Ende des Schweigens

И не будет. Ривай сделал глубокий вдох, превозмогая боль, и постучал в дверь. Раз, два, внешней стороной кулака. Дверь открылась не сразу – она всегда открывала долго, будто прокладывала себе путь через океан, это бесило, и… В общем-то, не более. Девчонка застыла на пороге, округлив глаза, будто видела его в первый раз – даже забыла натянуть улыбку: - Опять ты за своё, - она недовольно прицокнула и за локоть затянула его в номер. - Меня не было несколько часов, а ты точно только недавно проснулась, - он выдернул руку, но мазнул её ладонью по макушке. Получилось так, будто ребенка хвалил. Благодарил за беспокойство. Ну, как умел. - Вообще-то, так и есть. Но это не отменяет того факта, что я не терплю, когда ты исчезаешь без объяснений. Ты что, самурай? Я никогда не слышу, как ты уходишь. Ривай тронул её взглядом, с нажимом провёл сверху вниз. Деловитая, уже закружила по кухоньке, светя ногами в чёрных чулках, пошарила по полкам в поисках банок и склянок. В своём жилище не помнила, что где стоит, и всё для неё было как в первый раз. Он наблюдал за ней, будто за рыбкой в аквариуме – медленно присел на кресло, выбирая себе выгодный угол обзора. Получилось излишне осторожно, тень боли промелькнула на стоическом лице – и от её лица не укрылось. Чёрт бы побрал внимательную девку – в некоторых моментах ей было не занимать наблюдательности: - Что это с тобой? – она подозрительно прищурилась и застыла в полуобороте. - Пытаюсь вытерпеть твою болтовню, - он оскалился одной половиной лица и невозмутимо закинул ногу на ногу. Этого было достаточно. Она прыснула, пожала плечами, непринуждённо вернулась к готовке. Он сильнее сжал зубы и незаметно приложил ладонь к ноющему ребру. Срочно надо было в душ – гематома налилась кровью, и было тяжело дышать. Не попадаться ей на глаза раздетым до пояса было сложнее, чем превозмочь ширящуюся пульсацией боль. Ривай сделал ещё один вдох – ме-е-едленный, глубокий. Отвлёкся на худые ноги в чёрных чулках, завивающиеся в кольца волосы после душа. Она трещала что-то о потеплении на неделе, о научной конференции, где её пригласили выступить одной из лекторов, об отпуске за городом и какой горький этот чай, который он пьёт. Ривай отрывал взгляд почти больно – словно повязку с открытой раны. Её присутствие странно усыпляло бдительность – ему едва ли это было кстати. Бросил взгляд в пустое окно – замер, задумался. Отпуск за городом ему вряд ли светил – он как раз был недавно оттуда… - Я бежала из Германии осенью тридцать девятого… Он тогда сложил руки на груди, отсекая ей право выбора. Она кинула взгляд – почти затравленный – на злополучную газету, и опустилась в кресло. С ногами – будто приготовилась к длинному рассказу: - Ещё до начала войны я знала, что нас ждёт, многие подозревали – но никто и представить не мог, что это достигнет таких масштабов. Если бы я только могла знать раньше… Впрочем, мне только должен был исполниться двадцать один год. Я была молода, счастлива и беззаботна, и по привычке отметала любые мысли, которые могли мне навредить – такой уж я человек. Говоря откровенно, я должна была начать биться в панике уже тогда, когда на лекцию в мой институт направили Зика Йегера, - она снова прожгла глазами страницы газеты, небрежно махнув на чёрно-белое фото – на ней светловолосый мужчина в круглых очках почти принял лик святого. Он хорошо знал его. – Мероприятие в целях профилактики, говорили они. Мой преподаватель выделил меня, как одну из самых способных студенток – и мне «посчастливилось» познакомиться с ним лично. Мне льстило – я была в восторге от внимания к своей персоне, от того, что моя личность важна, а мнение ценно. Я с детства любила выделяться на фоне остальных. Зик Йегер был на удивление учтив. Не скажу, что тогда меня смутила его фальшивая улыбка – не привыкла видеть плохое в людях. Он задавал мне много наводящих вопросов, касающихся моей специальности – и слушал так, будто от этого зависела его жизнь. Он много говорил о чистоте крови: рассуждал о высших и низших расах, о спаде культуры