write it on the skyline.

Томас чувствует, как скрипят на зубах песчинки, как пыль расчесывает волосы, и как трескаются губы - и ему кажется, что во всем мире больше нет снега, нет льда, нет воды и нет прохладной тени - осталась только эта безжизненная равнина и хлопающая простыня, развевающаяся по ветру. Хлопающая простыня. Обжигающее солнце. Поднять паруса. Держим курс на запад. Хей-хоу и бутылка холодной воды. Всем холодный воды за мой счет, морские шакалы. - Шевелитесь, кланкорожие! Минхо будет хорошим капитаном. Он неплохо орет в любых условиях и успевает следить за всей своей командой. Он молодец. Он просто отличный парень. Он - отличный. Когда Тому кажется, что он не сделает больше ни шагу, Минхо объявляет привал. И уже после того, как все перекусили скудными припасами и смочили разодранное песком горло, после того, как все улеглись, скрючившись, на раскаленной за день земле, он приходит - осторожно подлезает под край простыни и прижимается всем телом. От него пахнет ужасной смесью пыли, крови и пота, от него пахнет бегом, Вспышкой и жаром, но Томас все равно не может заснуть, пока не утыкается лбом в его горячее плечо. Минхо что-то бормочет перед тем, как провалиться в сон. Когда к концу второго дня голод становится почти невыносимым, Минхо вталкивает его в ванную второй, маленькой спальни и защелкивает замок. Почему-то свет тут работает с перебоями, зато теплая вода идет всегда, и Минхо сам раздевает его и сам кладет в набранную ванную, а потом залезает следом. У Томаса нет сил ни на что, но он все равно послушно отдается в чужие руки и подставляет шею, и гладит по мокрой, сильной спине. Кажется, Минхо просто нужно, чтобы с ним кто-нибудь побыл. Наверное, Томас лучше всех знает это чувство. - Гребаные кролики, Минхо, выходи оттуда, у парней вопросы!! - Ньют колотит в дверь, кажется, ногами. Вода давно остыла. В темноте ничего не разобрать и так чутко все слышится - плеск воды, когда Минхо рядом вынимает руку и перегибается через край, чтобы нашарить что-то на полу. Его шумный выдох и стук ботинка, прилетевшего в дверь. Тишина и удаляющиеся шаги Ньюта. У Томаса слипаются глаза и ему совсем не хочется никуда вылезать. Теплое плечо Минхо под щекой. - Вставай. Ну вставай же. Все это чепуха, что Минхо умеет только хохмить нелепые шутки и выходить из себя. Минхо умеет быть ласковым - как сейчас, когда он гладит Томаса по щеке и его загрубевшие пальцы касаются кожи почти невесомо. Минхо аккуратно проводит ладонью по его волосам, смахивая пыль и песок. Минхо шепчет что-то еле слышно, и Томас наконец садится, не осознавая себя во времени и пространстве. Минхо смотрит на него внимательно, желая удостовериться, что Томас не заснет снова, как только он отвернется, потом кивает и выбирается из-под простыни. - А ну подъем!! Живо, живо! За ночь должны проделать половину пути до города! Вставайте, куски кланка, подъем!! Томас зевает и задумчиво касается собственной ладонью ко своей щеке. Кожа хранит на себе прикосновения лидера. У Тома на левой щеке и стороне шеи россыпь родинок - они точно звездное небо со своими созвездиями и яркими, самыми крупными солнцами. Минхо со скуки придумал название всем - вот созвездие Лабиринта, вот звезда Гривер, вот тут созвездие Глэйд. Есть даже две звезды "Томас" и "Минхо", и когда Минхо доходит до них, Том неизменно закатывает глаза и обзывает его слюнявой девчонкой. Зато Звезда "Томас" близко к губам - самый лучший стратегический ход для долгого поцелуя. И небо раскалывается над их головами. И Бог разгневался на них, и ниспослал на них молнии, и дождь, и ветер, и буря пришла на землю, и не осталось от земли ничего. Дождя нет. Есть только песок, забивающийся в легкие, наполняющий их до отказа, Томас видит, как грохочет небо, как молнии взрывают землю, но не слышит, Томас хватает широко раскрытым ртом воздух, но не дышит. Молнии толщиной