Salvation

В кафе «Мюзен» как обычно шумно. Присутствующие носятся туда-сюда, вдохновленно кивают в ответ на пламенные речи, готовят знамена и заряжают мушкеты. Никто не обращает внимания на сжавшегося в своем углу Грантэра, который задумчиво крутит в руках бутылку. Он слишком ничтожен для всех них и прекрасно знает об этом, да и никогда не пытается влезать в их дискуссии. Разве что изредка позволяет себе вставить циничное замечание и разрушить им сотни красиво выстроенных фраз. Но обычно он здесь с другой целью. И эта цель даже не подозревает об этом. Но вот белокурый лидер Революции разражается очередной пышной тирадой относительно завтрашнего выступления, и Грантэр устремляет на него взгляд, полный странной печальной нежности. Все умолкли, благоговейно внимая этим речам, но стоит только прозвучать словам: — … и мы непременно победим. Франция наконец-то станет свободной! — как он тут же с усмешкой поднимается со своего стула и громко заявляет: — Ты идиот, Анжольрас. Десятки взглядов мгновенно метнулись к нему. В помещении повисла гробовая тишина. В пронзительно-голубых глазах прекрасного Аполлона плещется неприкрытая ярость. Но он не успевает облечь ее в слова — Грантэр продолжает, не приближаясь ни на шаг. — Если бы ты хоть раз прислушался к моим словам… Но о чем это я? Я не удивлюсь, если ты немедленно прикажешь мне убраться отсюда и не позорить будущую баррикаду пьяными речами, но я абсолютно трезв, мой Аполлон, и я останусь, даже если меня выставят силой, и придется всю ночь сидеть под дверью. — Неожиданно для самого себя, он нервно смеется, ставя бутылку обратно на стол. Совершенно полную. Он действительно был трезвым, и оттого, наверное, посмел наконец высказать все, что так давно хотел. Анжольрас недовольно хмурится. Бледные щеки заливает легкий румянец – признак гнева. Но Грантэру нет дела ни до этого, ни до того, что он вслух назвал его так, как называл прежде только в собственных мыслях. Никто не произнес ни слова. Остальные продолжали в изумлении смотреть на безумца, начавшего свою странную речь. — Знаешь, а ведь я бы отдал все только за то, чтобы ты не выступил завтра с остальными. Чтобы остался в безопасном месте и переждал этот шторм. Только… Мне нечего отдать. У меня ничего нет, кроме жалкой и бесполезной жизни. Этой цены было бы слишком мало. Ты бы вряд ли принял эту жертву. — Что ты несешь, Грантэр? Иди лучше проспись, и желательно… — начинает взбешенный ангел, но тот, улыбаясь, не дает ему закончить. —… в другом месте. Я не уйду, я это уже сказал. И я не пьян — точно не от вина, — все с той же улыбкой, он выдерживает многозначительную паузу, словно бы собираясь с мыслями. — Я опьянен тобой, мой Аполлон. Слишком сильно, слишком болезненно, слишком давно. И удивительно, что ты до сих пор не смог этого заметить. На этот раз Анжольрас выглядит потрясенным. Ясные глаза распахиваются в изумлении, идеальные губы приоткрываются, и он отступает на шаг. А Грантэр невольно любуется его непередаваемой красотой, словно силясь запомнить каждую мельчайшую деталь любимого образа. — О чем ты… — Я люблю тебя. Ты считал меня трусом, верно? Ведь я не собираюсь выходить с тобой на баррикады. Мог ли ты подумать, что я вовсе не боюсь отдать свою жизнь за процветание родины, но боюсь видеть, как ты отдаешь свою? Мог ли вообразить, что все мои насмешки – пустые попытки отговорить тебя от этой безумной затеи? Думал ли о том, что я пью только затем, чтобы забыться? Потрясение сменяется шоком. Со стороны кажется, будто сам Бог начинает осознавать, что сотворенные им жалкие создания не столь бесполезны. Но Грантэр не собирается останавливаться, потому как пути назад уже нет. — Скажи мне только одну вещь: у меня ведь нет ни единого шанса изменить твое решение? — в этот вопрос вложена вся надежда переполненного отчаянием сердца. Но в ответ – лишь медленный кивок, не подкрепленный ни единым словом. И Грантэр усмехается вновь. — Я и не ждал ничего другого. Просто хотел, чтобы ты знал правду. Тогда… Окажи мне честь и пристрели меня здесь и сейчас. Позволь умереть у твоих ног. — Тишина, повисшая после этих слов, напоминала вязкий туман. Присутствующие отводили глаза. Анжольрас больше всего походил на прекрасную статую безмолвия. Но вот, спустя пару минут, он наконец приходит в себя. — Мы выстоим. Победа будет за нами, — его голос звучит тихо и — может ли это быть? — слегка дрожит. — Ты сам-то веришь в это? — и убежденный лидер отводит взгляд. Воображаемое алое знамя обволакивает Грантэра. Но это ничего не меняет. Конечно, не меняет. И он знал, что будет дальше. Он не верил ни в республику, ни в революцию. Он верил в одного только Анжольраса, как человек верит в Бога. И Бог был повержен жалкими речами. Разумеется, веруя в одну только обожаемую Patria, он не имел ни малейшего преставления о любви. И Грантэр не искал ни понимания, ни ответа. Он жаждал спасения. Спасения для них обоих. Взяв свою бутылку, он направляется к двери, но по дороге останавливается и, опустившись на колени, прижимается горячими губами к бледной руке своего Аполлона. Тот вздрагивает, но не отшатывается. А Грантэр, поднимаясь и бросая на него последний взгляд, медленным шагом покидает кафе, отдаваясь во власть теплого июньского дождя.