Обожженные крылья

— Нет! Крик, словно голос газели, раненой, с пробитой ногой, переломанной костью и кровью, что волочится по земле тонким рдяным следом. Крик, словно вой ржавых оконных ставень, ходящих в петлях туда-сюда под порывами стылого ветра. Крик столь не похожий на человеческий, режущий барабанные перепонки, слишком тонкий и высокий, и ужас рыданий в горле. — Нет! Крик повторяется. Хаотично. Так громко. Поднимаясь на тональность. Почти собачий визг. И потные ладони упираются в твердое стекло, бьют по нему так, что кожа краснеет, кровь под ней набухает, расползается цветастым пятном. — Нет! Плечи Китнисс Эвердин трясутся. Их бьет мелкой дрожью, спазм за спазмом схватывает глотку, не в силах протолкнуть воздух. Девушка ощущает, как задыхается, как хватает ртом вожделенные молекулы кислорода, но горло распухло до такой степени. Она рыдает страшно. До агонии в сердце, до бешеного тока крови. Все ладони в синяках, цветастых гематомах, мелких, незначительных, но таких жалящих от каждого соприкосновения с плотной поверхностью стекла. Костяшки ободранные. Карминовые разводы, блестящие таким бесстыдно-алым, какие-то размытые фигуры за ними. То ли в белом, то ли в сером. Мутная пелена. Слезы — вдруг понимает Китнисс. — Пожалуйста, не трогайте… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — Язык еле ворочается во рту, распухший, бессвязный, давящий все звуки, оставляющий лишь слабое поскуливание глотки. Эвердин хочет ногтями впиться в стекло, но лишь обламывает их. Тонкие стружки ногтевой пластины падают вниз, к ее ногам, оседают там мертвым пеплом тела. Китнисс трясет так сильно, что, кажется, кости вспорют кожу, лопатки все дыбятся, а шея проступает так рельефно, словно оголяет скелет, все связки и узлы. — Да оттащите ее кто-нибудь! Не дайте ей смотреть! Голос из того мира. Перед ней лишь безжалостная стена из стекла, безмолвная, чужая. Она молчит, не слушает глухие всхлипы, истерику такую сильную, что в Китнисс не остается и доли сопротивления, ярости. Лишь боль и просьба. Девушка приоткрывает рот, но горло так разбухло, что ей больно говорить. Лишь слизывает теплую соль, пальцами стирает воду глаз, простую человеческую жидкость, еще более горькую, чем красная кровь, покрывшаяся коростой на ее костяшках. — Эй, тихо… — Китнисс дергается, рвется к стеклу, хватает пальцами пустое пространство, пока чьи-то уверенные и грубые руки не сжимают ее запястья, не разворачивают так, что женское лицо упирается в какую-то мягкую ткань черного цвета. Эвердин бьет крупная дрожь. — Девочка, тише, — шепчет ей на ухо знакомый голос, а она пальцами с такой силой сжимает материю чьей-то кофты, что та может пойти трещинами, разорваться по швам. — Безмозглые идиоты! — Орет мужской голос, и в нем такая ярость. — Ей нельзя было это видеть! У Китнисс трясется нижняя губа, колотит как после удара электрическим током. Плечи ее согбились. Она вжимается в чужое тело, такое отдаленно знакомое. Твердая грудь, крепкие руки с широкими ладонями и странно узнаваемый запах, отдающий спиртным. Так мог бы пахнуть Хеймитч Эбернети. И девушка поднимает глаза. — Ну что, солнышко, успокоилась? — Спрашивает ее ментор и ласково заводит темную прядь волос за девичье ухо. Глаза у Китнисс красные, горящие ярой болью. Ресницы слиплись от слез. Она бледная и измученная, тень и тлен прежней себя. Он видит все это в каждой черте ее лица, в каждом надломленном, косом движении. — Хеймитч, пожалуйста… — Губы ее размыкаются, такие