутость, и это было так понятно – сам был таким, пока не находил путей решения, не делился проблемой ни с кем, словно потакая первобытному опасению сглазить, разгневать фортуну непотребной болтовней. Игнашка поджидал его на кухне, стоял у стола и попинывал его ножки, угрюмо сверля взглядом столешницу. Тихон подошел было, чтобы чмокнуть его в щеку, но Игнашка увернулся, как только не огрызнулся, чтобы не лез – с него станется. То ласков, как кошечка, выклянчивает еще одно прикосновение, еще один поцелуй, провоцирует на еще одну ласку, на беспомощный, полный нежности и умиления смешок, который у Тихона вырывался помимо воли, смешил его самого и побуждал Игнашку глядеть на него самодовольно, пусть и украдкой. То Игнашку лучше не трогать – он зыркает недовольно своими пестрыми глазищами, дергает плечом, если Тихон пытается положить на него руку, и ведет себя как дикий камышовый кот. У него уже завелись укромные места в доме, в которых он скрывался, если требовалось побыть одному. Тихон злился – и ему было приятно: Игнашка признал это место своим домом, а как вспомнишь, как язык о зубы обивал, уговаривая въехать в него, прописаться и вообще вести себя как равноправному хозяину, так мурашки по коже: а ведь могло не получиться, ведь могло Тихону отказать его красноречие, и он, как часто бывает, брякнул бы что-то такое этакое, что на Игнашку подействовало бы ровно наоборот. – Ну-с, ужинать будем, красавица? – бодро спросил он. – Не поверишь, голоден, как волк. Последнюю крошку хлеба проглотил аккурат с пятичасовым чаем, и с тех пор во рту маковой росинки не было. Чем кормить будешь? Игнашка передернул плечами и молча кивнул в сторону плиты головой. – Ты со мной поужинаешь? Или у тебя страшные и ужасные лабы? – поинтересовался Тихон, идя к плите. – Буду, – буркнула Игнашка и уселась. Тихон посмотрел на нее и шумно вздохнул. Затем, зевнув, пробормотал под нос: «Это хорошо». Позже, насытившись, он позвал ее: – Сипуха! – И когда она подняла на него глаза, подозрительно поблескивавшие под сурово сведенными бровями, продолжил: – Мне кажется, по закону вселенской справедливости я накрывал на стол, а ты должна делать чай. Или я ошибаюсь? Игнашка снова дернула плечом и встала. И снова Тихон физически, всей кожей ощутил эту глухую, угрожающую, напряженную тишину, словно то, что гнело Игнашку, опустилось на нее с новой силой, и она уже готова была восстать. Тихон встал и подошел к ней, прижался сзади, обхватил поперек груди и прижал к себе. Он потерся щекой о ее щеку, и Игнашка возмущенно фыркнула. – Не царапайся, – оскалилась она. – Уже, – мирно отозвался Тихон. – О, пирог. Да ты справная хозяйка, Сипуха, когда только успеваешь. – Это не я, – сквозь зубы процедила Игнашка. – А кто? – спросил Тихон, хотя он знал, догадался уже, не впервой. Игнашка молчала. Она прислонилась к нему, и Тихон погладил ее по груди. – Что, мать в гостях побывала? – обреченно спросил он. – Н-ну, – с усилием выдавила Игнашка. – В холодильнике еще. Дофига, – уточнила она. – Ты же с голоду тут пухнешь, пока я по сессиям разъезжаю. И вообще тут все... рушится. А дому хозяйка нужна. – Так, – сухо сказал Тихон. Игнашка поежилась и покосилась на него. – У него есть хозяйка. И хозяин. И дом, и меня все устраивает. Что ей нужно было? – Не знаю, – пробормотала Игнашка. – Не знаю. Меня здесь не было. – Что, сбежала от греха подальше? – усмехнулся Тихон. – То-то я смотрю, двор от снега расчищен. Я бы мог завтра. Или мы вместе, а, Игнаш? Она хотела что-то спросить, но прикусила язык и снова дернула плечами. Тихон поднял ее подбородок и заглянул в глаза. Игнашка отвела