the way of sorrow

У Минка сердце выжжено пожаром многолетней давности, а на костяшках не заживают ссадины. Он давно уже не говорит без дела. Иногда пьет, но до зеленых соплей — ни разу, иногда вспоминает, иногда дерется. Так, для разнообразия. Как будто в его жизни не хватает дерьма, в самом деле. Часто он делает только две вещи: курит и переезжает. Все остальное — «иногда». От его жизни воняет табаком и жженой резиной шин, если не брать во внимание запах горящего человеческого мяса. Он из тех, наверное, кого называют ублюдками. Сам не вспомнит уже, скольких забил до смерти в полупьяных темных переулках, надеясь в конце концов подохнуть самому. С этим пока не везет. В какой конкретно из дней в его мире появился тот, кому и не место вовсе в этом гниющем подвале, Минк тоже никак не вспомнит. Знает только, что была зима и с тех пор немного расхотелось умирать. Клиа едва ли больше двадцати, и он упорно таскает с собой зонт в нынешние плюс тридцать, когда на небе ни облака. Сейчас уже не зима, и Минк понятия не имеет, что Клиа делает рядом с ним эти чертовы полгода. Никак не верится, что действительно живет. Минк любит курить, Клиа любит гулять по крышам. В тот вечер они этим и занимались в безликой подворотне холодного города, в котором Минк, внезапно для себя, застрял до марта. Никто не счел бы его хорошей компанией. Никто, кроме Клиа. – Тебе больно, – юноша обматывает чужую руку бинтами, но говорит явно не о царапине, на которую Минку плевать. Но когда Клиа улыбается, боль слабеет. А в конце марта они уезжают. Минк думает, что родственники Клиа не были бы счастливы, но их нет, а юноша срывается в путь слишком быстро. Говорят, легко бросать все, когда бросать нечего. И Минк знает, что у Клиа своя боль. Они друг другу, наверное, подходили бы, не привыкни Минк отстирывать чужую кровь с рукавов. Не знай он запах горящего человеческого мяса. Дорога пахнет пылью, солнцем и немного печалью. Сейчас начало июня, а Клиа жмется к широкой спине, так и не научившись нормально держаться на мотоцикле. Он знает, что обязательно научится, но сильнее цепляется за пыльный плащ и думает, что это может подождать. Потому что так теплее. Он из тех странных людей, которые мерзнут в адскую жару, но дело здесь совсем не в погоде. Редкие одноместные номера мотелей в жизни Минка сменяются на двухместные, и ему это почти не нравится. Но Клиа усаживается на свою кровать, подогнув под себя ноги, и улыбается. Иногда он притаскивает из ближайшего круглосуточного магазина две бутылки пива, но хмелеет уже с половины и засыпает, уткнувшись носом в подушку. И Минку начинает казаться, что, может, оно того стоит. Общаются односложными фразами, но чаще молчат. Так, говорят, не бывает. Нет, не бывает. Но Клиа знает все ожоги и рубцы на чужой спине, а Минк помнит точное число шрамов на бледных запястьях. О таком не слишком хочется говорить, но кроме этого, кажется, не о чем. У них, наверное, все хорошо. Если только бывает что-то хорошее в обреченности, которая, как ни крути, у каждого своя. Так легче и точно не навсегда: оно закончится. Все заканчивается. Для кого-то в очередном переулке, для кого-то — очередным порезом. Но дорога пока пахнет печалью, а значит, концовка не этим летом. Не этим летом.