Переломы дружбу не ломают

      Если бы Паше платили по сотне каждый раз, когда Лёха втягивал его в неприятности, он бы давным-давно скопил себе на новый хороший телефон. Если бы в двойном объёме оплачивали авантюры, из-за которых парни оказывались в полиции... У Паши был бы телефон и чехол к нему.       Да, до полиции дело дошло всего один раз, но от этого легче почему-то не становилось.       — Лёх, ну какого чёрта?       Ненависть? Нет, Паша слишком себя для этого уважал. Непонимание? Да, это вернее.       В обезьяннике омерзительно пахло мочой, блевотиной и палёной водкой, лавки были загажены до такой степени, что на них не то, что садиться — вставать грязными подошвами уличных кроссовок не хотелось. Поэтому Паша выбрал себе относительно чистый клочок территории и стоял на нём, боясь сдвинуться в сторону и на миллиметр.       — Не ссы, Пашка, всё нормалёк будет.       До Лёхи не дошло до сих пор, что они серьёзно влипли. Собственно, до него никогда не доходило. Даже когда Паша носил ему в больницу апельсины, с болью морщась при виде тонны бинтов и гипса, Лёха, как бы ни мешал бандаж, счастливо улыбался: «Классно же было, Пашка?»       Вот и сейчас он заискивающе заглядывал за прутья решётки и, могло сложиться впечатление, прикидывал, чем их можно перепилить.       — Лёх, серьёзно, давай просто дождёмся родителей и не будем больше никуда лезть.       — Тоже мне, пай-мальчик, — фыркнул Горелов и, сморщившись от натуги, постарался дотянуться рукой до замка. Почти получилось, кстати. — У твоих родителей что, денег лишних полно, чтобы за тебя залоги в ментовку платить?       — В том-то и дело, что нету, — шикнул Вершинин и, воровато оглядевшись, оттащил друга от решётки, не сдвинувшись с места. — Даже на обычный залог — нету. А я же тебя знаю: ты сейчас натворишь такого, что цену назначат трёхэтажную.       — Спокуха, Пашка, — во все тридцать два улыбнулся Лёха, доверительно сжимая Пашино плечо. Потом он наклонил его к себе и зашептал на полтора тона ниже и в два раза быстрее, стреляя глазами на пост и жующего шаурму под идиотский криминальный сериал мента. — Того чувака видишь? Так ключи у него на поясе, сорвать — как два пальца об асфальт. И пока он возмущаться будет, как да что, я успею открыть замок и долбануть его дверью.       — Лёх, уймись.       — Да Пашка, не будь таким трусом! —Лёха откровенно заржал, и Паше пришлось зажать ему рот рукой. — Зуб даю, всё получится, — сказал адекватнее, но спокойнее не стало.       — Лёха. — Целенаправленно двигаясь вперёд, Горелов делал вид, что оглох. — Лёха! — не оборачиваясь, отмахнулся, как от надоедливой мухи. — Мать твою, Лёха! — Пашу удостоили целого раздражённого «цыц», и он в конце концов махнул рукой.       — Эй, начальник! — если Горелову было нужно, он умел варьировать своим голосом от тихони-отличника до блатного вора-рецидивиста, и сейчас решил избрать тактику второй крайности. Вершинин закатил глаза. Что-то будет, и определённо что-то нехорошее. — Начальник, мать твою!       Полицейский отложил шаурму, с хлюпающим звуком втянул в себя последнюю полоску морковки и вытер оранжевые губы рукавом. Встал и неспешно пошёл в сторону камеры. Паша напрягся. Выражение лица этого мужчины, подозрительно довольное, ему очень не понравилось. А Лёха, судя по всему, видел в этом хороший знак. По крайней мере, заулыбался так же омерзительно довольно, если не больше.       Когда полицейский оказался достаточно близко, Паша заметил, как у Лёхи подёрнулись кончики пальцев. Безумно хотелось навалиться на него сзади, прижать к земле, затыкая рот кулаком, но Паша будто оцепенел: вообще сдвинуться не мог.       — Чего тебе, пацан?       Лёха выдержал паузу буквально в долю секунды, но Паше показалось, что прошла целая вечность.       — Ссать хочу, — плюнул он и смачно харкнул мужчине на ботинки. Тот всполошился и замахнулся кулачищем, а Лёха, подсунув руку между прутьями решётки, дотянулся до связки ключей.       Полицейский оказался проворнее и крепко схватил наглеца за запястье. Лёха дёрнулся, но бесполезно, Паша поперхнулся воздухом. Стало хуже, когда друг сквозь зубы застонал, а потом и сдавленно закричал в голос. Ему ломали руку, парень почти физически это чувствовал.       Паша не видел, но отчего-то знал, что полицейский гнёт Лёхину ладонь наверх и делает больно. Очень больно. И тот дергался, пружинил в коленях и молотил решётку свободной рукой, пытаясь вырваться, но Лёхе было шестнадцать, и в нём с трудом вмещалось килограмм пятьдесят от силы, а в противниках у него был бугай под два метра ростом с кулачищем размером с Лёхину голову.       Паша сорвался с места. Плевать на чувство брезгливости, ему на всё вдруг стало плевать.       — Хватит! — портя всё впечатление от Лёхи, он почти взмолился и обхватил друга поперёк спины, стараясь оттащить его назад. — Пожалуйста, не надо!       Полицейский услышал и поднял обе руки вверх, будто демонстрируя, что он тут вообще не при чём. Лёху в ту же секунду сдуло от решётки на два метра вглубь камеры. Орать он перестал, но сквозь зубы всё ещё стонал, согнувшись пополам и зажав больную ладонь между коленей.       — Простите, — искренне попросил Паша, разрываясь между мучающимся другом и почему-то всё ещё не отходящим экзекутором. — Простите нас.       — Вот только пикните у меня ещё раз, шпана, — буркнул последний, однако всё-таки ушёл восвояси, а Паша смог сосредоточиться на одном Лёше.       Он взял его за плечи, довёл до лавки и усадил, заставив дать взглянуть на покрасневшую и немного опухшую руку.       — Больно? — участливо спросил он, аккуратно ощупывая другу запястье.       — С-сука, — всё ещё морщась, выдавил из себя Лёха.       Паша обречённо вздохнул и откинулся назад, упираясь спиной в стену, та обдала холодом и неприятным запахом сырости. Он брезгливо поморщился и заёрзал, однако посчитал слишком глупым вот так сразу отодвигаться на самый край лавки. В конце концов, он вовсе не пай-мальчик, как выразился Лёха, и может потерпеть несколько часов грязи и жуткого амбре.       К счастью, это обещали быть спокойные несколько часов, потому что зачинщик всего этого бедлама продолжал качать больную ладонь в другой руке и возмущенно сопеть, но сидел смирно.       Да, Лёха и смирно — понятия не то, что плохо совместимые, а вообще исключающие одно — другое. До Паши это дошло уже через пять секунд.       — Тварюга, говножуй, дерьма кусок, — всё распаляясь, выплёвывал Горелов, и каждое новое слово было нелитературнее, изощрённее и, что самое страшное, громче предыдущего.       — Уймись, — шикнул Паша, заметно напрягаясь, но разве Лёху можно было остановить? Он уже в открытую кричал, вытянув шею, чтобы адресату лучше было слышно.       — Я выйду, я ж тебя по стенке размажу, утырок! Я на тебя заяву такую накатаю, что тебя в детский мир пластмассовыми пистолетиками торговать никто не возьмёт!       Попытка зажать Лёхе рот вовремя не увенчалась успехом, а потом было уже поздно. Их конвоир с усталым видом отложил свою еду и неспешной походкой поплыл к ним, сняв с пояса связку ключей и соблазнительно ими позвякивая. Паша оттеснял друга к стене, стараясь загородить собой. Перспектива вести его из полицейского участка прямиком в больницу его совершенно не прельщала.       