рабовладения, о том, что цыгане и афроамериканцы вскоре заполонят европейский мир. И евреи, конечно, тоже. Я улыбалась в ответ – привыкла к предвзятости ещё с детства и считала это прискорбной частью своей жизни, но никак не катастрофой. Без задней мысли с запалом я приводила ему свои аргументы. Я сказала, что биология – достаточно прозаичная наука, которой чуждо разделение крови на «голубую» и нет, которой всё равно, бездомный ты или королева Англии, для которой не имеет значения, какая страна прописана в твоём паспорте, ведь каждый из нас биологически просто человек. Всего лишь – и тем не менее, как много это значило. Всегда. Зик Йегер был заинтересован – он предложил присоединиться к группе учёных, которую он лично будет спонсировать, чтобы я могла на практике доказать (или опровергнуть) свои слова. Я была довольна. Просто счастлива – это был последний раз до войны, когда это чувство переполняло меня. В следующий раз мы встретились в первые дни войны. Я бежала домой сломя голову, не чувствуя страха и не зная усталости. Я не знала, что буду делать – в правдивость угрозы слабо верилось, но понимала, что мне нужно срочно увидеть родителей. Но дома их больше не было – за обеденным столом сидел Зик Йегер в форме и… Улыбался мне, - осколок странной инородной боли заострил её взгляд, когда она сказала это, и пришлось выждать течение длинных секунд, чтобы она продолжила. - Он сказал мне, что я ошиблась. В своих доводах я была наивна, как несмышлёная девочка, и пришло время расплачиваться за эту оплошность. И пускай тогда я приводила одни лишь голые факты, он снова заострил внимание на том, что такие учёные, как я, созданы для того, чтобы опровергать доказанное и «открывать» новое. Ривай глубже скрестил руки и сфокусировал взгляд. Он слушал спокойно, не зная эмоций. Она всмотрелась в окно, долго, будто нашла там что-то интересное, она всегда делала так, когда к горлу подступал ком и начинал душить. Он уже понял. Зажмурилась – и резко распахнула глаза, красные, будто по ним больно ударил солнечный свет. Продолжила на выдохе, задев тлеющую свечу, погрузила лицо в темноту: - Зик Йегер сообщил мне, что мои родители, в грузовом поезде, едут в место, где готовы исправить оплошность их существования, - демонически расширились глаза, показались чёрными провалами – она дёрнула ногой, словно он ударил её по колену, и истерически усмехнулась. – И дал понять, что если я не хочу повторить их судьбу, то поеду вместе с ним. «Ставить опыты на живых людях – наименьшая привилегия, которая тебя ждет», - сказал он. «Избранные ради науки пойдут и не на такое», - он возлагал на меня большие надежды, если я докажу ему. «Ты ведь называешь себя «двигателем прогресса», значит докажи, что это не голословно». Он манипулировал мной с такой лёгкостью, словно не дал часами ранее приказ уничтожить родных мне людей. Он дал мне время подумать до завтра, тонко намекнув, что, если я не соглашусь, меня ждёт судьба родителей. Автоматом. Я не дождалась его. Семья Нанабы были состоятельными немцами. Мой отец знал о войне – и заранее подготовил с их помощью мне поддельные документы. Я исчезла из страны вместе с ними, не дожидаясь утра. С Зиком Йегером – мы больше не виделись. Я знала, что он делал с людьми эти годы, и каждый день молилась о его смерти. А теперь он приехал, как ни в чём не бывало, и поселился в километрах двадцати. - Целый и невредимый, прямо, как ты. Она вздрогнула – словно судорога прошила её от макушки до пят. Моментом взяла себя в руки, улыбнулась сквозь неслышный всхлип. Он прокатил слюну по горлу – ну наконец-то. Его не обидело, не расстроило. Доставило даже мнимое удовольствие – как она это сказала. Всё-таки обронила – швырнула обвинение не в лицо, но под ноги, и у него почти облегчённо кольнуло сердце. То, что было надо. Он ей ничего не ответил тогда. Тяжело поднялся на ноги и бросил газету в ящик стола. Обхватил её шею ладонью с затылка, поднял к свету сухое лицо. Она не плакала – смотрела, не отводя глаз, накрывала его с головой волной принятия. Что же… Что же он сделал с