со ствол старого дерева. Озон на вкус как пригоршня статического электричества. Остается только инстинкт, все остальное стирается. Когда Томас видит, что Минхо горит, внутри не происходит ничего - ни страха, ни волнения, ни ужаса, ничего нет, остаются только инстинкты, бежать, забрасывать покалывающим руки песком и молиться, чтобы молния не ударила в них. Минхо вертится на земле волчком, катается, чуть не сшибая Томаса с ног, отдается всей тяжестью на плечи, почти не помогая. Томас отстранено и тихо думает, что в реальности не протащил бы Минхо ни шагу. Но это не реальность, реальность не допустила бы такого чудовищного произвола над природой, и Томас бежит, пригибаясь к земле и крепко сжимая в руках попеременно теряющего сознание и приходящего в себя Минхо. И только когда они оказываются под крышей, когда каждый забивается в свой угол, когда Минхо со стоном разлепляет губы от того, что Томас протирает его волдыри мокрой тряпкой, только тогда Томас чувствует свои мокрые щеки и крупную дрожь, бьющую тело словно разряды. Минхо смотрит на него, его пальцы находят руку Тома, и в этом прикосновении гораздо больше, чем он мог бы сказать. Иногда Томасу кажется, что если бы не Минхо, то вряд ли бы он дожил до этого момента. ...И каждую свою ночь он шепчет "Минхо!", "Минхо!", потому что в те ночи, когда он может поспать, ему не снится ничего, кроме кошмаров, и во всем мире от них есть только одно спасение. Обычно Минхо берет его резко, почти больно, он кусает его шею и губы, а на бедрах остаются круглые, красно-лиловые синячки от пальцев. Минхо редко подготавливает его, часто дергает за волосы, заставляя Томаса давиться рвотным рефлексом, кусает за плечи, оставляя ровные красные полукруги от зубов. Томас совсем не против. Ему кажется, что способность чувствовать боль доказывает факт его существования, факт того, что он все еще жив. Он все еще ощущает боль, одну из сотен видов боли, которые ему готов предложить этот мир. Томас заходится в хриплых, рваных стонах, скребет пальцами по песку, по дереву, по камню, по горячей, влажной спине лидера, сплевывает кровь из разбитой губы и выгибается до хруста в позвоночнике. Томас упирается руками в грудь Минхо и сжимается, захлебываясь в пульсациях внутри себя. Это упоительно хорошо. Они оба живы - и чувствуют это. Иногда Минхо нежен с ним, он касается его почти невесомо, он гладит его по спине и по затылку, он что-то мурлычет, он внимательно следит за тем, чтобы Томасу было приятно. Он обнимает его со спины и зарывается носом в волосы на затылке, и Томас чувствует чужое горячее дыхание, когда он жадно дышит его запахом. Он целует его, он целует его, целует, целует. И Тому хорошо. Хорошо так, что он раз за разом не сдерживает обжигающих, постыдных слез - это невозможно, этого больше нет, так не бывает, но Минхо что-то бормочет успокаивающе, он невыносимо, невыносимо, невыносимо нежен, и Томасу хочется чего угодно - крика, удара, насмешки, унижения, но только не этой всепоглощающей ласки, делающей его мягким и податливым, дарующей надежду на то, что мир не свихнулся, на то, что еще что-то можно исправить, можно что-то сделать, пока люди способны чувствовать то, что чувствует Том в такие моменты. И раз за разом он холодеет при мысли, что потеряет контроль настолько, что скажет три непоправимых, забытых и запретных слова. Ему кажется, что тогда произойдет что-то страшное, он прикусывает язык и глотает слезы. Он знает, что Минхо способен на убийство, и он знает, что Минхо без жалости убивает шиза, который подстрелил его. Бренда говорит ему что-то про то, что Минхо бил его головой о край железной ступени, пока от лица шиза не осталось ничего, кроме кровавой каши, и что он отошел от него только тогда, когда Фрайпан заорал, что Томас зовет его. Томас никого не звал, он был без сознания, но Бренда не врет, Бренда не может врать. От всех