тонкие и дрожащие, искусанные до глубоких порезов. Ногти девушки рвут ткань кофты мужчины. — Хеймитч, прошу тебя… — Она молит, скользит по его телу вниз, готовая упасть в ноги, разбитая, сломанная, с зияющей дырой в груди, с лезвием ножа, загнанного в спину меж лопаток. — Пожалуйста… — Китнисс лишь мотает головой, не стараясь глушить рыдания. Она истерически плачет, такая далекая от собственной привычной силы, уставшая, утлая, болезненно хрупкая. — Китнисс, не надо, — тихо просит ментор, крепко смыкая руки за спиной девушки, позволяя ее пальцам насиловать ткань собственной кофты, позволяя ей вжиматься в него так, что он чувствует, как колотится ее сердце. Эвердин плачет на его груди, и губы все шепчут. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста… Но ничего не происходит. — Все кончено, солнышко, — тихо говорит Хеймитч, сжимая ее так крепко, ожидая удара, рывка большой силы. Однажды, ее ногти чуть не выцарапали ему глаза. Однажды, она кричала такие проклятия, что сводило горло, и черная патока отравляющих эмоций разливалась внутри. Однажды, она была готова вогнать ему шприц под кожу. Эбернети ждет такой же реакции. Ждет ярости, сдобренной болью, ждет матерных слов, ждет обжигающего щеку удара, ждет ногтей на своем лице. Но вместо этого Китнисс Эвердин сгибается пополам, скулит так страшно, словно привидение, призрак, тленный дух. И Хеймитч лишь крепче прижимает тонкое тело к себе. Ему кажется, что вся душа вышла из этой клети костей, органов, сухожилий и сосудов, жизнь утекла сквозь кончики пальцев, осталась лишь крупная дрожь да разодранное эмоциями горло. Мужчина поднимает голову и смотрит прямо вперед. Стекло большое, толстое и прочное. Он видит кровавые разводы на нем. И знает, что эта кровь принадлежит скулящему существу в его руках. Измученному и такому далекому. Хеймитч смотрит за стекло. Там суетятся несколько человек. Движения их скоры, отточены, но вместе с тем опасливы. Они боятся там находиться, несмотря на то, что источник их страха не подает признаков жизни. Сейчас он покоен. И все такой же, каким Эбернети видел его когда-то. Светлые волосы чуть растрепались, глаза закрыты, руки, перетянутые ремнями, не шевелятся. Хеймитч знает, что человек за стеклом мертв. Его убили как можно менее безболезненно, так сразу, почти гуманно, позволив прекратить сердцу биться, а дыханию — вылетать из приоткрытого рта. Булькающий, хлюпающий звук откуда-то снизу заставляет мужчину опустить голову. Китнисс мелко дрожит, так хаотично, практически припадочно. — Тише, девочка, — как можно ласковее просит он и тянет ее руки вверх, так, чтобы ее пальцы зацепились за его плечи. Эвердин безвольно подчиняется. Словно не осознает. Он смотрит на нее практически с болью, с вялой грустью глаз. — Он тоже был мне дорог, — скорее, для себя, чем для нее, разбитой и неслышащей, замкнувшейся в коконе своих эмоций и лишь принимающей тепло его жилистого и грузного тела. Люди за стеклом практически собрались. Они подходят к мертвецу, начиная заворачивать его в черный полиэтилен. И тогда Китнисс дергается. Мужские руки сдавливают ее плечи. Она хочет повернуть голову, посмотреть, но Хеймитч не дает ей. — Не надо, — просит он так тихо, говорит куда-то в ее макушку. Китнисс лишь прерывисто шмыгает носом и вся как-то обмякает. И вдруг пальцы ее на мужских плечах сдавливают так больно, что с губ Эбернети слетает чертыханье. Он сжимает девчонку с такой силой, что Эвердин замирает и вскидывает