Атеист, который верит

Я потерял своих родных от некой болезни, название которой мне и сейчас неизвестно. В нашем поселении немногие выжили, и один из немногих – я. Родной брат моего отца продал меня на работы в поле, выручив при этом очень скудную сумму. Но за двенадцатилетнего юнца многого ожидать не приходилось. Кормить же меня до более потребной юности ему запретили жадность и хладнокровие рассудка. Не факт, что вложенные им затраты в меня окупились бы. Живое тело слишком нестабильная система. Никто не мог дать гарантий, что я доживу до дня отсроченной продажи. Ни тогда, ни сейчас я не вскидывал руки к небу, взывая к Богу с вопросом: "Почему". Спрашивать у пустоты? Нелепо… Бога нет, это я давно уяснил. Жизнь - лишь совокупность ситуаций и собственных сил. Только оставшись один на один с суровыми законами мира, начинаешь понимать, насколько ты ему чужд и безразличен. Но даже это осознание не мешало желанию (или понятие "потребность" все же ближе?) дышать. Я бы проклял свою живучесть, если бы не был атеистом. Что ж, оставлю эту привилегию другим, которые верят. Сожалею, если Вы увидели во мне желание сострадать себе тогда. Вся тяжесть моих бед в том, что мой разум противился принимать каноны низших рабов. Пока каждый был занят выполнением своей задачи, сложностей с восприятием не возникало. Несмотря на свою худобу и впалый живот, я был жилист и немыслимо вынослив. Ни мне, ни уж тем более другим было невдомек подобное несоответствие. Сложности возникали по возвращению в барак на закате. В этом низком (моя макушка уже касалась потолка, а ведь я даже не был самым высоким) и затхлом помещении я каждую ночь был невольным свидетелем сцен совокупления. Но мои глаза безразлично смотрели на судорожные движения тел, а слух отстранено реагировал на всхлипы, стоны или крики. В моем сознании, казалось, и вовсе нет места для отвращения или вожделения. Я, как мне тогда казалось, туманно, но все же понимал, для чего это делают женщины. После того, как вздувался живот под растущей тяжестью младенца, будущую роженицу освобождали от работ и выдавали двойную пайку. Но чаще всего это заканчивалось кровотечением и смертью до того, как живот начинал выпирать. Даже это их не останавливало перед желанием жить лучше. Или желанием встретить смерть быстрее? Я не вправе их осуждать, но, будь я женщиной, мне бы не хотелось зачать ребенка. Не из страха смерти, вовсе нет. За последние восемь лет перед моими глазами сменилось столько лиц на вырытые ямы и небрежно кинутые в них безвольные тела, что я уже почти обеспокоился мыслью о собственном бессмертии. Меня, я уверен в этом, остановило бы нежелание производить на свет еще одного несчастного. Не успевал младенец до конца произнести свой протестующий крик (возможно, они более догадливы в том, какая участь им сулит, чем готов предположить разум, обросший пылью и паутиной стереотипов), как к нему уже тянулись требовательные руки Смотрящего, силком отнимая у матери, обрывая связь, срезав пуповину острым ножом. Что происходило с чадом после, пожалуй, никого не интересовало, кроме меня. Они были слишком слабы и тщедушны. Да и глупо предполагать, что их кормили годами, не получая взамен никаких услуг. Мир перенасыщен голодными ртами. Уже взращенных было скупать куда проще. И во мне говорит не жестокость. Меня тогда затрагивала нелогичность происходящего. Я дерзко предположил, что господа поглощают их несформировавшиеся тела. Да вот только к чему отдавать дань безысходности, если есть все и даже сверх того? Наш отец рассказывал нам, что на битвах, когда провизия начинала исчерпываться, воинствующие уподоблялись животным, поглощая себе подобных - "врагов", но людей. Даже мой брат Тэва, который и был инициатором всех рассказов отца о пятых и шестых походах, не осмеливался спросить у него, прибегал ли он к подобному. Все воспоминания отца начинались с тяжелого вздоха и мерно ложились болью на сердце, когда он старательно подбирал слова. Он не хотел нас ранить истинами жизни, но утаивать или лгать ему хотелось еще меньше. Я видел, насколько ему тяжко быть чужим ликом смерти, и больше всего я боялся, что из очередного похода он не вернется. Я мучительно сильно нуждался в нем. Когда он к нам возвращался, мне хотелось быть как можно дольше и как можно ближе к нему. Помню, порой он неподвижно застывал, глядя в только ему известные чертоги мрака. Призраки событий, минувшие, но не желавшие отпустить, обволакивали и сковывали его тело. Четверо птенцов, беззаботно открывавшие свой клюв, и женщина, произведшая их на свет, безусловно любимая, - вот что служило печатью для очередного отклика на призыв в поход. Он продал свое спокойствие в обмен на наше свободное от тягот детство и сытый желудок. А что мог дать ему я? Так хотелось его поддержать, утешить, отблагодарить… Но беспомощность волной слез захлестывала мое нутро, и я даже не решался подойти к нему, чтобы хоть молча, украдкой его обнять. И тогда я бежал. Бежал со всех ног к старому дубу, спешно карабкался почти под самую крону, долго рыдал, пытаясь выдавить наружу свою бесполезность. Когда силы исчерпывались и слезы высыхали, я терпеливо ждал, пока плечи перестанут предательски биться в судорожных припадках, а горло прекратит издавать непроизвольные всхлипы, и, наконец, мог спускаться на твердую почву по шатким веткам, чтобы возвратиться домой. Выслушивал привычное порицание из нескольких фраз за долгое отсутствие и извинялся молчаливой улыбкой. Эта улыбка, по сути, и давала матери повод, чтобы она так же крепко, как и любя, порола меня в целях воспитания. Когда мать отпускала меня по просьбе отца, я уже был достаточно опустошен, чтобы давящая горечь внутренней боли сменилась на умиротворение. Но это вовсе не значит, что мне доставляло удовольствие омрачать родителей переживаниями. Просто я не мог поступать иначе. Не убегая, я бы расстроил их больше. Родители знали, что я заигрался, как и положено ребенку, на том и успокаивались. Но их знание - всего лишь предположение о том, что я счастлив. Может и был. Ведь все дети обладают искусством быть счастливыми. Ведь все? Или я всегда смотрел на мир настолько широко открытыми глазами, что дух захватывало от нестерпимой боли, видя происходящее? Удивительно… За внешним безразличием прячется буря эмоций. Я сопереживал слишком многому. Даже тому, что меня не касается. Жизнь новоиспеченной матери предельно прозрачна. Сразу после родов, если только они происходили не ночью, она приступала к обязанностям, которые порядком успевала забыть. Добрая половина рожениц гибла в первый же день, многие в течение месяца. И только единицы оставались верны своему жалкому существованию, отсрочив смерть до следующего зачатия. Беременность пусть и давала существенные поблажки, но вовсе не разнеживала. Она изнуряла тело женщины более, чем труд. Ребенок будто из недостатка пищи в желудке матери высасывал свою кормилицу словно спелый, сочный плод. Пусть это результат воспаленного воображения юнца, но он был настолько ярок и наполнен картинами, как волосы зачавших редеют, оставляя лишь жалкое подобие тому, что было прежде, зубы высыпаются, а на руках и ногах посиневшие пятна, оставленные желанием умерить боль в суставах, что мое сознание заполнилось именно таким восприятием, наверное, до конца моих дней. Зачем они прибегают к этому? Несмотря на весь свой разум, люди скудоумние животного. Во всяком случае, рабы низших каст. Или, может, их разум слишком умен? Он отрекается от привилегий думать, чтобы не обременять себя в довесок к телесной боли, боль моральную? А может, эти рвущие глотку храпом рты по пробуждению желают себе смерти как избавления, но, не имея возможности вверить себя ей, прибегают к любым доступным методам? Помню, как Стак удушил Рэю по его же просьбе. За что умер прилюдно через дробление суставов и костей. Жуткий вой, сотканный из непрерывающихся криков, живет во мне и поныне. Нам, люду, сообщили, что виновный потерял сознание от невыносимой боли и умрет, лишь истекши кровью, подобно свинье, а кто пожелает последовать примеру (кат поднял голову Стака за волосы, указав железным прутом в другой руке на его обмякшее тело), тот за самоуправство понесет казнь еще мучительнее этой. Не знаю, о какой именно казни говорил кат. Никто не посмел повторить подобное. Однако брать насильно не воспрещалось, поэтому мужчин я вовсе не понимал. Что же их так привлекало в этой пляске уродства? Я предположил, что они участвуют в этом, откликаясь на уговоры женщин, либо насильно вталкивая возможные привилегии, но нет. Они ведь и с юношами не упускали случая прибегнуть к напряженному отдыху. Помню, через пару лет, как я попал в касту низших и еле доволок ноги после изнуряющего дня до своей подстилки, ко мне подошел один. Сильный, рукастый, с массивным выступающим подбородком. Лег рядом, приподнимая ветхое тряпье, из которого я и без того достаточно вырос, чтобы рубаха не покрывала живот, а штанины щиколотки. Он поглаживал меня и сопел. Я оставался, как был. Лежал на спине, поджав ноги в коленях и глядя на темнеющий потолок. Солнце исчерпало свою силу на сегодня. Я тоже... Я походил на бездну отрешенности. Не знаю, был ли это один из способов самозащиты, но четко помню, что эта ситуация никак не всколыхнула мою кровь. Я решительно ничего не ощущал – ни гнева, ни отвращения, ни радости от проявления пусть больной, но все же симпатии. И если в эмоциональном плане я ничего не чувствовал, то описать физические ощущения будет во много крат сложнее – я ощущал ничто. Даже ломящей боли, которая весь день преследовала и настигала меня, я не чувствовал. Этот раб (как странно. Я даже имени его не помню, а ведь память на имена у меня отменная. Даже услышав имя другого мельком, я прочно связывал его с внешностью человека) все сжимал и теребил соски, тыкаясь пахом мне в бок, а я все так же лежал, продолжая размеренно вдыхать остывающий воздух и изредка моргая. - Посмотри на меня! - рыком взорвались его слова. Но я даже не удосужился вздрогнуть, даря мышцам столь желанный отдых. Тогда он властно сгреб мое лицо в свою тяжеловесную ладонь. Именно сгреб. Его указательный палец впечатывался в переносицу, а остальные с силой сжимали щеки. И, захватив мое личное пространство взгляда, занял его. Я посмотрел ему в глаза. Мой взгляд был явно отрешен настолько, чтобы вызвать в нем новую вспышку гнева. Но гримаса из играющих скул и намертво сцепленных зубов плавно перетекла то ли в разочарование, то ли в удивление, а может и в неосознанный панический страх. - Будто и не живой вовсе, - выдохнул он, должно быть, советуясь с собой. - А ты трахни его хорошенько, может, воскресишь, - посоветовал сиплый голос из дальнего угла барака. Мое лицо было отпущено резким толчком, и затылок звучно цокнул о твердую поверхность пола. Тот, кто так яро вожделел отведать моего тела, уже переключился на остряка, который насильно был поставлен в коленопреклонную позу, дабы ему легче вошла в голову истина, что упоминать Бога понапрасну – грех, который следует искупить покаянием. Религиозные фанатики. Как же я ненавижу их. Они готовы использовать все для личной выгоды и не только не испытывать при этом ни малейших угрызений совести, но еще и возвыситься в собственном "Я". "Эко я чудо. За Бога заступился. Да прибудет мне". Уверен, если бы я вырывался, кричал, взывая о помощи, молил о пощаде – на месте любителя скабрезностей был бы я. И какое же восхваление себя воспело бы это отродье? Мне не хочется осквернять Вас, размышляя о предположениях. В бараке уже совсем стемнело, и каждый, кто хотел чего-то помимо сна, уже сопел. Громкие звуки всегда мешали мне спать, как бы я ни желал отречься сознательного состояния. Наконец и мои веки тяжело опустились, даря драгоценную теплоту и покой. День, который следовал за вышеизложенным, был столь же насыщен трудом, как и предыдущий. И снова я, дрожа и изнемогая, опустился на подстилку. Слышал и намеренно слушал, как обо мне шептались. - Говорила же я тебе, не хворый малец-то. Силы как у молодой кобылы, а души-то всего пол. - Хочешь сказать, его душу Тэрк–А отпил? - А отчего нет-то? - Он только к воякам приходит, да и то не к каждому. - Я поболее твоего здесь буду и ни разу не видала, чтобы он хоть раз с кем словом по душам перемолвился. Уж если не Тэрк-А его наметил, то кто? - Демонов, поди, много, так сразу и не разберешь... Они еще долго перешептывались, некоторые присоединялись и, путаясь в демонологии, отступали под гнетом страха переступить дозволенную черту в