ней? Она ему всё простила. Или… Срослась с ненавистью настолько, что не обратила на неё внимание? Больше они не говорили об этом. Разошлись по домам, сходили в бар, зажили жизнью – а потом он достал из ящика газету и всё разузнал. Он помнил эту обезьянью морду, благо, не приходилось часто соприкасаться по работе. Смотрел на фото: длинные волосы и борода, как у священника – Зик Йегер умел производить приятное впечатление, но был редкостным лицемером, а он таких ненавидел. Не переваривал – и если раньше, равнодушие брало верх над неприязнью, то сейчас ему сводило скулы желчью. Буквально. Ривай моргнул и отвёл взгляд от окна. Ничего не подозревавшая Ханджи притихла, напевая веселую песенку про американца Джо, пританцовывала на месте с вилкой в руках – переворачивала завтрак, обжигая кончики пальцев. Ривай зажал рукой повреждённое ребро – бок налился тупой болью. Говнюк успел огреть его коленом, но мимо солнечного сплетения – промахнулся. Он приехал к нему рано – застал врасплох в постели. Ривай поднялся с кресла без резких движений, двинулся в ванную. Ему хотелось ей сказать, но вместо этого он проговорил это про себя – мысленно обращаясь к ней. «Ты можешь быть спокойна». «Я сделал это для тебя». *** И не будет. Шли дни, недели, месяцы. Он забирал её с работы почти каждый вечер – на машине или пешком, слепнул от её улыбки. Только так мог объяснить себе, почему закрыл глаза на риски. Как-то внезапно, резко… Его перестало волновать, насколько она была честна. Насколько настоящей была счастливая улыбка и искренними сверкающие глаза. Он, так то, искренности не заслужил. Но, какого-то чёрта, она обрушилась на него лавиной. Он перестал уходить по утрам. В любой момент был готов исчезнуть, только бы намёком, одним единственным взглядом она показала, что его присутствие её утомило. Сделал бы вид, что испарился, провалился сквозь землю – наблюдал бы лишь издалека, ведь он дал ей слово. Он один – мог причинить ей боль. И он бы следил, чтобы никто больше не сделал это вместо него. Он не водил её на свидания – но сопровождал везде, от парков до ресторанов, терпеть не мог это дело. Она обвивала руками его локоть и исподтишка жалась плечом к плечу. Заглядывала в глаза, будто просила конфету – почти всегда получала отворот поворот и раздражающе смеялась, когда он сам, в итоге, обо всём напоминал. Он не дарил ей цветы. И те белые лилии, обвязанные чёрной лентой, он вытянул на расстояние руки и прислонил к её плечу, потому что стало интересно, как она отреагирует. Не более – она ведь никогда не просила. Он прошил её взглядом, прямо, без тени неловкости изучил ошеломленное лицо. Она тихо взяла в руки букет, открыла рот, так не издав ни звука. А потом вечер целый не удостоила его и взглядом, не в состоянии оторваться от тёмных стеблей, белых лепестков, чёрных лент, как он не мог оторваться от блеска в её глазах. Чёрная лента заструилась между её пальцев, когда она протянула к ней руку – они оба знали, что конец близок, и говорить об этом всё ещё не было смысла. Он ничего не мог ей предложить. Наверное, поэтому просто ставил перед фактом, не спрашивая мнения – у неё было удивительное свойство даже собственное сопротивление возводить в ранг шутливости… Лёгкости. Хитрости. Той самой нежности. Он сопротивлялся, как мог. Но, увы и ах. Всего лишь тонул, упрямо не делая вдох. Они часто говорили в темноте. Точнее, говорила она, заговаривая ему по привычке зубы – он скупился на слова, ограничиваясь короткими односложными ответами. Цедил доводы сквозь зубы, переводя дыхание, если давил больше трёх слов в минуту. Она обронила как-то, что его короткие фразы ценнее любого монолога – и тогда тишина накатывала приливом, и он замолкал с концами, не желая искать уместный ответ, и тогда она утихала, о чём-то задумавшись, прятала улыбку, будто мог он видеть её, освещённую лишь уличным фонарём во тьме. Она-таки вытащила его потанцевать. Они тогда вернулись из бара – она была пьяна, но легко держалась на ногах, лишь теряясь в координации. Он был трезв, как стёклышко – опьянен с головы до ног, если