глаза. Она в отчаянии. Фаланги ее неестественно изогнуты, искривлены силой чумных эмоций и нечеловеческой боли. — Почему? — Едва-едва, так, что ему приходится чуть наклониться, опасливо и осторожно. — Потому что он стал переродком. И это было необратимо. Вдруг Китнисс дергается. Рвется с такой лютой силой, созревшей в ее утлом и тонком теле, изъеденном Играми, восстанием, лекарствами и душевными терзаниями. Она так отчаянно бьется, желая скинуть с себя чужие руки. Упирается в мышцы, изворачивается. Но ладони Хеймитча не отпускают ее, лишь крепко сжимают ее талию, прижимая женскую спину к мужской груди. И голова девушки поникает, когда бывший ментор сжимает ее силой, с хрустом костей, когда каждое движение в нем говорит не отпущу. А она замирает, зажатая тисками его мышц и рук, длинных пальцев и вибрирующей силы, что все еще есть в его теле. И просто смотрит вперед, на это безразличное стекло, показывающее ей ужасающие картины жизни. Это ведь не может кончиться так? Ее личный Танатос с остро заточенной косой смерти. Полная фрустрация. Боль. Когда любимое лицо скрывается в складках черного полиэтилена, Эвердин так резко поворачивается, что Хеймитч от неожиданности делает шаг назад. — Помоги, прошу… — Шепчет она ломаным голосом, чужим и неживым. Мертвым. Все ее тело будто скукоживается, пальцы ветками цепляются за плечи, острый лоб давит на грудь. Мужчина знает, что Китнисс просит не о смерти, теперь она просит о жизни. И как же ему помочь ей жить? Когда тело Пита Мелларка выносят из комнаты за стеклом, Эвердин настолько слаба, что съезжает вниз, стремительно тянется к полу, и мужчина подхватывает ее на руки. Тихую, лишенную чувств, измученную и, кажется, переставшую бороться. Откинутая голова на тонкой шее словно у безвольной куклы. И собственная кровь под ногтями. Хеймитч знает, что Сойка-пересмешница умерла вместе с Питом Мелларком. Осталась лишь девочка Китнисс Эвердин. И эта девочка вполне может сойти с ума. — Она бесполезна. Она слаба. Она сломана. Нам нужен символ восстания, а не безвольная девчонка. Хеймитч Эбернети смотрит на Альму Койн. Глаза у нее странные, будто нечеловеческие. Цвета грязного, мутного, цвета болотной тины и заскорузлого мха. Такие глаза никогда не поймут, не приласкают, они останутся бесцветны и холодны. В руках у женщины шариковая ручка. Колпачком она постукивает по гладкой поверхности стола и смотрит на мужчину. — Девочка не справилась, — говорит Альма Койн. И Плутарх Хэвенсби ерзает на стуле, отчего-то не поднимая глаза. Женщина в сером кажется Хеймитчу змеей. Холодной и расчетливой. Впервые ему хочется ударить, так, чтобы голова ее дернулась, сместилось что-то в шее, чтобы эти бесцветные глаза разлились хоть какими-то оттенком эмоций. Эбернети поджимает губы. Молчит. Справляется с чувствами. Альма Койн пытается улыбнуться, искривляет свой рот в страшном оскале. Дьяволица. Наверное, так думать неправильно. Но мужчина может лишь так. Ее расчетливость слишком очевидна, ее желание власти так яро. — Пит мертв, — наконец, говорит ментор. — И? — Койн вскидывает брови. — Восстание еще не окончено, оно в самом разгаре. И восстанию нужен живой символ, а не девчонка, не владеющая собственными эмоциями. Ножки стула скрипят по каменным плитам с противным звуком. Хеймитч Эбернети возвышается над столом. Альма Койн лишь едва склоняет голову. И мужчина видит легкое присутствие иронии в ее глазах. О! Так эта женщина умеет что-то испытывать. — Не трогайте ее какое-то