Перед рассветом

Джозеф медленно и глубоко вдыхает, уткнувшись носом в подушку и прикрыв глаза. Запах совсем слабый, но Оде достаточно и этого, он разбирает все его оттенки: лимонный шампунь, резкий и немного горький одеколон, сигаретный дым и совсем лёгкий шлейф виски, который скорее живёт в воображении Джозефа, чем чувствуется им на самом деле. Просто в последнее время этот запах неотрывно связан с Себастьяном. Ода вдыхает снова и отчаянно хмурится. Этот запах, слабый, но всё равно почему-то тяжёлый, всегда его успокаивал, но сейчас, в последний час перед рассветом, когда видения его болезненно-реалистичного сна ещё слишком яркие, он действует совсем иначе, и Джозеф закусывает губу, вспоминая ощущение горячей ладони Кастелланоса на своём бедре, вспоминая вкус его поцелуев, которые оборвались так резко, когда что-то выдернуло его из сна, оставив мучительно возбуждённым и неспособным заснуть снова. Сон такой яркий, что Джозеф, даже не закрывая глаза, может представить Себастьяна, лежащего напротив, пытающегося отдышаться после бурной ночи, устало улыбающегося, может представить так отчётливо, что его рука едва не дёргается вперёд, чтобы убрать с воображаемого лба Себастьяна воображаемую прядь волос. В это время ночи призраки становятся слишком реальными. Свет угасающей луны пробивается сквозь щель в шторах и ложится на кровать Оды, отделяя его от Себастьяна-из-сна, отрезая их друг от друга и вырывая из Джозефа короткий отчаянный стон. Таких ночных видений у него не было со школы, а потом появился Кастелланос и... Ода пытается дышать ровнее, пытается унять бешено бьющееся сердце, пытается взять себя в руки, но ничего не выходит. Снова вдыхая запах Себастьяна, оставшийся после того, как тот в очередной раз не захотел идти домой, а его напарник с радостью одолжил ему свою кровать, полночи проведя на диване и бесконечно думая о том, что не может разделить её с гостем, вдыхая запах, созданный, чтобы пытать его воображение, Джозеф обманывает себя. Он говорит себе, что должен успокоиться, но возбуждается ещё сильнее. Он знает, что холодный душ не поможет. Ода закусывает губу, понимая, что ситуация безвыходная, но легче от этого ему не становится. В глубине души он считает мастурбацию непристойнее даже, чем секс с мужчиной, тем более, если речь идёт о Себастьяне. Ему кажется, что это оскверняет его чувства к напарнику, как бы смешно это ни звучало, и эти сны, и его мысли, и его распалённое воображение активно участвуют в этом осквернении, которое Джозеф не может, да и не хочет остановить. Каждый раз он проходит через эту стадию отрицания, каждый раз думает о том, что сможет сдержаться, и каждый раз проигрывает. И каждый раз после такой ночи целый день не может смотреть Себастьяну в глаза. Перед мысленным взором на секунду вспыхивает момент, когда Кастелланос коснулся губами его обнажённого плеча, и Джозеф, не выдержав, чуть подаётся бёдрами вперёд, почти невольно, и после этого движения вся его сдержанность испаряется, будто смытый волной песочный замок. Он резко вдыхает, будто перед прыжком в ледяную воду, и, спустив пижамные штаны с нижним бельём, уже влажным от капель смазки, накрывает свой член ладонью, едва не вскрикнув от слишком ярких ощущений, но ему тут же приходится остановиться, чтобы достать из тумбочки крем, припасённый специально для таких моментов. И теперь, когда все барьеры сломлены, когда Ода согласился быть жалким и слабым, движения его становятся быстрыми и судорожными, он не может ждать ни секунды, потому что сон захватывает его в свой плен, Джозеф помнит его до мельчайших деталей, и когда Себастьян-из-сна оставляет засос на его шее, Ода обхватывает ствол рукой и начинает двигать ею мучительно медленно, будто специально наказывая себя за безволие. Вторая ладонь сжимает соски в унисон с тем, как Кастелланос прикусывает их и облизывает, и именно видение заставляет Оду застонать так неожиданно громко и откровенно, что он удивлённо распахивает глаза, и взгляд его натыкается на укоризненный, обличающий лунный лик в щели между