взгляд. Тихону ничего не оставалось, только вздохнуть и прижать ее к себе. Тихон спросил поздно ночью, устроившись под одеялом, облапив Игнашку и прижав его к себе: – Так чего ты злая-то была? – Чего это злая? – попытался было вскинуться Игнашка, но ограничился угрожающим сопением. Тихон хмыкнул и чмокнул ее в нос. – А какая? – поинтересовался он. Игнашка уперся подбородком ему в грудь. Подумал, дернул плечами. – Ничего злого. Ничего такого. Все в порядке, – буркнул он. – Ага, я прямо слышу непокобелимую уверенность в твоем голосе, – усмехнулся Тихон. – Так что случилось? Игнашка принялась устраиваться рядом с ним, не поднимая на Тихона глаз. Он поднял голову и снова уронил ее. – Да все в порядке, правда, – тихо сказал Игнашка наконец и затаился рядом с ним. Тихон по обыкновению начинал свой день рано – куда раньше, чем Игнашка. Она сладко спала, зараза такая– запросто могла заснуть после будильника, после утренних ласк, после шорохов, которые Тихон разводил, собираясь на работу или, как по выходным, просто одеваясь, чтобы пойти на кухню, начать готовить завтрак, почитать чего-нибудь полезного и унылого или бесполезного, но приятного. Приходилось снова будить ее, и время от времени Тихону казалось, что нифига она не спит, а просто затаилась и ждет, чтобы он пришел к ней, плюхнулся рядом, погладил волосы, ухватился за нос или что еще и прошептал: «Игнаш, поднимайся, поднимайся, соня». Потому что она с подозрительной готовностью открывала глаза и улыбалась так смущенно, что ему становилось ясно: лукавит Сипуха. Тихон и не изменил этой их игры – он подмел двор, поджарил тосты, включил чайник и пошел будить Игнашку. Ну как будить – громко сказано, Игнашка лежал на спине и изучал потолок. Тихон без слов улегся рядом и закинул руки за голову. – Новый год скоро, – сказал он. Игнашка угукнул. – Елку надо ставить. – Игнашка снова угукнул. – И те, что рядом с оградой, можно гирляндами обвить. Игнашка молчал. Тихон повернулся к нему и улыбнулся. – Или фигни какой навесить. Чтобы хотя бы что-нибудь висело. А? – предложил он. Игнашка подозрительно прищурился и покосился в окно. – Ты чего меня не разбудил? – пробурчал он, надувшись. – Можно было бы вместе снег сгрести. – Обязательно. С удовольствием. Можно даже вечером. – Весело отозвался Тихон и лег на бок. – Но какое дело, Игнат свет Дмитрич, для того, чтобы навесить какой-нибудь фигни на деревья во дворе и украсить елку, следует сначала эту фигню купить. Так что давай-ка вставай завтракать, и мы поедем в центр. Игнашка сел на кровати и повесил голову. Тихон погладил его по спине, забираясь под пижаму. Игнашка выгнулся, потянулся и подался к краю кровати. Он встал, покосился на Тихона, внимательно смотревшего на него, дернул плечами и побрел в ванную. Весь день Игнашка послушно ходила за Тихоном, соглашалась со всем, что он считал нужным купить, была подозрительно покладистой, а свыкшись с необходимостью покупать эту всю мишуру – даже деятельной, и Тихон пытался убедить себя, что вчерашнее плохое настроение – оно было вчера и просто потому, что так бывает. Она оживилась, когда пришла пора определяться с местом, где будет стоять елка, с детским энтузиазмом помогала подключать гирлянды и радостно смотрела, как они загораются. Все было здорово, просто замечательно – ровно до того момента, как позвонила мать с приглашением на обед, куда больше похожим на приказ. – У меня контрольные лежат, – пробормотала Игнашка, отворачиваясь. – Надо делать. Времени совсем мало. И курсовой проект. – И сессия на носу, – продолжил Тихон. Игнашка ничего не сказала. Но когда несколько минут спустя он попытался