время, — четко произносит бывший ментор и, разворачиваясь на пятках, уходит. Приказ. Не просьба. Лишь губы Койн дергаются, уголки чуть приподнимаются. Ей забавно отчего-то. Может оттого, что в словах мужчины было слишком много личного, приватного, латентно запрятанного, но очевидного для нее, женщины. Китнисс Эвердин живет в собственном мире. И это замечают все. Она слоняется по пустующим коридорам, избегает людных мест, всегда отталкивает еду, принесенную в палату, так, что тарелки переворачиваются, кружки с громким звоном летят на пол. Она не улыбается и не говорит. Игнорирует Гейла Хоторна, приходящего к ней каждый вечер. Он садится в кресло рядом с больничной койкой. Если Китнисс спит, то во сне он аккуратно гладит ее руку, перебирает неестественно тонкие пальцы, что-то чертит подушечками на ее раскрытой ладони. Если Эвердин просыпается, то отшатывается от него, словно не узнает. Когда она не спит, он не остается с ней, потому что девушка начинает скулить как ведьма-банши из старых фильмов, записанных на кассетную пленку, раскачиваться на кровати, растягивая пружины в матрасе и обхватывая голову руками. Гейл знает, что она просто никого не хочет видеть. И поэтому уходит. И отчего-то всегда встречает печальную улыбку Крессиды. Женщина смотрит на него, кивает и отворачивается, позволяя ему любоваться рисунком на бритой части ее головы. Джоанна Мейсон не приходит к ней. Пробовала. Но когда вилка для еды просвистела мимо ее уха, Мейсон криво усмехнулась и заявила, что в следующий раз принесет с собой топор. Финник Одэйр приводит Энни Кресту. Китнисс смотрит на девушку долго, всматривается в черты ее лица, удивительно покойная, практически заинтересованная. Они с Энни могут играть в гляделки долго, так, что Финник, вытянув ноги, засыпает в кресле Гейла, изморенный рабочим днем и слишком уставший, чтобы просто молчать и ничего не делать. Его будит легкое касание волос и мягкие губы. Энни, в такие моменты кажущаяся самой нормальной из всех, уводит его из палаты Китнисс, когда та уже засыпает. Прим и мать приходят часто. Сестра забегает в палату к Китнисс каждые несколько часов. И тогда взгляд у Эвердин нормальный. Свою сестру она привечает, рада видеть, даже силится улыбнуться. От матери она отворачивается. Словно со смертью Пита вскрылись все старые раны, словно перед ее глазами стоят картины слабости и беспомощности матери после ухода отца. Правда, Китнисс не понимает, насколько сама похожа на нее, разбитая, спрятавшаяся за шрамами на теле, за клетью костей и сосудов, забившаяся в самый далекий угол сознания. Она отказывается бороться. И тогда страшно становится всем окружающим. Символ восстания, Огненная Китнисс с кровавым шлейфом за спиной, дерзкая девчонка, запустившая в распорядителей Игр стрелу и чуть не лишившая Капитолий самой главной привилегии — Победителя, сейчас это всего лишь слабое тело и чахлая душа, запертая замками мыслей, эмоций и чувств. Альма Койн поджимает губы, рассматривая лежащую в постели Китнисс Эвердин. Отчего-то девушке кажется, что Койн сделает с ней что-то. Убьет. Она ведь бесполезна, расточительна и сумасшедша. Китнисс ненавидит весь мир. Ей тошно, больно, противно и так одиноко. Она сбегает из палаты глубокой ночью, когда стрелки часов показывают два. Босыми ногами девушка ступает по холодному каменному полу, кусающему ей пятки. Она бездумно бродит по серым каменным туннелям, больше похожим на расползающихся червей подземелья, чем на коридоры жилого