Дверь в их камеру открыли, и Лёха дернулся вперёд, но Паше сил хватило, навалившись всем весом ему на плечи, усадить его обратно.       Рывок был бы бесполезен: мужчина занимал собой всё пространство проёма, однако зашёл быстро и так же быстро прикрыл за собой решётчатую дверь.       — Кто тут у нас опять вякает? — в предвкушении с неправдоподобно добродушной улыбкой спросил полицейский, и Паша с готовностью выкрикнул «Я!», подскакивая на месте и подлетая к мужчине почти вплотную.       Тот долго ждать себя не заставил: лукаво улыбнулся, по-отцовски положив пацану руку на плечо... а второй с размаху всадил кулачищем Паше в живот. Тот поперхнулся воздухом, согнувшись пополам, и почти сразу за этим последовал второй удар, чуть выше, камеру оглушил мерзкий треск.       Быстрее, чем Паша сообразил, к нему уже подлетел Лёха, и буквально за миллисекунду до этого полицейский оказался по другую сторону решётки.       — Па-аш... — в панике шептал Горелов, неуверенно держа друга за плечи и помогая опуститься на пол. Вершинин вдыхал и выдыхал со свистом, причём первое полноценно сделать не получалось: после небольшой порции кислорода становилось очень больно, и приходилось выпускать и её. — Паш, что?..       — Ребро, — прохрипел он, в панике касаясь груди. — Ребро.       — Вот же су... — в своём привычном репертуаре начал Лёха и уже приготовился вставать, но Паша намотал край его футболки себе на кулак и заставил припасть обратно к земле.       — Молчи, гад! Ещё хоть слово он от тебя услышит, я тебя самого по стенке размажу, усёк?       Да, гнев занял место боли на момент пламенной речи, но когда она закончилась, Вершинин сморщился и застонал, откидываясь назад. Лёха быстро переполз другу за спину, так, чтобы Пашина голова оказалась у него на коленях.       — Ти-ише, ты чего? — изменившимся голосом, мальчишеским каким-то, запуганным, и уж точно не поддельным, засуетился Лёха. — Дыши, слышишь? Просто дыши. Это пройдёт, я знаю. Мы когда на скейте гоняли с пацанами, я с трамплина слетел и тоже рёбра переломал, думал, сдохну. Нет же, смотри, живой. — Лёха заржал, но как-то нервно, как будто притворялся он именно сейчас, изображая парня без тормозов, которому наплевать на всё и всех. И долго притворяться у него не вышло. — Что болит?       Паша положил ладонь себе на левую нижнюю половину груди.       — Хорошо. — Лёха расстегнул ему толстовку, аккуратно запустил свои холодные пальцы ему под мышки и стал поворачивать налево.       — Дурак что ли? — воспротивился Вершинин и к концу фразы оставил рот открытым, крича без звуков.       — Спокойно, я знаю, что делаю.       Сил оказывать противодействие у Паши не было, поэтому он улёгся на больной бок и приготовился, что Лёхиными стараниями сейчас вообще загнётся, но дышать почему-то стало чуть проще.       — Мужик, да ты ж врач прирождённый, — не сдержался он, и Горелов саркастично хмыкнул. — Какого чёрта ты из себя строишь незнамо кого? Ты ведь какую пользу можешь людям приносить.       — А я что, не приношу? Дяденька Ленин какой красивый-то стал в цвете, все увидят и порадуются.       Паша не видел Лёхиного лица: всё ещё лежал головой у него на коленях. Зато он чувствовал его заботливую и, чёрт возьми, виноватую руку у себя на плече. И подобранные для образа слова не имеют никакого смысла, это его друг. Он втянет его в огромные проблемы ещё сотни раз. Но он не бросит, Паша знал это.