теологии и разгневать Бога, который столь щедро одарил их своей милостью. Тэрк–А приходит только к воякам... Что они могут знать о воинствующих? Да ничего, раз позволяют себе отзываться о них в столь пренебрежительной форме. Хотя, быть может, зависть говорила вместо них? Воинствующий получал продовольствие не только на себя, но и на женщину, с которой жил, и их детей. И это происходило независимо от того, был ли он на битвах или во времена "Затишья". Пока в его жилах теплится кровь – он мог быть спокоен. Их семья не чахнет от голода. Возможно, ответственность, наложенная на их плечи, служила дополнительным стимулом сражаться и выживать. Патриотизм ни к чему. Что простому человеку до безликого государства, когда речь идет о том, что дорого сердцу – семье? О моем отце тоже говорили, упоминая о демоне Тэрк–А. Демон... Люди готовы придумывать новые слова, высасывая их из воздуха, лишь бы дать имя глубокой пропасти моральной боли, раздирающей на части. Кто-то, испытав на личном опыте всю горечь и невозможность исправить события, ожесточается, а кто-то, как мы с отцом, углубляется в себя, не проявляя резких перемен эмоций на лице. Раньше я был намного живее. До смерти родных. Это было давно, и память затуманила изображения происходящего, но все же это не мешает воспоминаниям тяжелым камнем лежать на моем сердце. Сестра умерла первой. Она несколько дней не вставала с настила, а затем протяжный хрип возвестил о ее кончине. Мать, отец, братья рыдали, умоляя Диа не покидать их. Они обступили ее тело, которое постепенно меняло свой цвет, а я стоял в стороне с поникшими плечами, но плакать не мог, хоть и отчаянно хотелось. Я отказывался верить в происходящее! Не верил в ее смерть, даже когда отец бережно уложил тело Диа, заботливо обернутое руками матери грубым сукном. Не верил, когда этот серый сверток покрывали землей. Не верил, когда засыпал. Не верил, когда просыпался. И так день за днем. Неделю, а может и дольше. Случалось, мне чудился ее звонкий смех или игривое, выразительное "Хм", которое так сильно ассоциировалось с ней. Оборачиваясь, я иногда видел ее прозрачный силуэт и глаза, вдумчиво глядевшие вверх правого уголка век, будто обдумывая будущую шалость. И еще, может, десять явных признаков Диа, так характерных ей одной. Затем слегли братья. Нервной дрожью тряслись руки матери, меняющие им тряпицы, смоченные холодной родниковой водой. Воду приносил отец по нескольку раз на дню, она быстро нагревалась от палящего солнца. Ручей был далеко, и не успевал он оставить одну тяжелую ношу, как уходил за следующей. Я не хотел становиться новым поводом для тревог, но справляться со слабостью с каждым днем становилось все сложнее. Пока и вовсе не смог подняться утром. У мамы глаза опухли от слез, а черноту волос беспощадно поглотила седина. Как же я хотел подняться, сказать, что я полон сил, утешить ее... Но сколько бы усилий я ни прилагал, все было тщетно. Меня не хватало даже на поворот головы. Как и братьям, мать смиряла мне жар водой и давала отвар из трав. Отвар выплескивался так же быстро из желудка, как и попадал в него. Мать всегда успевала перевернуть меня набок, чтобы я не захлебнулся. Как же стыдно было за себя. Мои братья удерживали его в себе, а я нет. Смрад от моей непереносимости отвара застыл облаком вокруг меня, проникал в нос и сжимал, давил горло, вызывая новые рвотные позывы. Эта болезнь обострила все чувства, лишив возможности управлять своим телом. Свет резал чувствительность глаз, горький, разъедающий язык вкус отвара и нос, в котором, казалось, пробки из запаха прогнивших листьев и навоза. Желудок подворачивало, но, скованный неподвижностью, я был слишком беспомощен, чтобы даже этот порыв завершить самостоятельно. В перерывах между моими излияниями мать меняла каждому из нас тряпицы, наложенные на лоб, и отмывала недавнее содержимое моего нутра. Но как ни мыла, ни скребла она дощатый пол, убрать это зловоние полностью не удавалось. В последующий день умерли мои братья. А может, и в предшествующую ночь. Я слишком глубоко окунался в сон. Ночь – единственное прибежище прохлады, в котором так нуждалось мое тело. Об их смерти мне не сказали. Этот вывод был неминуем. Матушка... Она уже не бегала меж нас, разрываясь желанием уделить каждому достаточно внимания. Целый день была рядом, уже размеренно проделывая те меры пресечения хвори, на которые была способна. Потом приседала на ноги и, убедившись, что лоб окутан прохладной влагой, проводила плавными движениями по моим волосам, будто прощаясь. Ее улыбка... Она не выказывала смирение, а скорее походила на улыбку тех бездумных умалишенных, что нередко шатались по нашему поселению и не брезгующие насыщать себя падалью. Страх. Мое тело, оставаясь обездвиженным, будто вжалось внутрь себя. Я знал, она не причинит мне вреда. Воображение, подгоняемое страхом, рисовало более извращенные картины. Боялся, что она навсегда простится с рассудком или, что того хуже, учинит над собой расправу. "Матушка, я обязательно выздоровею, просто подожди немного. Подумай об отце. Он же любит тебя. А как же я? - эгоистично шептала растущая тревога. - Я не представляю своей жизни без тебя, - заклинал я ее мысленно то молящим шепотом, то требовательным криком беспомощного дитя. - Дождись". Когда солнце зашло за горизонт, мать безвольно рухнула, упав мне на грудь. И хотелось рыдать. Рыдать прямо здесь, при ней, не имея возможности убежать. Я дорожил сестрой и братьями. До их кончины мое сознание рисовало, как они вырастут, будут жить вдалеке, растить своих детей. Я придумал каждому целую жизнь, которая так и не возымела возможности воплотиться. А родители... Я хотел навечно отожествить себя с ними. Я ничто без них. Вернулся отец. Шкура была до отказа натянута от воды. Увидев обмякшее тело своей любимой, его руки разжались, и тяжелая ноша шлепком упала на пол. Этого было достаточно, чтобы содержимое булькнуло и вытеснило затычку. Вода толчками прорывалась наружу. Окаменев, он так простоял минуту-две. Вода жадно впитывалась в его штанины и обертыши на ногах. Встрепенувшись, очнулся и подошел к нам. Взял на руки ее еще дышащее тело. - Камэм... - с дрожью в голосе выдохнул он ее имя. Прижав ее лоб к своему плечу, он бережно придерживал голову своей любимой, расшатываясь, будто ребенок, который не знает, чем себя успокоить. Он не ухаживал, не промокал ее тело водой и не давал отвара. Только лишь раскачивался и, давая волю чувствам, лил слезы смирения. Вдыхая запах ее волос, обнимая, целуя макушку, - прощался. В редкие минуты он засыпал, как и был, сидя. Просыпался. Проводил по волосам. Прощался. Отпускал. Он помнил обо мне, но его сердце было не в силах вынести все это. Наша халупа пропиталась смертью, и он, тот, кто видел смерть множество раз, уступил ей, сдался. Мать уже начинала коченеть. Трупные пятна открыто возвещали о ее кончине. Отец не пошел укладывать ее под покров земли, все так же обнимая и изредка нашептывая ее имя. Я не уснул, а отключился. Очень надолго и непостижимым образом слишком глубоко. По мере прихождения в себя ощущения и образы о своей дальнейшей жизни напрочь выветрились из моей головы. Я ощутил в себе достаточно сил, чтобы попробовать перевернуться набок. Мышцы онемели, и это движение далось мне с трудом. Конечности злорадствовали надо мной, отказываясь двигаться в ту сторону, в которую я им велел. Мне потребовалось много времени, чтобы заново научить их всему, что они забыли. Моих родных больше не было. Отец, если бы только тебя призвали в первую группу, ты был бы жив. До того дня я не думал, что смогу когда-либо подумать о времени Затишья со злобой. Покинув этот мир, они оставили свои тела. Насекомые, которые были не прочь полакомиться мягкой, разлагающейся и столь резко пахнущей плотью, обгладывали их тела, которые обрели вечный покой в объятиях друг друга. Сразу хотел смахнуть этих прожорливых тварей, но занесенная рука задумчиво остановилась. Что до того... Сознание покинуло их. А оболочка без сознания – ничто. У меня нет родителей. Я – сирота. Самый слабый, самый младший выжил. Не понимал этой причуды природы, не понимаю и теперь. И если бы тело действительно имело душу, а мир был насыщен мало кому зримым, я бы хотел тогда, чтобы мою душу испили. И не половину. Всю. Всю до последней капли, лишь бы унять ту стаю галдевших воронов внутри. На следующий день после перешептываний все отступали от меня на полшага, а иные даже шарахались, будто от чумного. Никто больше не пытался заговорить со мной. И уж тем более никто не стремился ложиться рядом, на мою подстилку. Я был более чем доволен этим, ведь не искал теплоты, поддержки или плотских связей ни в первый день продажи, ни в последующие годы. Страхи, нагнетенные религией, которую я так отчаянно презирал, освободили меня от обузы тратить время иллюзии свободы на других. Жизнь иронична, Вы не находите? И если низший раб был способен на радость – я был осознанно рад! Другие не обременяли себя возможностью иметь дополнительное время на отдых, вверяя себя во власть привычных ночных порывов. Очевидно, я больше нуждался в отдыхе, чем они. Мне не понять себя. В чем же состояла моя мотивация? Выслушав на рассвете свои обязанности, я выкладывался полностью. Но вместо того, чтобы оценить мое рвение в труде, меня загружали более, чем других. Однако к тому моменту, как я прозрел и увидел эту закономерность, стало уже поздно. Привычка – вторая натура. Сколько бы я ни объяснял себе глупость моих поступков, усилия себя образумить были потрачены впустую. И так проходили мои дни… месяцы… годы… В труде, безмолвии, мыслях и, наконец… во сне. Волна слухов накатила на низших и приливом беспокойства отозвалась и во мне: смена владельца. Относиться лучше не станут. Невыгодно. А вот хуже могут. Если бы только осталось все как есть… Воображение уже рисовало малоприятные картины возможной дальнейшей жизни. Дни шли, а перемен не происходило. Воображение себя умерило, чтобы затем и вовсе затихнуть, успокоенное привычной суетой. Но не успела умиротворенность полностью просочиться из подсознательного в сознательное, как в двадцати шагах от меня остановился двухместный экипаж. Я отложил свое орудие труда, которым боронил землю. Я бы мог дать волю панике и с силой откинуть его, но за порчу имущества жестко наказывали. На моей груди белыми полосами, оставленные кнутом, тянулись шрамы, как напоминание запрета рабу проявлять небрежность. И не важно, чем она будет вызвана – почтением, чрезмерным проявлением усердия или же молчаливым выражением протеста. Я согнулся, присев на ноги, приложив руки к земле, а лоб к тыльной стороне ладоней. Это выражало мою покорность и, пусть вынужденное, но уважение. Смотрящий, поклонившись, ожидал вопроса от господ. Я не слышал, о чем они говорили, да и не все ли равно? Даже если сейчас решалась моя судьба, переменить исход событий я не мог в силу своего статуса. В голове что-то щелкнуло, и меня перемкнуло. Мои мысли упорядочились, а мышцы расслабились. Пробивать землю, которую палящее солнце превратило в камень, тяжело. Слишком тяжело. И я ликовал, смакуя каждой клеткой нежданно состоявшийся отдых. Но он был закончен. Экипаж отъехал, и Смотрящий подозвал меня. Я подошел, опустив голову, как и полагалось. - Хозяин велел знать, хочешь ли ты перейти на работу в поместье? Его интонация не смогла скрыть раздражения от вежливого вопроса по отношению ко мне. Некоторые из Смотрящих были даже в чем-то мягкосердечны. По мере взросления я сменил много секторов и задач, мне было с чем сравнивать. Этот же пользовался любой ситуацией, чтобы унизить или избить своих подопечных, иногда и вовсе переступая все рамки, делая все для возможности конфликта. А тут такие перемены... Стало быть, ему хозяин велел. Но к чему им в служение грязное отребье? Да еще спрашивать у него согласие? Однако упускать случай к существенным переменам было бы опрометчиво. Во второй раз мне его не предоставят. Язык прилип к небу за долгие годы молчания и, оторвавшись хриплым "да", несмело заявил о моем согласии. На какое–то мгновение сердце замерло. Боялся, что Смотрящий не разобрал моего мало внятного звука, и я спешно кивал, чтобы четче объяснить свое решение. Свое решение! Коленки подкашивались от непонимания, что произошло и что ожидает дальше. Возможность иметь другую жизнь так одурманила мне голову, что в какой-то момент я забылся и мельком встретился взглядом со Смотрящим. Желая сгладить свою оплошность, я низко склонился, предоставляя ему возможность отхлестать