помещения. Она цепляется за них пальцами, давит, скребет свою кожу, вызывая зуд и боль. И лишь тогда приходит ощущение жизни. Если есть боль, значит, есть и жизнь. Эвердин находит нож, когда проходит мимо оружейной. За этими высокими дверьми хранится склад оружия. И Китнисс это знает. Боггс показывал как-то. Железная ручка торчит из-под самой двери. Уронил, видимо, кто-то, был так невнимателен. Девушка цепляет его тонкими пальцами, вертит в руках и продолжает идти. Ноги у нее все окоченели уже. Холод поднимается выше, тревожит кожу, сушит фаланги, заставляет чуть дрожать, ощущая каждую клетку тела. Вот она — жизнь. И Китнисс Эвердин пока жива. — Решила себя убить, солнышко? Хеймитч находит ее в одном из дальних коридоров рядом с водопроводными трубами. Сидит, привалившись к стене, согнув ноги в коленях, темные волосы так растрепались, что стоят колтуном. В руках девушка вертит найденный нож, прикладывает острое лезвие к запястью, чуть надавливает, ведет. Играет. Хеймитч стоит и смотрит, думая, как себя с ней вести: как с нормальной или как с умалишенной. — Отдай его мне, — просит мужчина и медленно опускается рядом. Он хочет выглядеть небрежно, расслабленно, но от взгляда женских глаз не ускользает, как стиснута его челюсть, как напряжена линия плеч. Кажется, Эбернети действительно за нее боится. — Я не вскрою себе вены, — хрипло отзывается она. — Правда? Китнисс бросает на Хеймитча хмурый взгляд. Его светлые волосы отросли так длинно, растрепались, несколько верхних пуговиц рубашки расстегнуты, а рукава закатаны до самых локтей. Ботинки на ногах плохо зашнурованы, а внизу левой штанины застыло какое-то мутное пятно. Мужчина выглядит так же, как и всегда. — И что же мы с тобой будем делать, солнышко? Эвердин молчит. Лишь водит пальцами по ножу. Лицо ее не выражает ни единой эмоции. Чистый холст, пустой лист и бездна в глазах. Мужчина хмурится. Так не пойдет. — Койн не нравится происходящее. Тишина. — Они доберутся до нас, — острие ножа скользит по ногтю, — доберутся до каждого здесь. До тебя. До меня. До твоей матери. До Прим. – При упоминании имени сестры пальцы Китнисс едва дергаются. — Ты хочешь этого? И снова тишина, прерываемая лишь рокотом труб где-то вдалеке. — Койн нужна ее игрушка, — тянет девушка, прикладывая нож к вене, вздыбившейся, набухнувшей под кожей. Ничего не стоит нажать, и кровь потечет. Алая, горячая, вязкая. Губы Эвердин трогает улыбка. В крови умыться можно. Ее так много. От крохотного нажатия. Забавно-то как. Нож отлетает в сторону со страшным звуком, подскакивает на плитах, подлетает вверх, считает ступени и катится куда-то вниз. Китнисс кидается за ним, но не может дернуться, погребенная под чужим телом. Хеймитч наваливается на нее всем весом, прижимает ее руки к холодному камню, заставляя девушку лопатками и каждым позвонком ощущать холод коридора. Ее больничная рубашка поднимается выше колен, волосы слипаются на лбу от проступившего пота, и глаза такие дикие. — Отпусти! — Скулит она. — Чтобы ты убила себя? Нет, солнышко, так не пойдет. Китнисс дергается, пытается вывернуть свои руки из прочной хватки мужских пальцев, но Хеймитч лишь улыбается и давит на ее тело собственным сильнее. — Что бы сказал на это Пит? — Его нет! — Вдруг орет она, резко подаваясь вперед, обдавая мужское лицо своим яростным дыханием. — Его нет! Он мертв! Понимаешь?! Его нет! — И голос срывается, наполняется нотами истерии, тлеющими слезами, чем-то страшным, нечеловеческим. Решение