быть точным. Её волосы, глаза и брови – тень на ключицах и разрез улыбки. Она протянула ему растопыренную ладонь, будто ловила на краю скалы над пропастью – он нехотя подцепил её пальцы, растерял по дороге все известные колкости. Посреди номера они застыли хитросплетением тел – там было темно, но свет вывесок с улицы бросал на пол их тени, красный свет просочился сквозь стёкла и растёкся по стенам. - Надо же, - она усмехнулась и прикоснулась подбородком к его плечу. - Ещё бы ужин в лепестках роз, картина маслом. - Губу раскатала. Может, повенчаемся ещё? – он фыркнул, но удобнее распластал ладонь на её спине. Ханджи запрокинула голову к потолку и громко посмеялась. - Ну, разве что в Кёльнском соборе. - А что там? - Ходят легенды, чтобы достроить этот собор, архитектор продал душу дьяволу. На войне город был почти стёрт с лица земли – а собор остался цел. Она пожала плечами, глянула в глаза. Вопросительно склонила голову – он смотрел, не отрывая взгляд, мысленно жёг за ними мосты. Она сдалась первая, эта игра в гляделки ей редко давалась – зажмурилась, щекой приникая к его плечу, он кожей почувствовал, как озарилась улыбкой. Вдохнула с придушенной дрожью – улыбка трепетала у уголков, и зубы сминали кожу на губах до крови. Они нередко ругались. Будь то ревность к её напарнику или его захламленный стол её записями, никто из них ни разу не повысил голос. Эти столкновения походили на молчаливые схватки – он бросал хлёсткие фразы, хмурясь исподлобья, она шипела что-то змеёй в ответ, вздёргивала руками и бешено скалилась. Нервно расхаживала по комнате, но – уйти не пыталась. Он уходил первый и – первый же возвращался. Извинений не было – ему бы не хватило сотни жизней, чтобы искупить вину. Извинений не было – если бы она пустила ему пулю в висок, всё равно… Была бы оправдана без суда и следствия. Он никогда не предлагал ей уехать. Её жизнь была здесь – она построила её окровавленными руками, выдирая зубами, годами возвращая на неё законное право. Его жизнь была здесь – и тут же должна была остаться. Он выжил под завалами этого взрыва, но выбраться – не представлял возможным. Он никогда не боялся отвечать за свои поступки. Жаль было лишь то, что, пожалуй, и смертью ему… Было не заслужить их прощения. *** И не будет. Весна надвигалась на город влажным ветром, тусклой зеленью, запахом абрикосового цвета. Шли дни, недели, месяцы. Ханджи висла на его локте, словно дитя малое, рассказывала о прошедшей неделе на работе, о том, что в отпуск хочет к океану, заглядывала в глаза, без слов пытаясь понять, поедет он с ней или нет. Весна надвигалась на город серым небом, озоновым дождём, буйством пионов у цветочных лавок. Невдомёк было Ханджи, что отдых ему не светил ближайшие световые годы – или она просто делала вид. Не желала видеть очевидного. Весна надвигалась на город пением птиц, новой жизнью и – приближением конца. Так бывает, шаг вправо, шаг влево. Так бывает – он приехал в этот город встретить свою смерть. А встретил жизнь. В человеческом, таком, обличье... Так бывает. В первую неделю мая им преградили путь на улице – они как раз возвращались домой. Она растерянно замерла, мигом напряглась от макушки до пят. Волна понимания ударила её под дых, но она устояла. Он медленно свёл шаг на нет. Окаменел. - Доброго вечера, - их было двое, как и положено. Крупный темнокожий человек в гражданском выступил вперёд, аккуратно выставив перед его лицом открытый документ. – Вас беспокоит интерпол, мистер Аккерманн. Вы имеете право хранить молчание. У неё дрогнули колени – сердце сжали раскалёнными тисками. Вся краска схлынула с её лица, оставив лишь треклятую улыбку, что застыла маской на лице. Она осторожно скосила глаза – Ривай смотрел прямо перед собой, ни один мускул не дрогнул на его лице: - Конечно имею, чёрт бы вас побрал. На этом мои права заканчиваются, как я понял, - он нахально откинулся корпусом назад, сверкнул суженными глазами. Капитан спокойно встретил его взгляд, вежливо кашлянув. - Обо всём побеседуем, когда Вы пройдёте с нами. Надеюсь, Вы понимаете, что