мне спину. Тело напряглось в ожидании резкой жалящей боли, но этого не произошло. - Ступай за мной, - процедил Смотрящий, сдерживающий свой гнев. И я мягко семенил за ним, протаптывая тропинку к возможности жить иначе, попутно размышляя о слухах, которые вязкой жижей окутывали отношения господ к слугам в поместье Митхэм. Но они ведь слуги, а я раб. Господа побрезгуют воспользоваться мной. А если и не побрезгуют, что с того? Усталость и те скудные пайки, которые я получал, напрочь стёрли все каноны о "хорошо" и "плохо". К чему играть в гордого льва? Я всего лишь облезлая кошка. Митхэм изяществом и роскошью пленил мой взгляд. Меня благополучно привели, оставив стоять в сторонке, дожидаясь указаний. Смотрящий постучал в дверь и вверил поручение Милорда Ивао служанке, открывшей ее. Брезгливо скорчив губы, развернулся и ушел. Меня пригласили войти. Не велели. Пригласили. Похоже, я слишком долго был недочеловеком. Я казался себе слишком грязным и зловонным, чтобы осквернить собой это великолепие. По сути, так и было, и войти я не решался. Тогда низенькая, полненькая служанка, проявив нетерпеливость, взяла меня за руку. Мое тело непроизвольно вздрогнуло. Слишком отвык к прикосновениям. "Надеюсь, я смогу сделать все, чтобы заслужить возможность здесь оставаться", - подумал я тогда. Потянув за собой, она провела меня сквозь дверной проем. - Меня зовут Фэр, - широко улыбаясь, сказала она. Я стоял, не зная, как реагировать на приветствие и чем оно вызвано. Продолжая улыбаться, Фэр ожидала ответа. Так и не дождавшись его, вдумчиво и уже более тихим голосом, но с тем же дружелюбием, произнесла: - Ты, наверное, голоден? Присаживайся, я накрою. В двух фразах, в нескольких словах выражалось все то, чего я был так долго лишен - теплоты, заботы, ласковой интонации в свой адрес. И если бы не спазм, сводивший желудок, я бы непременно расчувствовался. Но за стол сесть не решился, боясь насмешки и наказания в довесок. - Что стоишь? Садись же! - уже с нетерпением сказала она. Оглядываясь через плечо и доставая тарелки с деревянного стеллажа, Фэр проворно накрывала на стол, задействовав расшитые салфетки, стеклянную посуду, ложки, вилки и все то, чего я даже дома не видел, не говоря уже о рабском существовании. Все, что считалось моим имуществом, это подстилка и деревянная миска полусферой. Да и те нехитрые пожитки переходились от мертвеца к еще живущему. А тут разыгрывался целый спектакль из декораций. Только вот в этой сценке шутом был я. Подозрительно косился на стол, переминаясь с ноги на ногу в нерешительности. - Живо садись! - справившись с хлопотами, Фэр уперлась руками в бока. Раздраженный, гневный, требовательный тон, который не терпел возражений, - вот что мне доступней и понятней. Годы рабства прошли не зря. Я, уже не раздумывая, быстрым шагом подошел и присел. Мне насыпали в тарелку с небольшим углублением в центре редкую жижицу с мелкими кусочками овощей и мяса. Пахло вкусно. Будто боясь спугнуть этот сон, который по ошибке заплутал и достался мне, аккуратно взял ложку. По руке моя дрожь передалась ей. Зачерпнул ложкой, попробовал. Мне стыдно за свое дальнейшее поведение, но более привычным движением я уже схватил тарелку и, близко поднеся ко рту выемку, выхлебал еду без посредников. Ложка была крепко зажата в кулаке, который при этом еще как-то исхитрялся придерживать тарелку. Разочарованно смотрел на опустевшую посуду. Фэр, не привыкшая к подобному поведению, озадаченно наблюдала за мной. Мне было неловко, и поднять головы не смел. Эти несколько мгновений тишины перешли в звонкий хохот. - Вот еще. С покровительственной улыбкой мне насыпали добавки. Помня свой недавний промах, неуклюже, но все же ложкой ел вторую порцию. Было необычайно вкусно, и, поглощая (вкушать я не мог в силу обстоятельств), я с сожалением думал, что и эта благодать скоро закончиться. Затем мне предложили мясо и напоследок фрукты. Ненасытный зверь, который восемь лет дремал во мне, взбунтовался. Он требовательно твердил: "Еще… еще… больше…", пока не задохнулся пресыщением. Я тоже едва дышал. - Сыт? Резким, испуганным движением кивнул. - Вот и хорошо. Господин Ивао дал распоряжение, чтобы тебя досыта покормили, а затем Лилит и Авелия искупали тебя. Фэр узкими закоулками для слуг провела меня в глянцевую комнату. Две девушки стояли у края широкой, высокой купальни. - Лилит, - поздоровалась симпатичная, жизнерадостная кареглазка. - А мое имя – Авелия, - строгим, может, даже повелительным тоном, произнесла она. - Что застыл? Проходи. - Фэр подтолкнула меня ближе к девушкам. - Вода уже готова. Фэр удалилась. Авелия и Лилит сняли с меня ветошь, которую едва ли возможно было назвать одеждой. Я стоял, как истукан, не зная, что делать. Было неловко, но кто я, чтобы стесняться своей наготы? У меня не было ровным счетом ничего. Даже мое тело мне не принадлежало. Я ведь даже не имел права спросить, могу ли я сам себя искупать, отдаваясь на волю случая, вручил себя двум парам нежных рук. Величественным жестом Авелия пригласила сесть в набранную воду. Я послушно вошел и сел. Купальня была так глубока, что даже с ровной спиной вода касалась моего подбородка. Лилит, обойдя это огромное вместилище, стала разбирать комки волос и с досадой вздыхала, когда не получалось. Я очень надеялся, что их остригут. Затылок оттягивало от этой густой, тяжелой массы, которая клочьями спускалась до поясницы, путалась, мешалась. Но этого не сделали. Я был тогда разочарован. Это бы так облегчило труд Лилит. Авелия потянула за хитрый узелок, и ее легкое платье опало вниз. Обнаженная, прекрасная, величественная, она присоединилась ко мне. И зачем ей это? Вода уже успела потерять свою прозрачность, снимая с меня пыль и грязь. Она взяла тряпицу и, не смотря на весь свой пренебрежительный, холодный, властный тон, очень нежно скользила по моей коже. Лилит тем временем втирала мне в волосы бальзам. Он дурманил меня. Насыщенный, как хвойный лес, только более назойливый, едкий запах кружил мне голову. Размеренные движения Авелии и Лилит в сочетании с головокружением сняли мою напряженность. Я забыл, кто я, что я, и мысли, которые путались в догадках, почему именно мне все это предоставили. Просто был. Просто чувствовал. Авелия велела мне встать. Едва моя нога коснулась пола, как меня уже окутали в мягкий отрез ткани. Сказали присесть и ждать. Чего ждать не объясняли, да и не все ли одно? Чувство спокойствия, сладкой неги приливами и отливами обволакивали мое тело. Авелия все так же была нага. Ее нежная кожа с капельками влаги, шелковистые пряди подобранных волос, руки, отмывающие грязь за мной, наклоны и повороты. Она была прекрасна. Если бы не моя тогда пресыщенная утроба, может, я сейчас имел другие предпочтения?.. Затем меня отмывали во второй, и в третий раз, и в четвертый раз. Я уже начал страшиться пятого. Кожа сморщилась и отказывалась что-либо ощущать. Но когда они убедились в прозрачности воды, Авелия сказала, что поможет облачиться в одежды. Белые и легкие рубаха и штаны, украшенные белой вышивкой, свободно легли на мое тело. Волосы значительно преобразились от бальзама и забот Лилит. Они ровной, гладкой рекой касались плеч и тянулись длинным полотном вниз, к ягодицам. Я начинал чувствовать себя человеком. Неуслышанным, непрожитым, непонятым, но все же человеком. Авелия позвала за собой и провела узкой тропинкой, обрамленной стенами, к полуоткрытым дверям. Сказала, что я могу лечь в постель и спать. Это было очень кстати, поскольку глаза уже помимо моей воли смыкались. Я лег и спал. Во сне бродили мысли, что ко мне вот-вот кто–то придет, и, пробиваясь сквозь пелену забвения, я услышал скрип двери. Вошел мой хозяин – Господин Ивао. Присев ко мне поближе, Он мягко дотронулся до плеча и размеренным, прохладным голосом сказал: - Просыпайся. Мне до отвращения жутко не хотелось выполнять указание. Похоже, бальзам все еще вызывал головокружение, но "положение обязывает". Открыл глаза и увидел своего Господина. Мужчина, едва ли многим старше меня, двадцати пяти - двадцати восьми лет. Шатен с проседью на висках в длинных, волнообразных волосах. Но больше всего меня поразили глаза. Темно-карие, почти черные, пронизывающие холодом, с тоской и молчаливой болью. Неужели и господам достаются поводы для печалей? Позволить себе лежать при Господине - это немыслимо, и я попытался приподняться, но Он, придержав меня за плечо, уложил обратно. - Лежи, тебя осмотрит лекарь, - было велено мне безразличным тоном. Этот человек показался мне каменной стеной. Холодной, неприступной крепостью. Я внешне редко эмоционален, но Господин превзошел меня в этом. Проявляет ли Господин Ивао хоть какие-либо эмоции, или Его уста всегда сомкнуты в ровную линию?.. Лекарь был приятным и миловидным, хоть и пожилым человеком. Он спокойно и долго (мне казалось целую вечность) осматривал меня, периодически задавая вопросы, на которые следовал только лишь один вариант ответа. Горло сжала рука страха, и я даже не пытался, что-либо произнести, лихорадочно мотая головой. Я очень боялся, что меня, кота-приблуду, выставят за дверь сказки обратно в реальность. Представляю, как я был смешон в этот момент. Более чем уверен, что я походил на загнанного мышонка, который мечется в крохотном пространстве в поиске решений как выбраться из затруднительного положения, тем самым только усугубляя ситуацию. Как же мне тогда было стыдно. Щеки пылали, и хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы только остаться здесь. Осмотрел меня всего: глаза, кожу, каждую мозоль и изъян, не пропустив ни одной выпуклости или отверстия. Я непроизвольно сравнивал все это с подготовкой коня к продаже, но, тем не менее, это нисколько меня не расстраивало. Господин имеет право знать о недостатках своей прихоти. Когда все манипуляции были завершены, Господин Ивао пригласил лекаря выйти и обсудить мое состояние. Я всего себя сосредоточил на слух, чтобы хоть что-либо понять из терминов, которые касались меня. Каждое слово было столь далеким от моего восприятия, что я не смог запомнить на слух сложные терминологии, чтобы узнать их значение позже. Да и разве я мог тогда предположить, что у меня будет возможность на это? Последние звуки шагов и обрывки фраз стихли. Я остался один. Все так же клонило в сон, но тревога не давала уснуть. Все думал, что лекарь меня заклеймит ярлыками "слаб" и "плох". Вспоминал барак и ту похлебку, которую сейчас едва ли могу назвать едой. Где-то на закоулках сознания я даже успел посожалеть. Когда не знаешь, с чем сравнивать, и нечего терять, все уравнивается, оставляя тревоги не на возможные "будет", а на действительные "есть". Время шло, минуты сливались в часы, но никто не приходил. Вымотанный, уставший от переживаний, я снова уснул под оранжевые лучи заходящего солнца. Прошу меня простить, что не могу вдаваться в каждодневное описание следующих тринадцати месяцев своей жизни. У меня не так много времени впереди, и я не так образован, как Вы. Я слишком медленно пишу. Подолгу приходится обдумывать слова, чтобы их изложить. Не хочется изводить на себя бумагу зря. К тому же, еще несколько минут уходит на то, чтобы мой почерк был читаем. Но я постараюсь приложить все усилия, чтобы не пропустить ничего важного и изложить все, что произвело на меня самые глубокие впечатления. Наполнить их мыслями и смыслом для Ваших возможных рассуждений. И если Ваше сердце не откликнется понять меня, то пусть мои труды хоть позабавят Вас. Насмешка из Ваших уст все же лучше, чем холодное безразличие. Мои мозоли, в которые я тщательно втирал бальзамы, уже сошли. Впалый живот и плотно прижатая кожа к ребрам уступили место более здоровому виду. Я научился не переедать, и вкусная, сытная еда оздоровила, а не испортила меня. Авелия разъяснила мне, как следует ухаживать за волосами, которые только лишь едва укоротили, и как правильно очищать свое тело водой. Я был несказанно рад тому, что мог следить сам за собой, не смущаясь и не доставляя другим хлопот. Никто больше не приходил ко мне, кроме Фэр. Она приносила мне вкусную еду и питье, водила на прогулки по саду и разговаривала. Я даже в какой-то момент тоже захотел заговорить. Не могу припомнить точно, как я изъяснялся, но уж очень неумело выражая свои мысли. Она подшучивала надо мной, но беззлобно, разговаривая как с ребенком. Корка одиночества и самозащиты начала рушиться. Я всем сердцем проникся к ней и осмелел настолько, что задал ей вопрос, терзавший мой разум все это время: - Фэр, почему для меня делается