Шесть дней

Тишина отстукивает биение сердца в ушах, и в комнате звенит шёпот невысказанного, нагнетая и без того мрачную обстановку. Пахнет виски. Мебель в гостиной безмолвными истуканами нависает над лежащим на диване Джозефом, и ему даже немного жутко от такого навязчивого внимания неожиданно оживших предметов. Он старается беззвучно дышать, чтобы уловить посторонний шум, старается ничем не выдавать своей бессонницы. Ода ждёт. Как и шесть дней до этого, он ждёт, когда Себастьян, внезапно очнувшись, пройдёт из комнаты в комнату и тихо позовёт в темноте чужой квартиры Майру или Лили. А затем, постояв в проходе, также призраком проскользнёт обратно в прибранную холостяцкую спальню. Ляжет в чужую постель. Забудется бесконечно длинными кошмарами и очнётся только под утро, ничего не помня о своих ночных похождениях. Джозеф ждёт. Прикрывает глаза, снимает очки и про себя считает секунды так, как обычно считает ступеньки, скорее по привычке, чем с какой-то целью. Его немного трясёт от напряжения, но терпимо, можно жить и существовать, резонируя с окружающей обстановкой. Затем медленно вдыхает. И слышит, как скрипят пружины в кровати, когда Себастьян поднимается и идёт. Пьяный и почти не отличающий реальность от глубокого сна. — Майра? Ода поворачивает голову. В его квартире всегда пусто и немного одиноко, когда он возвращается домой из управления, но в те вечера, когда у Кастелланоса нет ни сил, ни желания возвращаться в своё жилище, здесь непривычно оживлённо. Именно из-за стрессового сомнамбулизма, охватившего Себа после того, как его жена взяла и испарилась. — Лили? Джозеф приподнимается и осторожно садится, отчасти понимая, что лунатящий напарник вряд ли заметит его в темноте. Ждёт. Дверь его спальни открывается осторожно и медленно, будто во сне, и Кастелланос выходит, застыв в проёме бледной тенью самого себя. В расстёгнутой рубашке, брюках и жилетке, которая помялась во время сна. Глаза его широко открыты и, кажется, будто они светятся в темноте. Хотя, возможно, это обман зрения. — Майра? От одной двери до другой — шесть шагов. Ода устало морщится, встаёт и следует за Себастьяном, пытаясь проследить его путь, стремительно поймать и отвести обратно в постель, рискуя получить по челюсти. Джозеф не похож на привычного себя — слишком заспанный и без очков, в футболке и спортивных штанах, он напоминает студента-заочника в ночь перед экзаменом. Он идёт и пытается не сравнивать Себа с призраками из японского фольклора. — Лили? Чтобы поймать Кастелланоса за руку и выдохнуть, нужно набраться решимости и стиснуть зубы до боли. На руках Оды нет перчаток, и прикасаться очень боязно, словно пальцы могут пройти сквозь напарника и наткнуться на пустоту, но Джозеф заставляет себя не останавливаться, как шесть дней до этого. Мрачный коридор окутывает их тишиной. Один сжимает запястье другого и вокруг них выстраиваются стены из пережитых кошмаров, выпитого виски и сомнений. Себастьян с трудом фокусирует взгляд на Оде и хмурится, будто пытается вспомнить, но в его глазах нет враждебности, и это успокаивает. — Себ. Иди спать… — такая простая фраза даётся Джозефу с трудом. — Себ, пожалуйста. — Майра… — отвечает ему старший детектив отзвуком любимого имени. — Майра, я ведь любил тебя. Почему ты ушла? Совершенно пустая фраза, несмотря на вроде как вложенный в неё смысл. Пальцы Кастелланоса чиркают по щеке Оды, и тот от неожиданности отстраняется, осознавая, с кем его ассоциирует Себастьян сейчас, находясь одной ногой за гранью. Джозеф думает, что разум — очень сложная штука. Очень сложная и пугающе любопытная до дрожи и скалящегося желания заглянуть в неё поглубже. — Себ. Я не Майра… — говорит он в итоге, взывая к здравомыслию собеседника. — Себ. Это я, Джозеф. — Прости меня. Я не смог защитить нашу дочь. Пытаться разбудить сомнамбулу практически пустая затея, но Ода не может ударить напарника просто так. Не только потому, что его руку сжимают так интимно-нежно, не только потому, что Кастелланос так близко, не только из-за охватившего всё его существо напряжения. Просто это выходит на грани реального также легко, как спонтанное пробуждение вызывает лунатизм у алкоголика. — Себастьян. — Нет, не надо. Я знаю. Знаю, что подвёл тебя. Кастелланос стареет на глазах и вот-вот заплачет, но сил уже не осталось. Пользоваться этим состоянием напарника — грех, и Джозеф изо всех сил старается не сорвать с цепей свои желания, несмотря на то, что это может помочь. Себастьян молчит. Ода нервничает. Вакуум сжимается вокруг головы, и сердцебиение колотится в висках. — Прости меня, пожалуйста. Умоляю, Майра. Ночь скоро сменится рассветом. Темнота уютная и уже не такая враждебная. И самая длинная секунда в жизни Джозефа растягивается на тонкие нити вечности, когда он целует Кастелланоса так, как всегда хотел, и, подыгрывая иллюзии, говорит: — Я прощаю тебя. Такая простая фраза, и такое тяжёлое послевкусие. Но это успокаивает Себастьяна. Всё ещё держа его руку в своей, Ода уводит напарника в спальню и снова укладывает спать. Как и шесть с половиной дней до этого.