развернуть ее к себе, чтобы привычно чмокнуть в губы – в щеку, да хоть в нос, ему показалось, что глаза у Игнашки были на мокром месте. – Ладно. Сессия – дело важное, Игнаш. Я у них постараюсь не задерживаться, – сказал он. Как только Тихон сообщил родителям, что Игнашка не смогла приехать вместе с ним, потому что ей к сессии готовиться нужно, как на лице у Таисии Васильевны нарисовалось крупными буквами торжествующее: «Ну конечно, я так и знала». А знала она многое: что Игнашка должна быть бесконечно благодарна, что на нее обратили внимание, что ей бы не мешало побольше уважения проявлять и к Тихону, и к дому, в который он ее взял. Вот другие снохи – они просто золото, и о муже заботятся, и дом у них полная чаша, и благоустройством занимаются, и к родителям проявляют уважение. И вообще, она там на птичьих правах. Тихон молчал; спорить с родительницей было себе дороже: это с Игнашкой можно было сесть за стол переговоров, взять лист бумаги и обсудить все «за» и «против», все «да» и «нет». А мать могла и в слезы броситься, и начать причитать, что он ее вообще не ценит, что она самый бесправный человек в их семье и даже слова сказать не может, ни высказать собственного мнения, и все попытки объяснить свою точку зрения разбивались бы вдрызг об эти причитания. Но что Игнашка в их доме, в доме, который и появился-то только потому, что в жизни Тихона появился Игнашка, – на птичьих правах – это разозлило Тихона не на шутку. Прокофий Иванович вышел проводить Тихона. – Ну как конь, бегает? – спросил он, похлопав машину по капоту. – А куда бы ему деться, – буркнул Тихон. – Как там Игнатия? Справляется с учебой? – неловко спросил отец. – Справляется. – Не скрывая сарказма, ответил Тихон. – А что, не должна? – Нет, почему же, – поспешно отозвался отец. – Но все-таки Москва. Игнатия вон все время только и учится, даже на семью времени не хватает. Если тяжело, так можно было бы в наш институт перевестись и тут закончить. Оно и дешевле все-таки. А корочки те же. Тихон внимательно смотрел на него. Не его это были слова, явно не сам Прокофий Иванович их говорил. А вот мать – могла, запросто. И хорошо если дюжину раз. А скорее всего – дюжину дюжин. – Корочки те же, батя. Знания не те же. И успокойся уже. Осталось всего ничего, – произнес Тихон, нащупывая ключи от дома и бренча ими в кармане. Прокофий Иванович продолжал еще о том, что и стоило это больно много денег, которые можно было вложить в дом, в «семью», и им еще ремонт заканчивать, и о детях думать надо, и много что еще; Тихон не слушал. Это повторялось снова и снова и злило его неимоверно. Он попрощался с отцом и уселся в машину. В голове все вертелась фраза о птичьих правах, все время, пока Тихон ехал домой. – Игнаш, я дома, – крикнул он с порога, подозрительно прислушиваясь к тишине, затем пошел рыскать по дому, ища ее. Игнашка сидела в гостиной и виновато поглядывала на него. Тихон сбросил дубленку, обнял Игнашку, зарылся лицом в ее волосы и прикусил кожу на шее. – Я дома, – удовлетворенно повторил Тихон. По Игнашке словно судорога прошла, и он обмяк, прижался к Тихону, глубоко вздохнул и застыл. – Ну-с, Сипуха, отправляемся елку выбирать? – наигранно-бодро спросил Тихон. – Или лучше несколько, чтобы по одной в каждой комнате, давай? Игнашка покосился на него. Промолчал. Молчал и Тихон. Во вторник он подъехал к СТО, остановился, вылез из машины, ухмыльнулся, глядя на елку, обмотанную допотопоной, как бы не советской еще гирляндой, под которой стояли старые Дед Мороз со Снегуркой, помотал головой, стряхивая снег, и отправился на переговоры к Федорычу – с требованием непременно