так много, а я ничего не делаю взамен? Фэр только пожала плечами: - Почем мне знать? Приглянулся, наверное, - подмигнула она мне. - Будь благодарен и не бойся. Господин Ивао всегда добр к своим близким слугам. Да ведь и слугой я не был. Я ровным счетом ничем не был обременен. Все, что я делал – справлял нужду, ел, спал, был с Фэр, когда она приходила, занимался собой. Так прошел примерно месяц. Солнце уже клонилось к закату, и я собирался отойти ко сну. Как вдруг неожиданно открылась дверь. Вошел Господин Ивао. - Как чувствуешь себя? - безразличным голосом поинтересовался Он. Будучи уже более уверенным в умении общаться с другими, благодаря Фэр, я мог ответить. - Благодарю, Господин, хорошо. В знак почтения я низко поклонился. - Хватит поклоны бить. Мне этого не нужно, - жестко отозвался Его голос. - Спину разогни. Я последовал указанию. Чувство вины разъедало меня. А ведь я даже не знал, в чем провинился. Должно быть, я слишком хотел угодить, но не знал как. Не знал, как выразить свою благодарность. Мысли стремительной рекой пронесли мое сознание назад в детство. Те же эмоции, та же беспомощность. Как и тогда, мне хотелось бежать от себя. Отчаянно бежать, спотыкаясь, ища приюта для успокоения. Господин присел в кресло и жестом указал мне на рядом стоящее. Я последовал Его пожеланию, напряженно держа спину. - Можешь смотреть мне в глаза, я тебе разрешаю. Мой взгляд, который до того блуждал, не зная, на чем сосредоточить свое внимание, наконец смог полностью, а не украдкой, удовлетворить свое низменное любопытство. Если я скажу "красивый", "сильный", "мужественный", то это едва ли выразит мое восхищение. Его лицо не было грубым. Скорее серьезным. До того мне казалось, что это выражение лица могут хранить лишь люди почтенного возраста, прошедших жизнь. Казалось, Он больше ничего не ждет от будущего и только оглядывается в прошлое. Сожалеет о неправильно прожитых годах. Но даже это обстоятельство не портило Его зрелой красоты. - Как зовут тебя? - задал Он вопрос. - У меня нет имени, Господин, - отозвался я, опустив взгляд и склонив голову. Я соврал! О, как же мне было стыдно! Этот человек столько сделал для меня, а я даже назвать своего имени не мог. Мне стыдно. Стыдно! Стыдно! Стыдно! Но я ничего не мог поделать. Когда я только начал знакомиться с жизнью раба, я дал себе слово, что не опорочу самое сокровенное, что у меня есть. И я должен сдержать слово в память о родных. Надеюсь, мой Господин поймет меня. Врать я так и не научился, не было нужды и возможности. Но Господин, похоже, расценил мой непроизвольный поступок, как смущенное сожаление. Хотя, может, сейчас я обманываю себя. Дальнейший ход событий только утвердил меня в уверенности – Он невероятно проницателен. Как бы там ни было, я не был наказан за подобное нахальство. - Тебя же должны как-то называть? - едва удерживая хладнокровие, спросил Он. - Чаще всего "Немой", Господин. О своих прочих "именах" я хотел целомудренно промолчать, но если бы пришлось - я бы сделал это. И сейчас благодарен, что моему Господину не пришло в голову выбирать из длинного списка одно из унизительных прозвищ. - Твое умение вести разговор не настолько плохо, как я ожидал. Отчего же тебя так прозвали? На Его лице промелькнуло любопытство, но это скорее огорчило, чем порадовало меня. Не хотелось рассказывать утомительно-длинную историю своей жизни. В особенности не хотелось упоминать Тэрк-А. Я не знал веры или убеждений своего Господина. И поэтому я не знал, что ответить лучше, чем: "Я отвечал кивком на все, что мне говорили, Господин. Не было нужды, Господин". - Ты настолько горд собой, что рабы кажутся недостойными разговора с тобой? - язвительным тоном, с явной насмешкой спросил Он. Щеки запылали. Как можно было предположить подобное? Я был до невозможности смущен и пристыжен. - Нет! - вскрикнул я, не сдержавшись в знак протеста к вышесказанному. И, признаться, испугался собственного крика. Господин хранил невозмутимость. И хоть это ничем не подтверждалось, я чувствовал, что моя реакция забавляла Его. - Так что же тебя останавливало? Все люди тянутся к общению, это само собой разумеется. Эта простая истина дала мне возможность понять другую. Находясь все эти годы так близко среди людей, я чувствовал и был изолирован. Изолирован от человеческого тепла и понимания. Находясь среди сотен людей, я был один. И только лишь Фэр пробила ту стену самозащиты, которую я годами терпеливо возводил по кирпичику между мной и другими. Возможно, мой Господин прав, и я и есть гордец? Гордец, чувствующий себя ничтожеством. - Я слишком уставал, чтобы мне чего-то хотелось кроме сна или еды, Господин. Я очень хотел сказать правду, но открывшаяся истина пошатнула уверенность в собственную откровенность. Что же на самом деле послужило отторжением меня от тех людей? Может, грубость, жестокость бессилия? Я не знаю. Не нахожу ответа. - Твоя жизнь переменится, но не рассчитывай, что она будет проста. Сложность этой сказки только в том, что в нее сложно поверить. Разве ту жизнь в бараке возможно сравнить с жизнью в поместье? Между ними слишком большая пропасть. Однако перечить не стал. - Да, Господин, - сказал я, сам не понимая, с чем соглашаюсь. Удовлетворившись этим ответом, Он сказал: - Сегодня Фэр проводит тебя ко мне. На том Он закончил разговор и вышел. Я все так же сидел в кресле и размышлял. "Проводит ко мне", "приглянулся", "господа пользуют своих слуг", "Фэр проводит". Мысли перебивали друг друга. Я пытался унять дрожь и, глубоко вобрав воздух, с силой выдохнул. Начал размышлять. Меня никто не станет содержать за просто так. Это само собой разумеется. Быть неблагодарным я не могу. Я должен сделать все, что потребует Господин. Опыта в подобном у меня нет. Я видел, как это делают другие, но смогу ли я соответствовать требованиям Господина? Сколько я так просидел, не помню. Уже начало темнеть, а поток мыслей отказывался войти в нужное русло. Пришла Фэр и через узкие проходы вывела меня в просторный, широкий зал. Отворила дверь нужной комнаты и завела меня внутрь. Я чувствовал, что мне нужна ее поддержка, но она оставила меня наедине со своими страхами и с Господином Ивао. Я ждал указаний, стоя на пороге и прижимаясь спиной к закрытой двери. Я боялся. Отчаянно боялся не соответствовать ожиданиям. Боялся быть выброшенным за непотребностью. И, может быть, даже боялся потерять то сильное чувство благодарности, которое испытывал. - Не бойся, насиловать не буду... По крайней мере, без твоего удовольствия, - и Он грустно улыбнулся собственной шутке. - Проходи. Присядь. Я набрался смелости и сделал то, что велено. - Я все думал, какое имя тебе дать. Неужели меня сюда привели, чтобы дать имя? "Она не будет проста", - отчетливо пронеслись мысли, стирая собой намек на иллюзию надежды. Он наклонился и приподнял мой подбородок. Я смущенно опустил глаза. - Посмотри на меня. "Посмотри на меня"! – пробивались воспоминания, сквозь стенки сознания. Я посмотрел Ему в глаза. - Да, это имя тебе подойдет... - задумчиво произнес Он. - Ты похож на кошку, знаешь это? - Нет, Господин, - едва слышно отозвался я. Сердце колотилось, как бешеное. Было тяжело сдерживать дыхание, чтобы вдохнуть воздуха достаточно. Я не мог не сдерживаться. Не мог показывать, в какой мере я слаб. Я должен был быть сильнее, чтобы не разочаровать Господина в Его ожиданиях. - Зря. У тебя взгляд кошки. Самобытный, самодостаточный, но с желанием к опеке. К тому же он достаточно умен, чтобы быть вопрошающим. Мэо. Я назову тебя Мэо. Ты будешь звучать как вопрос кошки. Ты доволен именем, Мэо? - сделав насмешливое ударение на моем обретенном имени, Он завершил свою мысль. - Да, Господин, - коротко ответил я. А ведь это имя и правда мне понравилось. Оно приятно на слух. Пусть оно и было насмешливым, но не походило ни на одно мое унизительное "имя". - Представляю, как меня позабавит Общество, когда они будут тебя звать. Мэо, мэо, мэо... Они будут мурлыкать, как коты. Это забавно, не находишь? - Возможно, Господин, - поколебался я, не зная какой ответ Ему больше понравится. - А ты хорош. Не думал, что я настолько не прогадал. Господин Ивао хмыкнул и погладил мне щеку тыльной стороной ладони. Я смутился. Мне в равной степени были приятны Его похвала и прикосновение. Он отвел руку. - Вижу, ты и сам не знаешь, насколько хорош. Он взял меня за руку и подвел к высокому зеркалу. Я посмотрел на себя. Если моя мать была права, и "лучшие цветы растут из грязи", то я стал достаточно хорош, чтобы хотелось меня сорвать. Мутная гладь озера, в которую нас, как стадо, загоняли, чтобы смягчить вонь, не могла дать мне возможность следить за переменами, которые происходили по мере моего взросления. Помню, как горбинка на носу меня раздражала, а огромные глаза с черными угольками и вовсе не сочеталась с узкой полоской, которую едва ли возможно было именовать ртом. Даже будучи ребенком, которому не нужно блистать красотой (ведь родные способны с открытым сердцем любить любые причуды природы без предвзятости), я все равно стеснялся себя. Я ненавидел свою непривлекательность. Сейчас мне смешно думать, с каким надрывом сердца ребенок мог воображать время, когда повзрослеет. Как любая и каждая девица откажут ему в желании стать его женщиной. На меня из зеркала смотрел незнакомец. Высокий, стройный, привлекательный, и как бы мне не неловко было говорить это слово о себе, мужчина. Горбинка на носу сгладилась, глаза из огромных превратились в выразительные, а губы наполнились чувственной красотой. Господин Ивао стоял у меня за спиной и наблюдал за моей реакцией. Как мне было неожиданно слышать Его смех впервые. Резкий, громкий, пронзительный. Он чем-то походил на смех безумца. Когда Его смех стих, Он вернул себе неподражаемое хладнокровие. - Хорош, не так ли? - Как скажете, Господин. Мое смущение явно доставляло Ему удовольствие. Он близко подошел ко мне. Слишком близко, если уместно так сказать. Его грудь касалась мне спины, не говоря уже о другом. Одной рукой Он придерживал меня за бедро, а другой отодвинул волосы, оголяя шею. Поцеловал ее. Язык нежно прошелся по моей коже, пробуждая во мне странные чувства. Его руки касались меня. Движения рисовали причудливые силуэты по моей одежде. Меня начало трясти, как от холода, и твердая почва уходила из-под ног. Я не знал, что мне делать. Я никогда не видел подобного и стоял, опустив руки. Смотрел на отображение себя и Господина Ивао в зеркале. - Пугливая же кошка мне досталась. Но это даже пикантно. Я думал приготовить тебя в подарок, но вынужден проявить малодушие. Такой подарок мне и самому по вкусу. Уголки Его губ едва дрогнули в желании улыбнуться. - Сегодня останешься у меня, - решительно заявил Господин. Моя дрожь не унималась, а только возросла, когда Он раздел и уложил меня в свою постель. Он развернул меня набок и прижался к моей спине. Все так же проводил рукой по мне, как и перед зеркалом, но уже не по одежде, а по обнаженной коже. Движения были переменчивы. Нежность сменялась крепким сжатием. Во мне росло даже не чувство, а ощущение, которое иногда появлялось по утрам. Только это ощущение было намного острее. Что-то волновало меня. Я чего-то отчаянно хотел, но не мог разобрать, что именно. Тогда мне казалось, что мне хотелось расслабиться и свободно вдохнуть столько воздуха, сколько потребуется. Но Господин Ивао не позволял мне этого сделать. Господин, сжимая мое тело, давал мне повод думать, что Он сердится. Люди, имеющие право на свободу, всегда сжимают ладонь в кулак, когда чем-либо недовольны. Постепенно Его дыхание углубилось, и рука соскользнула с моего тела. Господин Ивао спал. Я же не мог уснуть, не мог пошевелиться, хоть тело и требовало этого от меня. Я даже дышать свободно не мог. Но хуже всего были бессвязные мысли, блуждающие в моей голове. И боль. Я ощущал каждую метку, оставленную пальцами своего Господина. Эту боль смазывала боль в паху. Ноющая, назойливая, требовательно-просящая боль. Я уснул только лишь перед рассветом, изнеможенный этой болью и напряжением. Когда проснулся, солнце было уже высоко в небе. Этого времени было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя отдохнувшим, но я вопреки этому чувствовал себя уставшим и разбитым. Пятно, оставленное тягучим веществом из моего тела, добавило мне огорчений. Я испачкал простыню Господина и не знал, как мне быть. Не найдя лучшего решения, пришел к выводу, что стоит забрать ее с собой и дожидаться, когда ко мне придет Фэр. Когда она пришла, я спросил, как мне