приходит так быстро, что обескураживает самого мужчину. Он просто попробует, собьет эту сумасшедшую и изломанную девчонку с толку, сделает что-то, чтобы она замерла, оглянулась и поняла, что творит. Жесткий рот врезается в дрожащие губы. Китнисс бьется затылком, резко опуская голову, когда мужчина целует ее. Его щетина колет ей кожу, вызывает легкий зуд. Рот у него горячий, требовательный. Совсем не такой, как у Пита или Гейла. В каждом движении губ и языка девушка ощущает ярую мужественность и силу. Наверное, так властно, столь собственнически целуются мужчины. Мальчишки никогда до этого не дорастут. Его широкая и грубая ладонь касается ее щеки, и в тот момент все девичье тело прошибает пот, странная волна дрожи стелет все клетки тела, молекулы и атомы. И Китнисс каждым своим изгибом, хрупким, ломаным и неправильным, чувствует мужское тело. Ощущает, как тесно чужие бедра прижимаются к ее паху, как горяч живот — сгусток мышц. Светлые волосы щекочут ей щеки. Хеймитч проводит рукой по ее темным локонам. Такой близкий, такой живой, столь отчаянно рядом, что девушка дрожит. Она не отталкивает и не отвечает, дозволяя целовать себя бесстыдно и нагло, щекотать небо и оставлять чужой вкус на языке, смешанный с запахом алкоголя. Когда мужчина отрывается от ее рта, женские губы мелко дрожат. Китнисс подносит к ним руку и касается пальцами. Влажные. Мягкие. И прерывистые вздохи из них. Когда Эвердин приподнимается на локтях, вдруг чувствуя резкий холод помещения, так контрастирующий с колющим теплом ее конечностей, она понимает, что осталась одна. В ее теле — теплый зуд. Странно чувствовать, как колет подушечки пальцев, странно ощущать себя такой живой, такой присутствующей здесь. И глаза широко распахиваются. Обескураженной, сбитой с толку, но здесь. Живой. Я живая. Хеймитч улыбается, когда Эвердин заявляется на собрание. Деловая, с перетянутыми резинкой волосами, все еще худая и изможденная, с впалыми щеками и темными кругами под глазами, но уже похожая на себя настоящую. Китнисс снова соглашается быть лицом восстания. Альма Койн складывает руки в замок, довольная, с этой гаденькой линией губ. Хеймитч почти рад. Китнисс порывисто бросается на шею Гейла, обнимает его, прижимается так тесно, что молодой человек улыбается ей в волосы. Она обнимает и Финника, хлопает его по плечу и улыбается Энни, косит глаза на Джоанну, и та скалится в ответ. Она помогает Прим поймать Лютика, целует в щеку мать. Она стреляет вместе с Боггсом и с таким детско-ребяческим восторгом рассматривает лук, созданный Битти. Она шутит вместе с Плутархом, с симпатией смотрит на Эффи и даже сдержанно-вежливо ведет себя с Койн. Китнисс не делает лишь одного. Она не смотрит на Хеймитча, не говорит с ним, не обращает никакого внимания. А ее показная веселость режет что-то внутри грудной клетки, словно вспарывает плоть, загоняет железо под ребра. Отвратное чувство. Жаль, запить его нечем. Сука Койн. В тот вечер Хеймитч принимает душ, смывая с себя заскорузлый пот нескольких дней, обыденную усталость и отвратительное настроение. Он стоит под горячими струями воды, когда слышит позади себя тихие шаги. Будь на полу не кафель, а хлопья земли, то он бы не услышал даже шороха — Китнисс умеет передвигаться по лесу словно тать. Но Эбернети слышит. Он стоит под душем, смотрит на кафельную стену и не оборачивается. Что девчонке надо? Неужели пришла сказать спасибо? Когда его спины касается рука, он резко разворачивается, хватает