выделить Игнатии Дмитриевне Сипухо два, а лучше четыре часа свободного времени и с обещанием вернуть ее сюда до конца рабочего дня. Федорыч по своей вредной натуре уперся, требуя огласить причины, по которым наглый капиталист Шведов требует от скромного капиталиста Федорыча, чтобы тот добровольно подписался на лишение себя двух, а лучше четырех человекочасов. Тихон только ухмылялся. Федорыч изнывал от любопытства, и Тихон обещал рассказать все, но после окончания рабочего дня, и даже распить с Федорычем по рюмочке очень хитрого бальзама, если дело выгорит. Федорыч побарабанил пальцами, согласился и предупредил: – Не спаивать мне рабочую силу! – Да ни в жисть! – возмутился Тихон, вставая, и пробормотал себе под нос: – Ну, удачи мне. Игнашка выслушала требование немедленно отправиться с Тихоном, округлив глаза в вежливом удивлении. – Ты заболел? – сочувственно спросила она. – Да, заболел, давно уже. И моя болезнь зовется любовью, – патетично воскликнул Тихон. – Ты ведь не дашь мне зачахнуть от этой болезни в расцвете сил прямо вот рядом с этим верстаком? – Ты зачахнешь, – скептически произнесла Игнашка, оглядывая его. – Здоров, как бык ведь. – Ладно, давай, не томи, собирайся и пойдем. Давай, давай, Игнатия, шевелись. Паспорт у тебя с собой? Игнашка замерла и посмотрела на него через плечо. – А что? – спросила она подозрительно. – А ничего. С собой? – Ну, – коротко ответила она и взяла куртку. – Хорошо, – удовлетворенно кивнул Тихон. Тихон остановился перед унылой пластиковой дверью, рядом с которой уныло красовалась красная табличка с золотыми буквами. Игнашка прочла ее и глухо спросила, не поворачиваясь к Тихону: – Ты офигел? – Ага. В воскресенье. – Ответил он. – Выметайся. – Не пойду. – Угрюмо сказала Игнашка, вцепившись в дверную ручку. – Так, – вздохнув, произнес Тихон. – То есть когда ты говорила, что мы все-таки поженимся, ты врала, что ли? Или сейчас намерена нарушить данное мне обещание? Я твое упрямство так понимаю, – развел он руками, отвечая на ее возмущенный взгляд. Игнашка вжалась в сиденье. – А свадьба? – жалобно спросила она. – Какая? – Ну, в ресторане там. Твоя мать говорила. В ДК можно. Было. Бы. – Помолчав, честно добавила она. – Ты хочешь? – спросил Тихон. – Нет, – искренне ответила Игнашка. – И я нет. А значит – выметайся, пойдем жениться. Игнашка послушно выбралась из машины, но у первой ступеньки, ведущей в отдел ЗАГС, остановилась как вкопанная. – Как это жениться? – угрожающе спросила она. Тихон, уже бравшийся рукой за дверную ручку, обернулся. – Решительно, – предложил он. – Идем. Шевелись, Сипуха, я замерз. – Застегиваться надо, – зашипела она ему в спину. – Заботливая ты моя, – расплылся он в улыбке и повернулся к ней. – Умница, хлопотунья. Ты только посмотри, Валентина Андреевна, какая у меня невеста справная. Кстати, знакомься, Игнаш, Валентина Андреевна тут главная. Тихон широко улыбался, Игнашка боязливо выглядывала из-за его плеча, и ей было страшно, невероятно страшно – и весело. Валентина Андреевна была похожа на всех регистраторш сразу, а еще на завучей и на школьных учителей постарше – из тех, чьи выпускники и через двадцать, и через тридцать лет были счастливы встретиться с ними. Она весело улыбалась, глядя на Тихона, который раздевал Игнашку, требовал у нее паспорт и протягивал его и свой документ этой самой Валентине Андреевне. Затем они сидели за самым что ни на есть обычным столом на самых обычных стульях, и Игнашка сжимала между коленями свои руки, молча ругая себя, что тряслась, как волчий хвост. А Тихон сидел, развалившись на стуле, перебрасывался с этой Валентиной Андреевной