сопротивление неуместно – я не хочу использовать наручники. И Ваша спутница… - Она вам не нужна. - Она была с Вами – мы обязаны её допросить. - Она вам ничего не обязана. Она не более, чем жертва. Я подчинил себе её волю и удерживал силой. Сейчас вы проверите её документы, и она пойдёт домой, - Ханджи резко повернулась, чтобы что-то сказать, но он предупредительно стиснул её ладонь. Поморщилась – больно. «Делай, что я говорю», - приказывал безмолвно. – Если, конечно, хотите избежать сопротивления. Они, наверное, хотели – не понаслышке знали, на что он способен? Ривай сделал шаг вперёд, рукой заводя её себе за спину – попытался выпростать вторую из её хватки. Сделал второй шаг, третий – и она пошатнулась, едва сохранив рассудок. Нет, нет, нет. Нет. Сцепила пальцы, вложила все имеющиеся силы, впиваясь в ускользающий рукав на последней секунде: - Нет. - Отпускай, - ледяным ветром в лёгкие. Она усмехнулась, цинично замотала головой – еле справилась с накатившей дрожью: - И что, это всё? Тебе даже не интересно знать, вдруг это я сообщила о твоём местонахождении? Даже не спросишь, так это или нет? Она дёрнулась, сделала шаг назад – зло сощурилась. Потерпела поражение – сжала зубы так, будто всячески противилась слезам. Он смотрел на неё, обернувшись через плечо – глаза эти, видевшие ад вживую, знающие, что там за его границей. Он смотрел на неё, обернувшись через плечо, взгляд вскрывал её грудную клетку и безжалостно копошил внутри – и она вдруг чётко и ясно осознала… Этот взгляд последний. Это всё. Он отвёл глаза и медленно разлепил губы: - Даже если так. Ты им всем была нужна весёлая и счастливая. А мне – любая. И даже такая. Ханджи замерла. Остолбенела – рука её плавно опустилась вниз, чужая ткань выскользнула из пальцев. Приложила их к лицу – вспышка боли, слезы, улыбка, всё разом искривило её губы, глаза блеснули в последний раз особенно ярко. И погасли. Ривай мазнул кончиками пальцев по её запястью, она отпустила его – и всмотрелся в горизонт: - Живи. «Хоть в этой жизни». Так бывает. Ханджи подняла голову и обвела пустынную улицу взглядом. Шли дни, недели, месяцы. Но вот он был – и в миг его не стало. Ханджи сделала пару шагов – не помня себя. Ей нужно было переговорить кое с кем. Она нащупала в кармане визитку и всмотрелась в мелкие цифры. Ей нужно было, ей было необходимо помочь ему. В ближайшем таксофоне она набирала номер Дота Пиксиса, стирая с лица дорожки слёз – и больше не молилась ни о чём, зная, что это не поможет. *** Дот Пиксис показался на пороге кофейни не больше, чем через тридцать минут. Обвёл глазами помещение, слабо махнул тростью – Ханджи Зоэ сидела в середине зала, потерянная среди толпы, буравя взглядом стену напротив. Он подошёл к столику, снимая перед ней шляпу, замер с доброй улыбкой – ещё до приезда догадывался, в чём было дело. Она подняла на него лицо (воспаленные глаза были болезненными сухими) и… Привычно улыбнулась. Пиксис снисходительно прищурился – маска эта трещала по швам. - Я весь во внимании, мисс Зоэ. Она рассказала всё. Обрушилась на него потоком сбивчивых слов, задыхалась. Водопадом сносила маленькое помещение, к одной себе приковывая взгляд – вот она махнула рукой, расширив и без того большие глаза, а вот с нажимом прижала руку к груди, вся сжалась в комок, вот вцепилась пальцами в края стола, чуть не оставив следы от ногтей. Ему было интересно. Он смотрел на юную метущуюся душу с высоты своих лет, пытался отыскать подвох, уличить в неискренности – хмыкнул, махнул папкой меню перед лицом. Душно было. Девчонка напротив была глотком свежего ветра. А ещё она дрожала – и Пиксис сдался, мысленно поднимая руки. Душа её и правда болела за странного мрачного капитана, что убивал людей по его указке. И что-то… Определённо было в этом. - Да уж, дорогая. Интересный был, этот капитан. И, наверное, больше всего в жизни сейчас, я хотел бы Вам помочь, но… - Но? - Боюсь, это невозможно. Ривай Аккерманн с конца войны был зачислен в так называемый «список смертников». Его не ждёт судебное разбирательство – его уже судили в международном