кошмаров всегда было только одно спасение. Когда он приходит в себя после берга, Минхо стоит рядом, подтянутый как струна, и его руки - по локоть в бурой крови. Томас сглатывает комок и только приподнявшись на локтях понимает, что это приставший к мокрой коже песок, окрашенный в бурый закатным солнцем. Они не говорят друг другу ни слова, а потом Минхо начинает нести свою вечную шутливую чушь, но вечером он прижимает его к себе и не выпускает до самого рассвета - у Томаса затекают руки и нога, но он не шевелится и не просыпается, потому что наконец-то спит спокойно. Без воспоминаний. Без сновидений. Он знает, что Минхо сделает глупость - Минхо сделает глупость, а Тереза не пощадит никого, и Томас почти бежит к ней навстречу, и он знает, как это выглядит, и чувствует, ощущает под кожей, затылком, шестым чувством, как внутри Минхо все сжимается тугой комок ошарашенного предательства. И Томас ничего не может сделать, может только обернуться - Минхо стоит сзади и его руки ходят ходуном то сжимаясь, то разжимаясь. Но он ничего не предпринимает, и Том рад, потому что Тереза убьет его не задумавшись. Он бы отдал все на свете за телепатическую связь с Минхо. Берг взлетает и оставляет внизу песок, тела и белые гробы, берг взлетает, и что бы ни ждало впереди - еще один этап позади. У Томаса адреналин клокочет в самом горле и никак не успокаивается, он тяжело дышит и затравленно смотрит по сторонам - дают одежду, ведут в душ. Ухаживают. Подготавливают к новой веселой клетке. Минхо берет его за руку - Минхо жив, и Томас, пожалуй, готов к этой клетке. Он думает, что "ПОРОК" удивительно созвучен со словом "Пророк", и, наверное, у него именно такая роль - Пророк порока, Господи Боже, отпусти мне мои грехи, что бы я ни совершал в прошлой жизни, у меня больше нет прошлой жизни, у меня даже нет имени, но он зовет меня "Томас", "Том", "Томми", и я откликаюсь на что угодно. Пророк порока - что угодно, пускай, я найду способ исправить все, что натворил, Господи, только дай возможность оставаться рядом с ним, у всех есть свой предел, и Ты знаешь мой предел, Боже, что угодно, слышишь, что угодно, я прошу только об одном. Томас не умеет молиться, но он и не молится - слова выстраиваются в мозгу против воли, сплошным, монолитным текстом, бегущая строка, ряд символов, единица-нуль, сигнал, сигнал, сигнал, ГосподизащитиегоГосподи. Он находит узкое окошко, иллюминатор, и смотрит в него, приподнявшись на цыпочки - снизу пролетают каменистые склоны гор и песок скребет по их костям, вычищая остатки сухих трав и мертвых деревьев. Том смотрит на мир, что, должно быть, знал и помнил когда-то другим, и не чувствует ничего. Это не конец, дураков нет. Минхо подходит сзади и обнимает его, и к черту все возможные конспирации, он дышит в затылок и его широкие ладони медленно гладят Тома по плечам. Ялюблютебя, бормочет Томас, потому что если и случится что-то страшнее, чем то, что ждет их впереди, то все уже неважно, куда страшнее что-то не успеть. Минхо тихо выдыхает ему в волосы и его руки замирают только на мгновение, чтобы в следующую секунду сжать плечи чуть сильнее. Ятожелюблютебя. ...И Томасу кажется, что где-то у самого горизонта он видит что-то из того, что, наверное, навсегда утеряно - лохматого пса, бегущего кромкой моря, светлячков в высокой зеленой летней траве, гамак в лесу, засыпанный желтыми листьями или даже снеговика с морковью вместо носа. Хэйвэй трассу и трейлер, мчащийся по ней под вестерн, огромных рыб, поющих в синеве океана свои грустные песни, бумажных журавлей на веревочке и Рождество. Воздушного змея и поле одуванчиков. Велосипед. Костюм на школьный выпускной. И все это - где-то у самого горизонта, от которого все дальше и дальше улетает берг. Минхо за его спиной утыкается лицом в изгиб его шеи, и Томас чувствует что-то горячее и мокрое на своей коже. Как горячий летний дождь.