шуточками, заполнял формуляр, спрашивал ее о каких-то общих знакомых, требовал, чтобы Игнашка тоже не ленилась и записывала, чего там нужно, и снова перебрасывался с Валентиной Андреевной шутками. Валентина Андреевна спросила раз, другой, добровольно ли Игнатия Дмитриевна вступает в брак, обратилась к Тихону с тем же вопросом, откинулась назад и осмотрела их. – Точно ждать не будете? – Да зачем, Валюш? Ты прописку посмотри, – и Тихон развел руками. – Прописку, – фыркнула Валентина Андреевна. – Иди плати тогда. Игнашка ждала, пока Тихон оплатит пошлину, и боялась поднять глаза на Валентину Андреевну. А та добродушно смеялась, глядя на довольного, почти счастливого Тихона и растерянную, ничего не понимающую Игнашку. – Все, – наконец сказал Тихон, пряча свой паспорт. Он стоял перед Игнашкой и улыбался. Игнашка изучал штамп в своем паспорте. – И пусть хоть кто-нибудь хоть что-нибудь посмеет сказать. – Фигня какая, – повторял он. – А... свидетели? – растерянно спрашивал он, не отрывая глаз от штампа. – Зачем? – пожимал плечами Тихон, любуясь ею. Игнашка поднял на него неверящие глаза. – Ну, обычно же... Тихон смеялся. – Обычно же пусть будет у обычных же, – говорил он. – Пойдем. Еще кольца надо купить. Давай-давай, шевелись. Федорыч тебя только на четыре часа отпустил. Тихон пошел попрощаться с Валентиной Андреевной еще раз, а Игнашка топталась у входной двери, цепко держа паспорт за полой куртки. – Все, пойдем, – невесть откуда выскочил Тихон и потащил Игнашку к машине. Тот все так же держал руку с паспортом за пазухой. Тихон соскочил с крыльца, прокатился по дорожке, остановился и развернулся к Игнашке. – Шевелись, Сипуха. Игнашка осторожно сошел со ступенек и подошел к нему. – Эт чё, правда, что ли? – спросил он. – Ага, – широко улыбнулся Тихон. Игнашка моргнул. – Или ты платье хотел? – неожиданно спросил Тихон. – Ага, и тебя в него всунуть, – огрызнулся Игнашка. Тихон засмеялся и прижал его к себе, запахивая в дубленку. – Откуда в тебе столько черствости, Сипухо? – веселился он. Игнашка дернул плечами и попытался как можно осторожней промокнуть глаза о его рубашку. Остановившись у станции, Тихон повернулся к Игнашке. – Я вылезать не буду, хочу еще на работе побывать, – сказал он. – Я Канторовичам уже позвонил, сказал, чтобы в воскресенье как штык были, сказал, будем шашлыки делать и елки наряжать. Андрюхе с Люськой тоже. Федорыча ты сам позовешь, или мне звать? Игнашка, державший правую руку – уже с кольцом, с простым, совсем тоненьким ободком – сжатой в кулак и спрятанной в карман для надежности, смотрел на Тихона и улыбался. – Алё, прием! Есть кто дома? – спросил Тихон и помахал у него перед лицом рукой. Игнашка прижался к ней щекой. – Хрен его знает. Утром вроде был. Сейчас не знаю, – прошептал он. Тихон молчал – и улыбался. – Ладно, идти надо. – Тяжело вздохнул Игнашка. Он открыл дверь левой рукой, свесил было ногу, но повернулся к Тихону. Тот молчал и ждал, чего Игнашка скажет. – А отца можно? – спросил Игнашка. – Нужно, – отозвался Тихон. – Иди давай, а то Федорыч от любопытства изведется весь. Игнашка посмотрел на окна, хмыкнул и вылез. Тихон сдержал обещание, заехал за Федорычем с целью забрать его на распитие рюмочки этого самого хитрого бальзама. – Переночуешь у нас, завтра вместе поедем, – предупредил он. – Чего я у вас не видел, – чинно отмахнулся Федорыч, усаживаясь на переднее сиденье. Игнашка затаился сзади. Тихон посмотрел в зеркало, обернулся, подмигнул ему и спросил: – Тепло ли тебе, девица, тепло ли, красавица? – А в глаз? – меланхолично отозвалась Игнашка. – И так везде, смех, шутки, веселье, – бодро