отстирать ткань, чтобы ее не испортить. Пока я заливался румянцем, Фэр смеялась, забирая с моих трясущихся рук доказательство моего проступка. Она сказала, что сама обо всем позаботится, и я могу не волноваться. Могу не волноваться?.. Если бы я мог. Целый день у меня было нервное состояние. Я не мог ни на чем сосредоточиться. Мои мысли сбились в ворох из обрывков воспоминаний прошлой ночи и моего начала дня. Переживал, что подумает и сделает Господин, когда узнает о произошедшем. После заката пришла Фэр и сообщила мне, что Господин велел прийти к Нему. Пусть... Пусть накажет. Я готов за повинность понести наказание. Лишь бы тревога ушла. Я устал от тревог и ожидания. Ожидание боли хуже самой боли. Я устал себя изводить. Слишком устал. Когда я вошел к Господину, вся моя решительность осталась за дверью. Дрожали колени. Я разжал губы в попытке извиниться за себя или хотя бы попытаться сделать это, но страх застрял комом в горле, не давая возможность заговорить первому. Господин велел подойти к Нему. Я же не подходил. Шевельнуться не смел. - Фэр сказала, что сегодня ты был взволнован. Так ли это? Насмешливая улыбка и холодный тон ранили меня. - Да, Господин, - мой голос дрожал. - Подойди поближе. Хочу тебя разглядеть. На секунду закрыв глаза, я окунулся в спасительную темноту. Нервно, как можно тише вздохнул, набираясь смелости, чтобы подойти. - Хм… - снова ухмылка, - вижу перемены. Слабость духа, слабость тела... Но не волнуйся, я это исправлю. Он играл со мной. Играл на моих чувствах беспомощности и страха. Злые, черствые насмешки, как удары мокрой плети, беспощадно жалили мое тело, мое сознание. Мое сердце разрывалось... Я был готов все это выслушать от кого угодно, не потратив и доли эмоций. Но только не от Него. Не от Господина Ивао… "Не презирайте меня. Я себе этого никогда не прощу. Лучше разгневайтесь. Только не презирайте", - умолял я мысленно. Я больно закусил губу в попытке сдержать слезы, которые были готовы вот-вот выступить из глаз. Господин Ивао извлек наружу довольную полуулыбку. - Похоже, ты еще не готов по достоинству оценить уроки, которые я готов тебе преподать. Господин Ивао задумчиво смотрел в пространство, казалось, и вовсе забыв о моем присутствии. В неопределенности заложены великие страхи. Я все так же стоял перед Ним, покусывая губы и не зная, куда себя деть. Господин вздохнул. Очевидно, я начал навевать собой скуку. - Ты грамотен? - Господин хмыкнул себе под нос. - Боже, что за глупость, ты ведь раб. Он недовольно отвернул свое лицо, чтобы не смотреть на меня даже боковым зрением. Должно быть, я не мог в нем вызвать ничего, кроме отвращения. У меня не было уверенности, что я еще способен придавать словам, сложенных из букв, смысл, хоть отец и учил меня этому с помощью страниц, вырванных из книг. Он их приносил из походов, идя на поводу своей самоотверженной глупости. Все Воинствующие были вынуждены заниматься мародерством во имя Правителя. Все награбленные ценности сдавались в казну, и себе он был не в праве что-либо оставлять. Неважно, что это было золотой подсвечник или огрызок карандаша. Преступление каралось одинаково – смертью. Но желание дать детям хоть базовые знания, на мой взгляд, поступок, заслуживающий уважения. Я не хотел "набивать себе цену", но и проявить неуважение к отцу тоже не мог. - Отец обучал меня, когда я был ребенком, но я не уверен, что эти знания еще остались, Господин. Какой противоречивый, глупый ответ. Я корил себя, но более ясного объяснения мой разум не мог изобрести. С трепетом ожидал... ответа? Господин посмотрел на меня. - Посмотрим. С завтрашнего дня твоим образованием займется гувернер. Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы пренебрежительно отнестись к моей щедрости. На этом все. Ступай. Следующие дни мой обычный режим дополнили занятия по речи, манерам, грамматике и чтению. Гувернера звали Юдеай. Он не требовал от меня уважительного "Вы", а даже, напротив, настаивал на обратном. Он не выражал наигранную учтивость или панибратство. Скорее предпочитал путь взаимоуважения. Уважать меня не было причин. Его знания были глубоки, мои ничтожны. Но это не мешало Юдеаю с пониманием относиться ко мне. Оказалось, что я не успел полностью растерять те основы, которые преподнес мне отец. Юдеай изредка хвалил меня и часто указывал на сделанные ошибки, но тем сильнее я ценил похвалу. Я был несказанно рад щедрости Господина. Обучение доставляло мне удовольствие. Учитель был спокоен и умен. Настолько умен, что он нашел ко мне подход, и большинство знаний давались без чрезмерно утомительного усердия. В течение дня я не был отягощен тревогами. Мой разум был слишком заполнен, чтобы оставить для них место, но как только день сменялся вечером и я оставался один, мысли, черви сомнений незамедлительно ползли сквозь меня. Один день сменялся другим, а Господин не приходил и не звал меня к себе через Фэр. Возможно, я делал что-то не так, как следует. Зачем я тому, кому не интересен?.. Я крепко спал, и снилось что-то приятное. Я проснулся лишь тогда, когда заметил, что это приятное никак не связанно со сном. Скорее наоборот, действительность просачивалась в сновидение. Другие реальности еще не успели покинуть меня полностью, сознание возвращалось постепенно. Мой Господин лежал рядом со мной и целовал, поглаживал меня. Я нисколько не испугался происходящему. Скорее даже был рад Его поступку. Я был доволен проявлением ко мне интереса. Мой Господин прав: я кошка. Какой кошке не было бы приятно, что хозяин снизошел ее погладить? Я решился сделать ответный шаг и коснулся Его плеча. - Ты спишь, - четко, но не грубо произнес Господин. Это не было вопросом, это было утверждение. Я закрыл глаза. Было как-то неуютно изображать спящего, но чувства с каждой новой минутой обострялись. Темнота наполнила меня чем-то большим, чем способно дать зрение. Чувствовал каждое касание. С жадностью ожидал и ловил каждую ласку. Мне было крайне сложно сдерживать свои движения и дыхание, но это только добавляло красок в ощущениях. Странные чувства вновь пришли и со страшной силой одолевали меня. Не было ни страха, ни напряжения, которые брали верх над всеми чувствами, когда мой Господин касался меня впервые. Осталось только ожидание того, чего я еще не знал. Мой господин прекратил ласки, хлопнул дверью и ушел. В чем суть Его поступка? Что же я сделал не так? Следующие ночи я лишь едва погружался в сон. Прислушивался и ожидал Господина. Как же я хотел призвать Его своим отчаянным желаньем, но у меня не получалось. Внутри росло чувство пустоты. Снились будни обучения, и ночь повторяла день как отражение снов. Было много таких дней и я запретил себе верить, что будет хоть одна такая же ночь. Я был на вершине блаженства, когда пришла Фэр и сказала, что Господин Ивао ждет меня у себя. Ноги уже сами меня несли по направлению к нужной двери, едва я дослушал короткую фразу Фэр. Сердце трепетало в ожидании столь нужного внимания. Я зашел и прикрыл за собою дверь в ожидании и в надежде на желанные указания. Вместо них Господин сам подошел и крепко обнял. Пока Господин обнимал меня, я без зазрения совести врал себе, что Господин скучал по мне. Он взял меня на руки (довольно нелепое чувство, у меня ведь есть ноги, и ему довольно было указать мне пройти куда следует) и бережно уложил в кровать. Снял с меня одежды, а затем, как и в тот, прошлый раз он сказал мне, что я сплю. Он проводил ладошкой по моим волосам, шее, груди. Покусывал соски и проводил языком по животу и бокам, почти возле бедер, но ниже не касался. Это все было мучительно-приятным. Я готов был сделать любое Его пожелание, любую прихоть, но Он ничего не требовал с меня сверх того, что уже было сказано. Его прерывистое дыхание и прикасания волновали меня. Я так хотел, чтобы это не прекращалось, но Господин рассудил иначе. Он резко и грубо приказал мне одеваться и через Фэр сообщить Лилит, что Он желает видеть ее у себя немедленно. Я поспешно собрался и как можно быстрее исполнив Его указания, вернулся к себе. Лежал и не мог уснуть. Я не знал, как себя утешить. Боль и разочарование вырвалось на волю рыданиями и всхлипами. Заснул лишь на рассвете, и мне стоило многих сил, чтобы сосредоточиться на обучении. В течение следующего месяца было еще четыре таких ночи и, несмотря на то, что все они заканчивались одинаково – слезами, каждый следующий я ждал еще с большим нетерпением и трепетом. Эти редкие проявления внимания... Я знал, что недостоин их, но моя любовь росла и крепла. Фэр пришла ко мне поздним вечером, когда я уже лежал в постели и спал. Она разбудила меня и сказала, что Господин зовет меня к себе. Сонливость как рукой сняло, и я как был легко одетый, босой бежал по холодным каменным плитам. Остановился у двери и успокоил дыхание. Теперь я мог войти. Я был в предвкушении дальнейших событий, которых не произошло. Господин Ивао жестом указал на соседнее кресло, и, когда я присел, Он начал разговор: - Юдеай сказал мне, что ты делаешь успехи. - Я рад это слышать, Господин. - Я тоже... этому рад. Через два дня Митхэм посетят некоторые из Общества, ты пойдешь со мной в качестве близкого слуги. - Да, Господин, - с дрожью в голосе и непониманием ответил я. - Не раба. Слуги. Ты понимаешь? Я не понимал и не знал, что ответить. Господин Ивао начинал терять терпение, но все же сдержался и разъяснил: - Ты не имеешь права рассказать о том, что ты раб, я запрещаю тебе. Если даже тебя спросят о твоем прошлом – лучше промолчать, чем неумело выдумывать. Тебе все ясно? - Да, Господин. Я невольно начал вжиматься в кресло. Господин чаще был ласков ко мне, чем груб. Более того, я никогда не слышал в Его голосе столько ненависти и раздражения. - Ты очень понятлив и послушен, Мэо. Надеюсь, ты меня не разочаруешь. Господин потянул меня к себе за волосы и приблизив, поцеловал в щеку. - Подготовиться к Вечеру в Обществе тебе поможет Авелия. Можешь идти. Я с чувством опустошения, досады и разочарования вышел. Всю ночь тихо всхлипывал и обвинял себя в напрасных надеждах. Странно, каждая наша встреча заканчивалась моими слезами, это уже начинало входить в привычку. Следующие два дня провел как на иголках. Плохо следил за наставлениями Юдеая и неоднократно ловил на себе его взгляды, полные укоризны, но даже они не смогли мне помочь сосредоточиться на обучении. Я слишком был взволнован предстоящим событием. Слишком большая ответственность ложилась на мои плечи. Не было уверенности, что я смогу ее осилить. А что, если я нечаянно подведу Господина или, что куда хуже, по незнанию смогу навредить Ему? Эти мысли изводили меня. Вечером пришла Авелия и принесла нужную одежду. Одевался сам. Она расчесала мне волосы и собрала их в конский хвост, подвязав синей лентой в тон одежде. Я спросил, могу ли я всегда собирать волосы, она ответила "нет". На мой вопрос, почему, грубо ответила, что я задаю слишком много вопросов, но потом смягчилась и пояснила: - Ты близкий слуга Милорда Ивао. Лента в волосах показывает другим, что без разрешения Милорда с тобой никто не вправе оставаться наедине. Господа сами решают, когда слугам носить ленты. Как видишь, мои волосы сегодня распущены. Авелия не выражала ни малейших переживаний по этому поводу. Слуги, рабы... Да, я знаю, что мы не имеем прав на собственную волю и желания, но, в отличие от Авелии, я не мог хранить в себе столько беспристрастия. А что, если мой Господин пожелает отдать меня другому или другим? Я ведь с Его слов был принят в Митхэм, как подарок. Что, если Он передумал "проявить малодушие"? Внутри все похолодело. Когда со всеми приготовлениями было покончено, Авелия провела меня в зал и, оставив рядом с Господином, ушла развлекать заинтересованных лиц. Я изо всех сил пытался придать себе приемлемый вид. Знал, что плохо получается держать осанку и скрывать волнения, но прилагал усилия, чтобы исправить эти погрешности. К Господину подошла девушка и завела разговор: - Простите, что сразу не могла уделить время владельцу Митхэма, но более высокое происхождение других меня обязывало. - Я тоже рад Вас видеть, Ай-Мэй. Радости я не заметил, скорее раздражение. Ай-Мэй рассмеялась (хотя не могу взять в толк чему) и произнесла: - Милорд, надо улыбаться, чтоб живым казаться. - Очевидно, Вы возомнили себя ангелом, если даете подобные советы. Смею Вас огорчить, те, кто умеют летать, по грязи не ходят, а Вы в грязь любую готовы вступать без стыда. Не могу себе представить, что могла сделать эта юная Леди, чтобы вызвать, пусть сдержанную, но вспышку