Китнисс, прямо в одежде заталкивая ее под душ, прижимая к стене, так распластывая ее тело, что она не может двинуться. Взгляд женских глаз горящий, яростный, такой знакомый, что на душе легчает. Чумная девчонка. Дикая. Вольная. Так хороша. До одури. Она дышит тяжело, вздергивает подбородок. И это ему нравится. Он касается ее лица, ведет пальцами по линии челюсти, а она быстро и юрко облизывает свои губы. — Чего ты хочешь, а? — Хрипит он, — этого? — И подхватывает ее под бедра, пахом прижимаясь к ее промежности, так, что девушка чувствует жар мужской плоти сквозь плотную ткань. — За этим пришла? — Шипит Хеймитч, вжимаясь в ее тело так бесстыдно, столь откровенно и так интимно. Он стискивает ее талию, давит на мякоть женской груди. Девушка в его руках чуть стонет. Демонстрация и естественность мешаются в этом легком звуке. И мужчина закрывает глаза, силясь не озвереть. — Китнисс, — хрипит он, — я не железный. — Знаю, — отзывается она и тянется к его губам. — Дура, — рычит Хеймитч, уходя от ее влажного рта, его манящей теплоты, такой желанной. Женское тело в мокрой одежде пьянит и сводит с ума. Но мужчина до боли сжимает запястья Эвердин. — Зачем явилась? Секс нужен? Так чего к Гейлу не пошла? Зачем играть со мной? Она молчит, лишь шумно дышит, зажатая каждой напряженной мышцей его тела. — Ты этого не хочешь, девочка. Это всего лишь боль. Чувствуешь себя полой внутри, не так ли? — Он ласкающе касается ее щеки, видя, как заволакивает ее глаза солью, как кусает она губу, дрожа совсем не от страсти и даже не от сделанной глупости. — Мне это нужно. Хеймитч, прошу… — Иди к Гейлу, — усмехается он, а она опускает голову. — Не хочешь, — констатирует мужчина. — Будет сложно смотреть ему в глаза после, правда? Со мной проще. Ты — эгоистичная сучка, Китнисс Эвердин. — И она поднимает на него взгляд темных глаз. — Я хочу тебя, и ты это знаешь. Может даже знала всегда. Но ты меня не хочешь. — Нет! Я… — Ты хочешь другого, — перебивает ее бывший ментор, все еще прижимая к стене своим обнаженным телом, с влажными волосами, в насквозь промокшей одежде. И эти ярые глаза. — Чего ты хочешь? Скажи. Китнисс молчит, бегает взглядом по полу, словно ищет там подсказку. — Я хочу мести, — чеканит она, поднимая голову и встречаясь глазами с Хеймитчем. Мужчина едва улыбается, качает головой. — Нет, солнышко. Скажи мне, чего ты хочешь? — Я хочу справедливости, — ярится она, дергается, но он давит на ее запястья, заставляет разжать пальцы. — Неправильный ответ. И тогда Китнисс выплевывает прямо в мужское лицо: — Я хочу свободы. Он отпускает ее так быстро, что она чуть не падает. Лишь хватается ладонью за стену. — Умница. Мужчина выключает воду, поворачивая кран, и оставляет девушку одну. Дрожащую из-за мокрой одежды, со странными чувствами внутри. Хеймитч ведь прав. Она не этого хотела, ни страсти, ни плоти. Всего лишь свободы. От этих стен, от лживой улыбки Альмы Койн, от тирании президента Сноу. Не мести за Пита, не справедливости для Дистриктов, а свободы. Шальной, чумной и пьянящей. За свободу ведь стоит бороться. Хеймитч Эбернети улыбается. Сойка-пересмещница воспряла, стряхнула всю труху, потянулась к солнцу и жизни. А он… А что он? Он привык к одиночеству, пустоте и едкому алкоголю в своих жилах вместо крови. С кривой ухмылкой. Глупо мечтать о девчонке. Хотя, может быть, когда-то эта девчонка придет к нему сама. Как сегодня. Только не ради вытравления боли. А ради жизни. Может быть, когда-нибудь так и будет.