прокомментировал Тихон, включая передачу. Выехав на улицу, он положил обе руки на рулевое колесо и смачно потянулся. Федорыч крякнул и повернулся к нему, скользнул взглядом по руке, помолчал немного и обратился к Игнашке: – Ну-ка, покажи свою лапищу, Дюймовочка. Желательно правую. Тихон посмотрел в салонное зеркало на Игнашку. В мутном свете уличных фонарей ее было толком не разглядеть, но, кажется, она покраснела. – Погодь, Сипуха, не показывай, я хотя бы к больнице поближе подъеду, чтобы его нести не сильно далеко было, – ухмыльнулся он. Игнашка заворчала и сунула Федорычу под нос правую руку. Федорыч долго молчал, глядя в боковое окно. – Однако, – наконец сказал он. Тихон уже остановился перед воротами. – Хороший ведь повод для дружеских посиделок, не? – весело спросил он. – Повод, – только и буркнул Федорыч. Если Игнашка думал, что ему будет страшно признаться Федорычу, то утром воскресенья оказалось, что это все фигня была, а вот впереди... Суббота была замечательной. Они с Тихоном рыскали по магазинам, перетаскивали провизию в дом, долго спорили, где, как и какие елки следует устанавливать в доме и стоит ли прикупить еще пару штук в горшках и установить их на улице; затем Тихон потребовал вина, потому что ему, как человеку бесспорно утомленному всей этой суетой, требуется изрядная доля релаксанта. Игнашка высокомерно фыркал и обвинял его в слюнтяйстве и слабожильности, в чем Тихон покорно признавался; Игнашка устраивался на подоконнике, подбирал под себя ноги, прятал правую руку под левой и проверял, на месте ли кольцо, и смотрел, как Тихон открывает бутылку; и ни мысли, ни полмысли не тревожило его о том, что будет завтра. Тихон протягивал ему бокал, требовал взамен достойной платы, хотя бы в виде поцелуя, Игнашка задумчиво оттопыривала губу, словно раздумывала, но признавалась, что да, плата достойная, и они сладко целовались у окна, а за ним лениво падал снег и горели огни на елках. И даже ночью – и тем более ночью Игнашке не было ни до чего дела, потому что Тихон требовал супружеских, подумать только – супружеских ласк, сам изливал их на измотанного вдрызг и блаженно улыбавшегося Игнашку, и счастьем было, что в спальне было тепло, и несмотря на тепло, по их потным телам все равно пробегал декабрьский озноб. А утром Игнашке стало страшно. Ни завтрак в горло не лез, ни озорные подтрунивания Тихона не спасали, более того – Игнашка огрызался на него, злился и желал оказаться где угодно, но подальше, как можно дальше от этого позорища. – Три часа позора, Игнатия свет Дмитриевна, – обнял ее Тихон, – и мы снова возвращаемся к мирной жизни. О, кажется Мишка приехал. Пойдем-ка встречать. Игнашка покорно плелся следом за Тихоном, цеплялся за его руку, как девчонка какая-нибудь, краснел и смущался и жутко, невероятно злился, когда Анюта с Люськой, отахав и отохав, изучив до последней точки свидетельство о браке, вспоминали свои свадьбы. И все-то у них было хорошо, и все-то замечательно, и свадьбы получались отменные. А Игнашка стояла рядом с ними пунцовая, и ей было неловко, что у нее снова все было не так. Люська неожиданно обхватила ее за талию, прижалась щекой к предплечью и прошептала: – Какие вы все-таки молодцы. Игнашка вытянула шею и оторопело посмотрела на нее. – Правда молодцы. Никакого геморроя же, никаких проблем. И деньги можете потратить на себя, – пояснила Люська. Она вздохнула и обхватила Игнашкину руку. – А я как вспомню, как мы три часа по всем буеракам шкандыбали, чтобы фотки красивые сделать, так жуть берет. – А у нас ни одной нет, – растерянно сказала Игнашка. – Как нет? – опешила