гнева у Господина. Я чувствовал себя лишним как никогда. - Вы так напряжены, Милорд. Учитывая Вашу неприхотливость, Ваше новое приобретение не прилагает ни малейших усилий со своей стороны. Я кожей почувствовал на себе оценивающий взгляд Ай-Мэй. - Мертвого льва лягают ослы? - Ивао, Вы, похоже, забыли кто я, а кто Вы. Впредь не забывайтесь, если не хотите последствий. Господин насмешливо поклонился, после чего Ай-Мэй удалилась. К Господину подходили другие господа, обменивались несколькими фразами учтивости и уходили к более расположенным к разговору людям. На меня никто не обращал особого внимания, и я смог вернуть себе малую долю самообладания - смог свободней дышать и держать осанку. - О, если бы я знал, что Вас будет сопровождать столь прелестное создание, я бы не так быстро лишил себя Вашего общества. - Вас больше не манит уединенное общение со мной? Какое разочарование. Снова насмешка. Как же обманчиво первое впечатление. Похоже, Господин Ивао мог говорить только на языке иронии и сарказма. - А Вы шутник. Я бы с радостью провел с Вами время наедине, но после сотни отказов уже не решаюсь делать Вам подобных предложений. Хоть я и не смотрел на господ, но по голосу было понятным, что улыбка собеседника сменилась на печаль. - Очень благоразумно. Весьма признателен Вашей проницательности. - Проницательности во мне и вовсе нет, а посему я вынужден прибегнуть к прямолинейности. Одолжите ли Вы мне эту драгоценность на вечер? - Только вечер? Зная Ваше пристрастие к долговременному ношению одного украшения, я опасаюсь остаться нищим. - Я слышу нотки отказа... Они расстраивают мое нежное, избалованное сердечко. Может, в таком случае, укажите мне место, где добывают подобные алмазы? Я устал покупать подделки. - Боюсь, этот алмаз выполнен под заказ. Уверяю, таких больше нет. - Интриган! Хорошо, я готов заплатить за пользование изделием. Скажите только сумму, и я... - Не стоит портить наши дружеские отношения, Ярый. Если Вам настолько приглянулся Мэо, я готов уступить его Вам на вечер, но при одном условии. - Любое условие. Любое. - Он невинен, как дитя. Научите тело, но не стоит портить душу. Второе мне ценнее первого. - Ммм… Люцифер во плоти? Что ж, я готов заключить контракт, но вид собственной крови меня несколько пугает... Не возражаете, если мы скрепим договор простым рукопожатием? Они пожали друг другу руки, Ярый выразил свою радость и благодарность. Услышав заверения Господина Ивао, что я буду подготовлен немедленно, Ярый поспешно нас покинул. Господин подозвал Лилит, которая беседовала с тремя господами. - Милорд? - Подготовь Мэо для Ярого и проведи его в нужную комнату. Мой разум отключился. Я бездумно шел за Лилит и опомнился лишь тогда, когда моя помощница объяснила суть "подготовки". Это все шокировало меня. Промывать кишки молоком? Мерзко, унизительно. "Мэо, тебя слишком разбаловали, умерь свои чувства", – твердил я себе. Но они не унимались, а росли нервным комом в области живота. Или это были вовсе не нервы? Лилит только подливала масла в огонь. Смеялась над тем, что я веду себя, как капризный малыш. Потом, может, в попытке утешить, сказала, что первый раз самый приятный и что я могу сам себе завидовать. Эти слова утешения во мне ничего не вызвали, кроме неприязни к Лилит. Как она не понимает, меня подарили совершенно незнакомому человеку. Как бы я хотел, чтобы на месте Ярого был Господин Ивао. Но я Ему не настолько интересен, мне так жаль... Я проникся к Господину и с упоением принимал каждый Его взгляд, каждый жест. Каждое мгновение, проведенное с Ним, было желанной мукой. Я с замиранием сердца ждал, когда произойдет следующий раз, когда Он позовет меня к себе. Как мне жаль, что я не настолько занимателен, чтобы Ему самому захотелось сделать со мной, как выразилась Лилит, первый раз. Все, что себе позволял Господин, это редкие приглашения к себе, поглаживания, поцелуи. С каждой такой "игрой" во мне пробуждались чувства, которые я еще не успел понять. Всему виной, должно быть, моя детская наивность. Ему не нужен ребенок. Он подарил меня. Выбросил, как надоевшую, нелепую игрушку во власть того, кто не прочь позабавить себя мной. Пока я размышлял, Лилит успела искупать меня, и она проводила меня к Ярому. Мы остались наедине, но мои мысли витали где-то далеко и отстранено. Возможно, я пытался утешить себя. Ярый. Ему это имя совершенно не подходило. Возможно, это некая интерпретация славянского божества плодородия? Веселый, жизнерадостный и что самое странное – рыжий. Я никогда не видел рыжих людей. Ничего не знал о их характере, но это только к лучшему. Никаких ассоциаций. Я не мог ожидать от него ничего дурного наперед. Он улыбнулся мне самой доброй, ласковой улыбкой и подозвал к себе. - Ну не будьте же Вы таким смущенным. Право слово, как ребенок, - хмыкнул он. Но его манеры и, простите за слово, женственность вгоняли меня в краску. Тем не менее, я подошел. Не мог не подойти. Ярый обхватил меня за талию и прижал к себе. Разжал губы языком и целовал меня. Я не умел целоваться, мой язык был неподвижен. Я ничего не знал и не умел, но, похоже, Ярому было в удовольствие меня учить. Первый урок был завершен, и он перешел ко второму. Нежные, хрупкие пальчики касались, когда он меня раздевал, проводя по каждой ложбинке на моем теле. Я не могу сказать, что мне было неприятно. Ярый расположил меня к себе своей нежностью и лаской. Когда вся моя одежда была снята, он подвел меня к постели и уложил на спину. Разделся сам, так же касаясь своего тела, как и моего. Я никогда не видел подобного, моя прошлая жизнь показывала мне только грубую сторону похоти. То, что предоставил мне видеть Ярый, я осмелюсь назвать чувственным. Он лег ко мне и повернул меня набок лицом к себе. Взял мою руку в свою и начал ласкать себя ею до тех пор, пока моя рука не научилась принимать самостоятельных решений. В паху начинало ныть. Мне не хотелось сравнивать, но это было похоже на то, что я чувствовал, находясь с Господином Ивао. Я касался коротких волос Ярого, проводил рукой по его коже. Мне хотелось прекратить все это и одновременно сделать что-то сверх того, что делал. Я находился в растерянных чувствах, когда принимал ответные ласки. Ярый не был столь большим скромником, как я. Его рука опустилась ниже, чем позволял себе я. Он прикоснулся к моему естеству и плавными движениями довел меня до исступления. Мне было приятно. Несказанно приятно. Но чувство вины поглотило собой все. За что я испытывал чувство вины, мне было непонятным. Я чувствовал себя как скверный малыш, который нашкодил, а потом сожалел. И дело было не в испачканных простынях. В чем-то другом. Более глубоком. Я не могу назвать тот отросток своим. Он, казалось, самовольно принимал решения, не желая быть в спокойном состоянии. Я ненавидел и презирал его и себя. Хотелось плакать от беспомощности и собственной ничтожности. Это было отвратительным и завораживало одновременно. Мое тело, войдя во вкус, откликалось на внимание и поцелуи, которые дарил ему Ярый. Он опрокинул меня обратно на спину и, согнув их в коленях, широко раздвинул мне ноги. Пососав себе пальцы, он прошелся ими между ягодиц и, смотря мне в глаза, нащупал плотно сжатое кольцо мышц. Несколькими движениями погладил его, и я немного расслабился. Его пальцы начали пробираться внутрь меня. Движения были осторожны и мягки, но мне было дискомфортно. Я непроизвольно пытался вытолкнуть постороннее моему телу, что причиняло боль, но расслабиться не получалось. С каждым новым движением боль нарастала и, как ни странно, эта боль отпускала чувство вины. Тогда я искаженно, но все же понял, что привлекательного в этом видят мужчины. Меня уподобили роли женщины, но я уже был не против. В тот момент мне нужны были "покаяние" и "искупление". Мне нужна была боль, чтобы хоть немного простить себя. Ярый вошел в меня несколькими осторожными толчками. С наслаждением следил за моей реакцией и то наращивал, то замедлял темп. Мои руки сжимали его спину, и мне хотелось только одного – наказания за свою несостоявшуюся нормальность. Я закрыл глаза и представлял Господина Ивао. За ночь Ярый успел преподать мне еще несколько уроков, но я не хочу заострять на них Ваше внимание. Для меня намного важнее та благодарность, которая возникла к Ярому. Он научил меня понимать то, что я чувствовал. Без его помощи мне было бы это не под силу. Ранним утром пришла Фэр и шепотом, чтобы не разбудить Ярого, сказала, что я должен идти к себе и не выходить за пределы помещений для слуг, пока гости не покинут Митхэм. Я хотел встать и одеться, но у меня это плохо получилось. Каждое движение отдавалось болью, и эта боль вовсе не казалась такой приятной, как накануне. В ответ на мой случайный стон Ярый перевернулся на другой бок и, наслаждаясь своим сном, мирно посапывал. Я стиснул зубы и направился к небрежно брошенным одеждам, но Фэр меня опередила. Она помогла одеться и проводила в отведенную для меня комнату. С сочувственной интонацией сказала, чтобы я прилег, завтрак она скоро принесет. Я лежал и терялся в догадках о причинах поступка Господина. Меня подарили Ярому только на один вечер. Может, в Его планах приберечь меня для подобных Вечеров в Обществе? Тот, кто "для всех", не особо ценен. Это, пожалуй, хоть что-то объясняет. Может, Ярый и случайно мной заинтересовался, но Господин не глупец, который совершает необдуманные поступки. У Него была цель и выгода, но понять полноценно мотивы высокородных мне не под силу. Мои рассуждения не натолкнули меня ни на одну неоспоримую мысль. В любом случае, копить в себе обиды и препираться нет повода. Господин Ивао может распоряжаться мной, как пожелает. К чему пустые опаски? Я ими сыт. Пусть все идет своим чередом. Три дня я отсиживался у себя и только дважды в день выходил в комнату для купаний. Еду мне приносила Фэр, я не утруждал себя походами на кухню, как и в первый месяц моего пребывания здесь. Не хотелось выслушивать расспросы и толоки со стороны мало знакомых людей. В Митхэме не менее двадцати слуг, но сблизился я только с Фэр, Лилит, Авелией и Юдеаем, которые, к счастью, нашли в себе достаточно тактичности, чтобы не терзать меня вопросами. Да, я благодарен Ярому, но это не мешает мне стыдиться себя. В ночь, когда гости покинули пределы поместья, пришла Фэр и сообщила, чтобы я "подготовился" самостоятельно и шел к Господину. Внутри все перевернулось. Я слишком свыкся с мыслью, что лишь иногда буду служить потехой для незнакомцев, а слова Фэр развенчали мою неприхотливую иллюзию самообмана. После ночи с Ярым во мне что-то поменялось. Нет, не телесно. Внутренне. Я все так же был предан чувствам к Господину, но все же понимал, что все не может быть так, как прежде. Что-то отталкивало меня от мысли вести себя с Господином Ивао так же, как с Ярым, даже если Он того захочет. В упадническом настроении выполнив все указания, я закрыл за собой дверь в комнату Господина. Он подозвал меня к себе отрывистой командой, и когда я приблизился - стал рядом. Его лицо было искажено гневом. - Как вечер с Ярым, удался? Я не понимал причин Его недовольства и потому не знал, что ответить. Все, что я тогда смог это поднять взгляд, ища точку опоры к пониманию. Глаза непроизвольно наполнились слезами, и я часто моргал в попытке их сдержать. Господин схватил меня за волосы и наотмашь дал мне пощечину. Неожиданность и сила удара сбила меня с ног, но Господин крепко держал меня за волосы. Это помогло мне быстро встать на ноги лучше, чем любой приказ. - Отвечай! Его гнев вынуждал меня бояться и трепетать. - Все прекрасно, Господин. Благодарю. Как же я глуп. Не это мне нужно было ответить. Еще одна пощечина, но в этот раз я не только был отпущен, но и брошен на пол. Я хотел приподняться, но Господин мне не позволил. Он несколькими резкими движениями снял с меня одежды, и тонкая ткань, не привыкшая к подобному обращению, рвалась. Я был наг и жалок. Господин наступил мне на спину, чтобы я больше не делал попыток встать. Сняв с себя тонкий длинный кожаный ремень, Он сменил тяжесть ноги на жгучую боль ударов. - Все прекрасно, не так ли? Я быстро отходил от ударов плети, этот ремень ничем ему не уступал. Все хорошо, просто надо молчать. Терпи, Мэо. Все пройдет. Мое молчание только распаляло Его неудержимый гнев. Звук взмахов становился все короче, а удары все сильнее. Мое тело жгла острая боль, и оно готово было разорваться от перенапряжения. Сил терпеть больше не осталось, и я взмолился о пощаде, но Он был слеп и глух к моим слезам, к моим мольбам. Слабость