Осколки Уильяма

Уильям стонет из-за очередного разбитого стакана. Мать, склонившаяся над ним, кричит, по его мнению, как гарпия, упоминая, что Рипли никогда не совершил бы такого проступка. На самом деле она лишь просит собрать осколки. Они блестят в оранжевых лучах заходящего солнца, отбрасывают блики на лицо Уильяма, делая его похожим на ангела. Только ангелом он давно перестал быть — с того момента, как в детстве в совершенно обыденное утро они с братом резвились на улице. Эти снежные ангелы — детская прихоть, почему-то непонятная взрослым. Почему им так же не хочется рухнуть в белую насыпь и, ощущая эту обступающую со всех сторон белоснежную свободу, как ни капельки не замаранную жизнь, мечтать о поступках, которые, возможно, и не свершатся вовсе? Но разве нам мешает что-то мечтать о них? Их мать выходит на обледенелое крыльцо и зовет мальчиков к ужину. Первым звучит имя Рипли, и это не спусковой крючок, но порция пороха для залпа. С тех самых пор мать кажется заледеневшей, как то крыльцо. Причём в общении с Рипли она будто оттаивает. Уильям ждёт эти мгновения и ненавидит одновременно. Ненавидит, потому что отдает тепло она не для него. Он жаждет его. Так жаждет тепла, что разводит огонь, сжигающий всё на своем пути. Всё. Даже самое дорогое. И после этого каждое слово, выделяющее брата, методично складывалось стопками пенни в пузатой копилке его зависти с приветливой раскрасневшейся мордой свинки. Такие копилки периодически разлетались на множество обломков, запущенные в очередном приступе гнева в стену его комнаты, которая становилась всё темнее и темнее. Шторы заменились на настолько плотные, что солнечные лучи не справлялись с преградой и, плюнув на это неблагодарное дело, даже перестали пытаться. Комната освещалась лишь голубым светом монитора, вырывающим из мрака довольно красивые, но отравленные сжигающим изнутри ядом черты лица юноши. Он жаждет тепла. Он хочет, чтобы светлые волосы матери, с того самого утра напоминающие ледышку, расплавились, чтобы капли сожаления скатывались с них, составляя карту его брошенной жизни. Чтобы она признала его значимость. Хоть как-то показала нужность ребёнка, который по его логической оценке и не нужен. Уильям любил логику, любил естественные науки, пока мать не начала писать про Рипли. И в её рассказах он выступал таким гениальным, таким недостижимым, в том плане, что Уильям не мог сравниться с ним даже в воображении родной матери. Как бороться за любовь, если она для себя всё решила? Сейчас. Уже сейчас Рипли воплотил в жизнь всё, чего желал. А Уильям? Он просто смотрит на осколки стакана. Неровный скол переливается, будто смеётся над парнем. От этого ему хочется провести им по запястью, опять оставляя багровый след, заставляя стекло замолчать, заставляя больше не отражать его никчемность. И, впившись взглядом в неровный срез стекла, такой не идеальный, но прекрасный одновременно, Уильям раздумывал о жизни в интернете. Сможет ли он сотворить из себя совершенно другой образ, словно отраженный в кривом зеркале, скрыть за ним чудовище, прячущееся день за днем в своей комнатке, где лишь тусклый свет монитора освещает его лицо, его глаза, жадно рыщущие во всемирной паутине, пытаясь зацепиться хоть за что-то? Его пальцы безотчётно блуждают по клавиатуре, то трепетно поглаживая мышку, то резко стуча по кнопкам, отчего те издают громкие звуки, гулко разносящиеся по комнате, единственные нарушающие тишину. Разве что в системном блоке иногда что-то поскрипывает — старые детали, работающие день и ночь напролёт. Бесконечные лабиринты интернета похожие на гостиницу — древнюю, потасканную, но всё ещё полную посетителей. Комнаты на любой вкус и цвет. И здесь ты можешь быть кем угодно. Уильям ухмыляется. Вот и чат «Подростки из Челси!» А для чего он? Потом решим.