Люська. – Совсем?! Безобразие! Воспылав жаждой деятельности и истребовав у Тихона фотоаппарат, Люська сделала не меньше ста фотографий, и ее остановило только настоятельное требование Мишки Канторовича прерваться на тост. «Это дело», – одобрительно произнесла Люська и взяла пластиковый стаканчик. Андрюха Семенов хитро прищурился, перемигнулся с женой и заорал: – Горько! Тихон захохотал и начал ругаться на гада и пройдоху Семенова. Игнашка тихо взвыла. Она бы и сбежала, вбежала бы в дом, спряталась бы в спальне, а то и хуже – в платяном шкафу и сидела бы там, пока они все не уберутся. Только Тихон крепко держал ее, прижав к себе, запахнув в дубленку, и смеялся, ругал Андрюху и смеялся. Федорыч подхватил вопль, а с ним и отец, и мачеха; Пашка с Андреем не понимали толком, отчего орут взрослые, но вопили вместе с ними, и даже Таисия Васильевна улыбалась, уступив общему настроению. Тихон смотрел на Игнашку, и она успокаивалась, забывала, что творится вокруг; ей – ему – казалось, что имел значение только этот его взгляд, и его сердце, которое билось в такт с Игнашкиным сердцем, и его горячее дыхание, с которым мешалось Игнашкино дыхание, и, наверное, снежинки, которые медленно опускались рядом с ними. Игнашка так и держалась рядом с Тихоном. И даже когда стемнело, а гости решили напоследок посмотреть фотографии, Тихон усадил Игнашку себе на колени. Это было жутко глупо и неудобно, Игнашка тихо обещал себе, что это будет последний раз, но с колен не слезал, только прижимался к Тихону плотней и подставлял то губы, то щеку, то шею под его губы. Попрощавшись с Мишкой и Анютой, поблагодарив их еще раз за то, что приехали, помогали и вообще, Тихон и Игнашка поплелись к дому. Они держались за руки – по-идиотски, по-детски, по-сентиментальному, и Игнашке хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сфотографировал еще и это, и ему было стыдно и смешно от такого глупого желания. У двери Тихон замер. – А ведь не мешало тебя на руках внести, Игнаш, – сказал он. – Наш общий очаг, супружество и брак, все дела. Игнашка вытянулся на цыпочках и оказался почти вровень с ним. – Или мне тебя, Тиш? – спросил он. Тихон засмеялся, представив это. – Картина маслом, – тихо прошептал он и притянул Игнашку к себе. – А знаешь, здорово это, как выясняется. Правда? Игнашка пожала плечами и прижалась к нему. Дом окутал их теплом, мягко, ласково, как одеяло набросил. Игнашку передернуло, словно он рывком избавился от холода. Тихон положил ему на плечи руки, прижался щекой к шее, и Игнашка удовлетворенно, счастливо улыбнулся, поднял руку, переплел пальцы с пальцами Тихона и повернулся, чтобы поцеловать его. – Ну что, Шведов, пора готовиться к трудовой неделе? – спросил Тихон. – Да ну тебя, Сипухо, – буркнул Игнашка и улыбнулся. Тихон устроился в кровати с журналом – почитать на сон грядущий. Игнашка вызвался выключить все елки в гостиной и на улице; и Тихон слушал, как он шлепал ногами по всему дому: сначала долго стоял у окна, смотрел на елки, затем выключал их одну за другой, перешел в гостиную, покрутился там – наверное, еще раз выглядывал во двор, забежал на кухню и потопал обратно. Тихон улыбнулся, вслушиваясь. Игнашка ворвался в спальню, ежась, пожаловался на жуткий холодище и снег и вообще зиму, сбросил тапки, запрыгнул на кровать и уселся на Тихона. – И вообще, Новый год скоро, – торжествующе сказал он и ухватил его за нос: – хых, Сипухо. – С наступающим, Шведов, – как зачарованный, отозвался Тихон, гладя его по волосам. Игнашка смотрел на него сверху вниз и не улыбался. Любовался. Изучал. А за окном было тихо-тихо и темно. А в комнате – тихо-тихо.