тела не выдержала пыток, и мочевой пузырь опорожнил себя. Я еще несколько минут лежал в луже и в судорогах принимал удары, прежде чем Господин заметил мою провинность. Он поддел меня ногой, перевернул на спину. - Иди к Фэр за необходимым, уберешь за собой. Мое тело вздрагивало, а перед глазами все плыло. Я собрал остатки сил, чтобы не потерять сознание и дойти до рваных одежд. - Ступай так. Немедленно! Меня шатало, и я едва удерживался на ногах. Когда я вышел, появилась возможность придерживаться за стены, и я ею воспользовался. Не пройдя и десяти шагов, меня стошнило на каменные плиты прохода. Я не стал сдерживать новый позыв. Уберу. Фэр оторопела, увидев меня. Я не мог быстро высказать пожелания Господина. Она усадила меня рядом с собой, насухо вытерла и терпеливо собирала смысл моих неразборчивых всхлипов. Потом молча встала, взяв таз для мытья, наполнила его водой, положила в него тряпку и вручила мне все это только перед дверью Господина, заверив меня, что она сама уберет за мной рвоту. Тогда мне не хватило сообразительности, чтобы поблагодарить ее за небезразличие. Всхлипы расплескивали воду, но Господин не выказал своего недовольства по этому поводу. Он, подавляя свой гнев, терпеливо ждал, пока я дойду до лужи. Я как можно аккуратнее поставил остатки воды и начал смывать свою несдержанность. Слезы все так же туманили мой взор, но и это не мешало мне проявлять старание, смывая свой позор. Вот только возможно ли это? Какая неблагодарность по отношению к Господину. Переизбыток стыда и досады за себя удушали меня изнутри. - Довольно. Сядь. Я сел на пол, где и был. - Не туда! Господин хлопнул себя по коленке. Я вытер руки об себя, но это не только не высушило их, но еще и испачкало меня. Присевши Ему на колени, я сжимал плечи, не зная, чего ожидать. Начал кусать губы в попытке подавить панический страх и желание убежать. Господин провел по ним пальцами, и я ослабил свою хватку. Он наклонился и поцеловал меня. Впервые поцеловал губы. Это удивило меня, но в тоже время немного расслабило, и я ответил на поцелуй. Его руки блуждали по мокрым следам на моем теле. - Вижу, неплохой учитель тебе достался, Мэо. Нечаянное расслабление мгновенно сменилось на новый приступ страха. - Ты боишься меня? Я молчал. - Поверь, я очень добр. - Да, Господин. - Я делаю то, о чем ты мечтаешь, но запрещаешь себе. Все, что от тебя требуется в обмен на мою доброту – уметь чувствовать. Это совсем не сложно. Ты понимаешь? Он все так же нежно поглаживал меня. - Да, я понимаю. - Хороший Мэо. Послушный. Снова поцелуй, но на этот раз более грубый, и я целовал боль в уста. Он бросил меня на постель и, навалившись, одаривал меня своей грубой лаской. В ответ на мое желание Его обнять Он лишь сжал кисти моих рук в своей. Освободиться от этой неволи было возможным, но я не счел нужным проявлять подобную неосторожность. Всхлипы все еще пронизывали мое тело, но в тоже время мое "я" отказалось от излишеств эмоций. Страх, беззащитность, недовольство собой рассыпалось в прах. Я перестал чувствовать себя и как будто наблюдал за собой со стороны. И только боль заставляла меня верить, что я все еще жив. Господин Ивао не скупился на беспощадное внимание и, наслаждаясь безумством своей страсти, прокусывал мне кожу на груди, слизывая скупые капельки крови. Его вторая рука впивалась ногтями мне в бок, хотя я даже не пытался вырываться. Как же я был наивен думая, что Ярый наполнил меня опытом. Желания Господина более изобретательны в своем потворстве жестокости, чем любая ласка нежных прикосновений. Он связал мои руки лентой, которая была у изголовья, и атлас впился в кожу гладкой ненавистью. Похоть и власть, которую источал мой Господин, вновь возродили во мне страх. Пока Он был занят раздеванием, я жался к изголовью, пытаясь подавить в себе желание развязать путы зубами. Испуганно смотрел на Его налитое желанием естество, и мое скупое на реальность воображение рисовало мрачное содержание возможных событий. Слезы исчерпали себя, но дрожь и мольбы нет. Я отверг саму мысль о том, что Господин прав в своих суждениях. Разве я могу желать себе подобное? В тот момент я хотел скорее умереть, чем участвовать в этом безумстве и продолжать жить дальше. Я давал Ему повод меня убить, но Господин не обращал внимания на мои уговоры. Вместо этого Он потянул меня за ноги и, подложив под себя, склонился над извивающимся телом, целовал мои раны на груди. Его руки раздвинули зажатые ягодицы, и пальцы жадно пронзили мою непокорность. Он готовил вход в "рай" для себя с демонической неистовостью. Оставляя вязкие соки на внутренней части бедра, Его твердая, пульсирующая плоть, рисуя влажную дорожку, направлялась к заветному плоду разврата, но не успел Он сделать и десятка движений, как она обмякла. Господин Ивао развязал меня и, негодуя, вышвырнул за дверь. Едва дошел до своей постели. Не было ни моральных, ни физических сил, чтобы смыть с себя события ночи. Укрывшись, пытался уснуть, но судороги всхлипов и двойственность Господина ввергла меня в пропасть недоумения. Моя ранимость не давала мне покоя. Она болью отдавалась в моем преклонении к жестокому спасителю. Я не испытывал к Нему ненависти, скорее переживание к нам обоим, пусть и в разной степени. Что может подтолкнуть чуткого человека на путь звериной жестокости? Я искренне хотел это понять и проникся сочувствием, даже не осознавая сути Его переменчивости. Дверь открылась, и вошел Господин Ивао. Я приподнялся, но встать мне не позволили. Обняв меня, Он короткими поцелуями покрывал мое лицо, шею, плечи. Потом, немного успокоившись, приклонил голову мне на плечо. Несколько теплых капель скользнули по груди. Я решился проявить свои чувства и, обняв Его, успокаивающе перебирал волосы, поглаживал, утешал. Он хотел извиниться, я понимал это, вот только прощать было не за что. Господин сам себя наказывает более, чем кто-либо другой. Для меня было бы великой радостью, если бы Он сам себя простил. Очевидно, Он не привык принимать утешения. Я в очередной раз был отвергнут резким движением. - Принеси гребень, - то ли попросив, то ли приказав, сообщил мне Господин о своем желании. Я подошел к комоду и с опаской предоставил Ему желаемый предмет. Ночь была слишком насыщенной. Я не знал чего мне ожидать. Господин Ивао слишком непредсказуем. Другие люди для меня так же не раскрытая книга, но Он превосходит все, даже самые смелые предположения. - Садись на край. Совсем сил не осталось, ни моральных, ни физических. Я полностью вымотан. Смирение - это все, что мне остается, и я покорно присел, как и было велено. Он сел мне за спину и наскоро прошелся по волосам гребешком, не проявляя ни малейшего желания действовать осторожно. Мои волосы были с силой оттянуты назад, а затем сплетены в косу. - Теперь ты мой фаворит. Только я буду иметь право к тебе прикасаться, - властный тон, но с оттенком переживания. Неужели Он думает, что я желал провести вечер с Ярым и хочу так поступать и впредь? Его разум затуманило безумие, и я не понимал причин к этому. - Ты не имеешь права расплетать косу без моего на то разрешения, ни под каким предлогом. Я запрещаю тебе подобную вольность, иначе я прикажу тебя жестоко наказать. Даже по моим меркам жестоко, а я ведь совсем не мягкосердечен. Надеюсь, ты это понимаешь. Я понимал. В тот день я познакомился с другим, совершенно новым Господином Ивао. Я совершенно Его не знал. Неужели все, что я думал, чувствовал по отношению к Господину – ложь? Нет, даже если это и ложь, пусть она станет для меня горькой сладостью. Я не готов потерять уважение, признательность, тот трепет и светлые чувства, которые пробудились во мне. Это слишком большая цена за свободу от тревог. Я не готов проститься с тем единственным, что пробуждает во мне желание жить. После смерти родных я был живым мертвецом, и Господин Ивао пробудил меня. Я готов Его принять любым. Возможно, не сегодня, не завтра, но со временем смогу. Мне необходима точка опоры, и я готов Ему принадлежать в той форме, в которой Он пожелает. - Ложись спать, сегодня я тебя больше не позову, - почти с заботливой опекой произнес Господин. Как ни странно, после Его ухода я быстро уснул и спокойно проспал до самого утра. Все тело саднило, и мне стоило больших усилий над собой, чтобы привести себя в чувство и более благоугодный вид. Я помнил о запрете расплетать косу и потому не стал ничего менять в этой причудливой конструкции. Мама заплетала косу Диа, но она совсем не походила, на то, что в спешке сделал Господин. Неужели именно так, небрежно, должны выглядеть фавориты? Я никогда не слышал об этом статусе. Вознамерился подробно расспросить у Юдеая, какие обязательства наложены на меня со вчерашнего дня. Надеюсь, моя бодрость не пойдет на спад во время обучения, подумал я тогда с надеждой. Наши уроки были отложены до отъезда гостей, а я получал удовольствие, изучая что-либо новое. Наши занятия наполняли меня чувством, что я не глуп и действительно могу быть способным учеником. На занятиях Юдеай мне все объяснил по интересующему вопросу. Он уделил мне время, хотя и не обязан был его тратить на подобную "несущественность", как он выразился. С моей стороны очень не скромно, но я действительно польщен, что мои волосы заплетены Господином Ивао. Это - прямое доказательство Его симпатии ко мне. Теперь я не буду принадлежать никому другому. Безусловно, мне несколько боязно принимать Его вспышки гнева, но это лучшее, что со мной могло произойти. Когда занятия должны были закончиться, пришла Фэр и сообщила мне, что Господин желает, чтобы я присоединился к Нему за ужином. Благодаря Юдеаю я понимал, что мое новое положение позволяло мне это, но все же было несколько удивительным, что Он соблаговолил дозволить мне присутствовать за Его трапезой. Разве я мог быть хорошим собеседником, даже учитывая большие заполнения в пробелах моих знаний? Я понятия не имел, как следует себя вести за одним столом, как следует отвечать, чем заинтересовать в диалоге. Основы этикета, которым меня обучал гувернер, обязывали учтивому поведению, но я слишком переживал, что, будучи невеждой, могу Его ненамеренно оскорбить. Это несколько угнетало меня, но, тем не менее, я был рад приглашению, в очередной раз убедившись, что небезынтересен тому, кто стал мне дорог не только из чувства благодарности, но и по причине тогда еще неясной симпатии. Признаться, я очень проникся к Господину. После того, как я узнал значение слова фаворит, моя привязанность к Нему только лишь усилилась. Я неуверенно шагал по просторному залу, направляясь к главе стола, за которым сидел Господин. Переживал, станет ли Ему приятным мое общество. Мне указали присесть на предложенное место по Его правую руку. Застыв на миг в нерешимости, все же пересилил свою тревогу. Из-за переживаний совсем забыв поздороваться, выказывая пусть и ненамеренное, но пренебрежение со своей стороны. Исправлять что-либо, запоздало подхватившись - дурной тон, я помнил об этом. Поглощенный чувством вины, сидел молча, не поднимая взгляда. - Боишься меня. Констатировал Он факт, который не был таковым. Я боялся, как бы глупо это ни звучало, не Его, а себя. Своей глупости, которая требовала быть наказанной. - Нет, Господин, - тихо отозвался я, сам не понимая почему, ведь вопроса мне не задали, все так же не поднимая взгляд на Его столь желанный мне образ. Господин Ивао прикоснулся к моему подбородку, повернув лицо к себе. Я поднял взгляд. Совершенно спокойное выражение лица, от Его гнева не осталось и следа. Я растерялся. За что был наказан тогда - не понимал, не понимал, почему не наказан теперь. Да, моя жизнь не будет простой, если я не осознаю природы Его поступков. Понять ее у меня не получалось. Господин убрал руку и, наколов вилкой сочный кусочек мяса, поднес его к моим губам. - Попробуй. Господин был слишком добр ко мне, предлагая отведать еду с Его столового прибора, но, успокоив себя мыслью, что Он больше им не воспользуется, аккуратно снял с вилки угощение, стараясь по возможности не выглядеть глупо. Мои домыслы были напрасны. Он, как ни в чем ни бывало, продолжил трапезу. Разве не унижение для господ есть с одной посуды с рабом? Я одернул себя: я больше не раб, я - фаворит. Следует раз и навсегда уяснить себе это, чтобы не ставить своего Господина в неловкое положение. Но мысль, что я могу осквернить своим присутствием или действиями высокородного, намертво вцепилась в сознание. Отпустить ее было не так уж и легко. Я пообещал себе, что каплю за каплей буду выдавливать из