шторами, но ему уже всё равно. В собственных глазах он уже давно пал слишком низко. Джозеф продолжает двигать ладонью, постепенно ускоряясь, и видения его становятся всё грязнее, сон смешивается с его собственным воображением, и происходящее в его голове оказывается таким пошлым, что он начинает получать от этого мазохистское удовольствие, и стонет ещё раз, представляя пальцы Себастьяна в своих волосах, представляя, как он насаживает его ртом на свой член, не грубо, но настойчиво, а он, приличный, серьёзный мальчик Ода, с удовольствием поддаётся и берёт так глубоко, как только может. Джозефу становится слишком жарко, и он одним движением отбрасывает одеяло, и оно медленно сползает на пол, но это остаётся незамеченным, потому что сейчас Ода уже не думает и не помнит ни о чём, он забывает даже то, что никогда на самом деле не сможет узнать, какого это было бы — отсосать Себастьяну, и что бы Кастелланос сказал после этого, поцеловал бы или сразу опрокинул напарника на спину и, разведя ему шире ноги, вошёл бы до конца одним упоительным движением? Ода хватает ртом воздух, даже не в силах застонать, он почти чувствует чуть шершавые ладони Себастьяна на внутренних сторонах своих бедёр, и понимает, что он уже должен был кончить, но этого не происходит. И он знает, почему, он знает, чего ему не хватает — ощущения заполненности. Джозеф обречённо сводит брови к переносице, и, преодолевая отвращение к себе и своей слабости, своей беспомощности и бесхарактерности, снова тянется за кремом, переворачивается и становится на четвереньки, оставляя осуждающий лунный взгляд за спиной. Он заводит руку за спину и вводит в себя сразу два пальца, думая о том, что это ощущение и в половину не так прекрасно, как если бы это были пальцы Себастьяна, и, тем более, как если бы это был член Себастьяна. Но он всё равно стонет сквозь зубы, и этот чёртов запах, который хранит в себе проклятая подушка, сводит его с ума. Ода насаживается на собственные пальцы, трахает себя ими, продолжая свободной рукой сжимать ствол, представляя, сколько бы продержался Кастелланос, с какой скоростью, с какой силой толкался бы в него, как вбивал бы его в эту кровать, на которой спал пару дней назад, на которой теперь Джозеф так бесстыдно на него дрочит. Кривая ухмылка искажает губы Оды, такая, какой никто никогда не видел на его лице, и он продолжает почти уже яростно, злясь на себя, на Себастьяна, на свою жизнь и несправедливость своей судьбы, которая с откровенной насмешкой подарила ему такого напарника. В исступлении Джозеф уже не может координировать собственные движения, ритм сбивается, но это абсолютно неважно, потому что он почти непрерывно стонет в подушку с единственным желанием достичь наконец оргазма и забыть обо всём этом, как о страшном сне. Он думает о том, как Кастелланос бы двигался в нём, думает о том, как ощущался бы его член внутри, и ненавидит себя за эти мысли, ненавидит себя за то, что кончает в ту секунду, когда представляет, как Себастьян кончил бы в него, заполняя тёплой, вязкой спермой. Джозефа пробирает судорогой такого желанного оргазма, и он тяжело, загнано дышит, чувствуя, как дрожит теперь не от мучительного возбуждения, а от охватывающего его озноба отвращения. Он падает на простынь, ему становится холодно, но сил на то, чтобы поднять одеяло, не осталось. Он не может даже заставить себя одеться, просто лежит, глядя в тонкий просвет между шторами, чувствуя себя опустошённым и наблюдая, как начинается новый день. Ода глубоко вдыхает, пытаясь вспомнить, каким спокойным он выглядит на работе, пытаясь вспомнить свою сдержанность, но ничего не выходит, и его накрывает таким глубокими отчаянием, такой безысходностью, что он чувствует, как начинает щипать в носу, как в глазах накапливается солёная влага, но один взгляд на светлеющее небо заставляет его наконец-то взять себя в руки. Он должен быть сильным, он не должен жалеть себя, он не должен проявлять своих эмоций. Джозеф смотрит на размывающиеся очертания штор и думает, что очередной день не принесёт ему ничего нового.