суде без его присутствия месяцами ранее, - Пиксис поправил галстук и упёрся локтями в столешницу, положив подбородок на скрещённые пальцы. Ханджи смотрела на него с тлеющей надеждой, не сдавалась, бедняжка, но в глубине души понимала… Ему нечем её обрадовать. – Скорее всего, приговор уже готов и в ближайшие часы будет приведён в исполнение. Выдохнул, умолк. Ханджи лишилась дара речи – или не услышала его. Смотрела в окно загнанным зверем, раскачиваясь из стороны в сторону тихо – вмиг стала маленькой, тусклой и незаметной. Он отхлебнул виски из стакана и она, подумав секунду-две – залпом опрокинула свой, не поморщившись ни на мгновение. - Интересный был человек, этот Ривай Аккерманн… - повторил он, будто разговаривая сам с собой. – Несколько месяцев назад он попросил меня об одной услуге – разузнать местоположение одного бывшего гестаповца, который недавно приобрел себе дом в наших краях. Я помог ему – думал, мало ли, хочет навестить старого друга или что-то в этом духе. А спустя неделю его нашли убитым в двухстах метрах от его нового дома. Выпрямился, расширил глаза. Остался доволен реакцией – Ханджи резко оторвалась от окна и отзеркалила его взгляд. Немой шок отпечатался в её зрачках, будто она знала что-то, чего знать была не должна – для собственной безопасности: - Как звали этого человека? - Зик Йегер. Если Вам это что-то даст. Ханджи - улыбалась. Ханджи улыбалась, когда разбивала коленки, Ханджи улыбалась, когда слышала оскорбления от соседских детей, улыбалась, когда получала плохие оценки. Ханджи улыбалась, когда нелюбимый мужчина дарил ей цветы, улыбалась, когда работала без выходных, сутками не зная сна. Улыбалась, когда разглядывала в зеркале синяки на шее и запястьях, вспоминая, как зубы впивались в ключицы и чужие пальцы стискивали в капкан. И когда осознание накатило снежной лавиной, выбивая весь воздух из лёгких к чертям, перекрыв приток кислорода, Ханджи – улыбалась. - Зачем он сделал это? - Вы его лучше знаете. Может быть, Вы ответите? - С чего Вы взяли, что я его знаю лучше? - А разве нет? Ваши отношения не должны были существовать в принципе. Но, каким-то удивительным образом, вы оказались рядом рука об руку. Моя покойная жёнушка, царство ей небесное, называла это… «Фатальная связь». Судьбоносная, иными словами. - Но почему именно мы? - Потому что друг без друга, вы не имеете смысла. По отдельности вы либо бесполезны, либо смертельно разрушительны. Так бывает. Ханджи поняла – и приняла. Она имела свойство приспосабливаться ко всему, что с ней случалось, принимала в свою жизнь, делала это своей частью, не отторгая и не пытаясь побороть. Вдохнула, выдохнула. Училась с этим жить: - Я не хочу без него. - Какая интересная формулировка. «Я… Не хочу без него», - Пиксис откинулся на спинку, посмаковал на кончике языка. - Возможно, если бы все были так перед собой честны, как Вы, в мире было бы гораздо меньше проблем. Вы же не сказали: «Я не могу без него». Ривай сидел в камере, чётко и по существу отвечая на вопросы. Вот все втроем встали, сковали ему руки наручниками – и вышли в коридор. Ханджи улыбнулась. Взяла предложенную сигарету – дым скрыл вуалью её лицо… - Вряд ли в жизни человека существует что-то, чего он не может. Но это не отменяет того, что через пару часов мне станет так больно, что впору будет выть от бессилия. Дышать – невмоготу. Ханджи тихо попрощалась и вышла за дверь. Медленно пошла к набережной – река отливала перламутром, мерцала на свету всеми оттенками штормовых волн. Ривай вошёл в пустую комнату, встал у широкой стены. Плечи его – не сгибались под гнётом тогда. Не согнулись и сейчас. Ханджи стояла, опёршись на перила – калейдоскопом перед ней пронеслись моменты, сменяли один другой. Вот он уничтожил её, растоптал, подчинил. Вот он – дал ей снова ощутить на вкус жизнь, до дна её испить… Она вдохнула полной грудью, развернулась на девяносто градусов – и пошла дальше по дороге. Ривай держал глаза открытыми – в спину направили дуло пистолета. В ушах громыхнул выстрел. Ханджи горько заплакала. Вокруг снова стало тихо.