себя раба, если на то была Его воля. Мой Господин коротко выдохнул. Собеседник из меня не важный. Посади вместо меня мертвеца, Он бы не ощутил существенной разницы. Уместные слова не находились, да и я сам был неуместен. Он пересел на место напротив меня. Переплел пальцы, видимо, рассуждал, что делать с таким убожеством, как я. Тем временем прислуги переставляли Его приборы на новое место. Им не нужны были приказы, они знали Его пожелания наперед, предугадывая их. Быть может, я тогда впервые в жизни ощутил чувство зависти. Мне оно не понравилось. "Я не способен ни на что. Всегда был неуверенным в своих силах ничтожеством, им и останусь", - думал я тогда. - Тебе не нравится быть фаворитом или слишком быстро вошел в роль? Снова интонация без яркой окраски. Я не знал, шутит ли Он или раздражен. - Прошу прощения, Господин. - И за что же ты просишь прощения? Неужели любопытство? Или желание услышать осознаю ли я проступок? - Я не выказал своего почтения, оказавшись с Вами, и из меня плохой собеседник. Я снова опустил голову, сожалея, что не могу соответствовать Его ожиданиям и что не только заплетенных волос мне не носить, но и скоро вернусь туда, откуда меня взяли. Было безумно тягостно об этом думать и не только потому, что привык к хорошему, но и потому, что не смог отвыкнуть от плохого настолько, чтобы угодить Господину. Вопреки всему, Он устало улыбнулся и сказал, что я могу есть, заодно это возможность проверить Ему, прилежно ли я учусь. Я уж думал, что и здесь меня ожидает полный провал по всем пунктам, но Юдеай великолепный учитель. Он смог выработать во мне спокойные и плавные движения, какими им и полагается быть. - После ужина пойдем ко мне. Переплету тебе косу. Я почти поверил, что Бог есть, и Он не безразличен ко мне. Уже был готов взывать к Нему благодатные молитвы, но в следующий миг меня прошибло: Бог для меня не незримая сущность, мой Бог сидел напротив меня. Он мое божество, и я готов Ему поклоняться, не спрашивая, за что наказан и по какой причине помилован, слепо следуя своей вере. Его настроения переменчивы, но на то Он и Бог. Пусть распоряжается мною. Я устал от переживаний за себя. Я устал думать. Да и от себя я устал. Пусть Он думает вместо меня, поступая со мной на свое усмотрение. Не могло быть иначе. Господин Ивао независимо от моих умозаключений поступал бы по своему усмотрению, но почему-то возникло чувство полного покоя, безграничного доверия, усмирившими любой страх или тревогу. Чувствовал ли я умиротворение прежде? Я не помню этих дней, ни даже минут внутренней тишины. По окончанию ужина я шел на полшага позади Него, направляясь в Его покои. В этот раз Он бережно расчесывал волосы, не торопясь заплетая косу заново. Этот знак отличия - величайший подарок. Ни вкусная еда, ни уютный кров не могут с ним сравниться. Я почувствовал, а, быть может, лишь потешил назревающее во мне самолюбие, что Он не желает мною с кем-либо делиться. Он желает, чтобы я принадлежал только Ему, не меньше, чем я того желаю. Снова неведомое доселе чувство захлестнуло меня. Ревность. Я не хотел иметь связей на стороне, даже если Господин велит мне желать этого, но Он будет с другими. Все, что мне оставалось - смирение? Нет, время облезлого кота исчерпано. Он отмыт, его шерсть отросла, он окреп и готов побороться за право быть рядом. Я готов сделать все, лишь бы Господин не нуждался больше ни в ком другом. Иллюзия. Очередная иллюзия, но как она была сладка. Я отдался ей, с головой окунаясь в желания своего Господина. Гребень упал на пол. Я хотел его поднять и отдать владельцу оброненную вещь, но рука Господина остановила меня. Он, стоя у меня за спиной, ладонью сжал мне горло, но не сильно, почти заботливо. Ему не нужно держать власть железной рукой. Его власть надо мной в моей голове, я готов раствориться в ней весь без остатка. Мое дыхание углубилось, но вовсе не из опаски. Если бы Он захотел убить меня тогда, сомневаюсь, что стал бы противиться этому. Умереть от Его рук, доставить удовольствие Ему этим - вот весь мой смысл. По крови разлилось тепло из ожидания Его указаний, но слышать Его голос еще следует заслужить. Я не делал больше попыток наклониться, и ладонь с шеи переместилась на плечо. Он развернул меня, и место руки на шее заняли поцелуи. Мне хотелось сглотнуть, но, подумав, что это может прервать такую желанную мне близость с Господином, остановил себя, полностью сосредоточившись на контроле над собой. Но я слишком слаб, чтобы иметь власть даже над собственным телом. Его прикосновения были нежны, но тем больше терзали меня изнутри. Возбуждение захлестнуло меня, и я позволил себе чрезмерность - руки коснулись Его волос. Господин отстранился и задумчиво, а, быть может, оценивающе посмотрел на меня. Я прерывисто дышал, борясь с собой, пытаясь скрыть свою слабость. Ему не нужен раб. Ему не нужна слабость. Вот только подчинить тело разуму не удавалось. Я сам попросил ударить меня из желания совладать с собой и зная о Его удовольствии к причинению мне боли. Это бы пошло на пользу нам обоим, но Он отказал мне, приказав снять с себя одежды. Возможно, я был нелеп в попытке повторить движения Ярого раздевая себя, попутно прикасаясь к оголенным участкам кожи. Господин подарил мне полуулыбку, насмешливую или же удовлетворенную. Он приказал мне лечь на пол и удовлетворить себя руками, если мне это так приятно. Я повиновался своему божеству, ложась на холодный пол. Нравились ли мне прикосновения к себе? Для меня это было новым, и я не мог знать наверняка, приятно, или это все наваждение от прикосновений Господина, которые я лишь продолжаю. Но что мне действительно доставляло удовольствие, так это то, что Господин смотрел на меня сверху вниз, требовательно отдавая приказы то замедлить движение руки по восставшей плоти, то ускорить, то и вовсе остановиться. Последнее было самым трудным, и бедра толчками мимо моей воли двигались навстречу застывшей в неподвижности руку. Уловив недовольный взгляд Господина, все же подчинялся приказу, с силой сдавливая пульсирующую плоть, но вместо ожидаемой боли получал еще большее возбуждение, которое готово было лишить меня разума. Если бы я не был так зависим от Господина, то уже давно бы не реагировал на приказы, но жажда одобрения делала свое дело. Я подчинялся. Или, вернее, из последних сил старался подчиняться. От переменчивости движений без разрядки начинало побаливать, все мышцы были напряжены до невозможного. Эта боль проходящая, лишь бы Господин был доволен мной. К моему сожалению, я все же чем-то не угодил Ему, и Он, сказав мне, чтобы я убрал за собой после, вышел. Я был опустошен Его внезапным решением. Моя неопытность все испортила. Я возненавидел себя за то, что недостаточно реагировал на Его указания. Меня больше не манило завершить начатое, и я просто лежал на холодном, каменном полу. Сил не хватило даже на мою дурную привычку - тонкослезость от поступков Господина. Как угодить мне Ему, если Он привлекает меня к себе, чтобы в очередной раз оттолкнуть? Возможно, без чувства страха я нужен Ему еще меньше, чем с ним? Зачем Он возвел в меня в ранг неприкосновенной собственности, если я вызываю неприязнь в Нем? Или все же не только ее? Мне хотелось Его дождаться прямо так, свернувшись калачиком, нагишом. Быть может, Он бы выпорол меня за ослушание так, чтобы я вновь боялся Его. Я хотел вновь бояться Господина, лишь бы Он был хоть немного доволен мной, но я Его собственность. Я не имел права простыть и заболеть, вызвав Его еще большее негодование. Я поднялся и, одев себя, покинул Его покои. Убирать за собой было нечего. Сожалею, что был настолько глуп, что не поднялся с пола раньше. Странно, что при жизни низшего раба я был более вынослив. Болезнь все же одолела меня, и уже на следующий день она царапала мне горло, когда я пытался есть или пить. Кашлял, тело бил озноб. Я был противен сам себе и меньше всего хотел, чтобы Господин видел меня в таком состоянии. Умолял Фэр ничего Ему не говорить. Но разве Он мог не знать, что твориться у Него во владении? Об учебе не могло быть и речи. Я все испортил и сам бы Ему принес плеть, молча смотря в глаза, ожидая наказания за мою безответственность, если бы не выглядел так отвратно, и у меня бы хватило сил подняться. Запах пота лишь усиливало мое омерзение от себя. Он, мой Господин, не этого достоин. Нет, я даже не заслуживаю места у Его ног, а ведь мне хотелось намного большего - единственное место для страсти в Его жизни. Даже такая мразь, как я, может ревновать. К мукам от болезни добавлял воображаемые ситуации, что больше не ощущать мне Его ласк. Сколько у Него во служении тех, кто более красив, более опытен, более желанен? Они способны доставить Ему удовольствие, а я нет. Ревность рвала меня на куски, когда я представлял, как Он полностью и беззаветно отдается страсти с другими. Обессилев, я окунулся в сон. Снился Господин Ивао, я точно помню. Он был рад мне, что не случалось никогда прежде наяву. Сквозь пелену сна, я ощутил касания и, забывшись, в каком виде нахожусь, порадовался им, думая, что Господин пришел ко мне, как в тот раз. Открыв глаза, меня постигло разочарование: лекарь осматривал меня. Заметив, что я очнулся, задал несколько вопросов, я ответил, он покивал сам себе и, дав распоряжения Фэр, которая была рядом, удалился. Фэр исполняла указания, и даже сверх того, проявляя заботу. В течении трех дней редко отлучалась, спала в кресле. Я сочувствовал ее добровольной жертвенности. Несмотря на боль в горле, которая лишь ненадолго смирялась микстурой, фруктовой на вкус, я уговаривал ее, чтобы она поберегла себя. Фэр шутливо, но с печалью в голосе, отмахивалась. Более всего меня смущал запах не из приятных, исходящий от меня. Дважды на день Фэр меняла мне постель, но по рекомендациям лекаря мыться мне не дозволялось. Если мне этот запах был неприятен, то каково было Фэр? Но говорить об этом с ней я постеснялся. Я утешал себя мыслью, что моя болезнь скоро пройдет, и ее мучения закончатся вместе с тем. Я начал успокаивать себя мыслью, что стал напрочь безразличен Господину. Именно успокаивал. Я не заслужил Его внимания, даже самого малого. Мне стало безынтересным, как сложится моя дальнейшая жизнь, что ждет меня после выздоровления. Ревность тоже сникла. Кто я, чтобы иметь право ревновать? Моя жизнь потеряла едва обретенный смысл, чтобы вновь вернуть мне надежду поздней ночью. Я проснулся не от звуков и не от прикосновений. Внимательный взгляд разбудил меня. Окна были закрыты, но лунный свет с лихвой заменяли огонь свечей. Я принял этот тяжелый взгляд и даже желал, чтобы меня возненавидели за мою слабость, не делая попыток привстать, хоть и чувствовал себя значительно лучше. Остался разве что озноб, но, может быть, это было напряжение. Он прикоснулся ко лбу, мокрому от пота, и провел пальцами по слипшимся волосам. Кожа головы зудела, напоминая мне о как будто прошлой жизни без благ и поощрений. Все должно вернуться на круги своя. Пусть прогонит меня прочь. Пусть даже не вернет меня к работам, и я, изгнанник, сдохну от голода или решусь набивать брюхо падалью. Я отвернулся, разрывая соприкосновение. Незачем Ему пачкать себя мною. Это разозлило Его. Он глубоко, но сдержанно выдохнул через нос. Так будет лучше. Я был готов стать выброшенным. Мой Господин рассудил иначе, одернув лоскутное покрывало из мягкой короткой шерсти, согревавшем меня. Не реагируя на мою усилившуюся дрожь, запах и липкую кожу, Он навалился на меня, беспорядочно проводя руками по моему телу, иногда впиваясь в кожу ногтями. Быть может, Он жалел меня, пронзая кожу болью, тем самым воскрешая во мне чувства и меня самого заодно? Сладость боли и иглы потерь рождали во мне робкое счастье, но это все было неясным, словно в тумане. Нужен ли я Ему, или это очередная забава, чтобы снова оттолкнуть меня? Наказание или поощрение? Не все ли равно? Главное, что я небезразличен Ему. Пусть я мерзок. Пусть насытится ею, если Ему это угодно. Пусть вышвырнет, когда пресытится отбросом из выгребной ямы. Он развел мои бедра и резким толчком вошел в меня. От неожиданной боли я вскрикнул и сжался, неумышленно пытался вырваться, но, благо, Господин крепко держал меня, не позволив мне сделать это. Я посмотрел на Него. На Его лице застыла не брезгливость и даже не злость. Неужели это и Ему причинило боль? Господин застыл ненадолго, продолжив движения с силой. Я же беспомощно лежал, пытаясь сдержать крики, чтобы Фэр не проснулась. Мне бы не хотелось, чтобы она смотрела на нас. Жалел ли я ее? Нет. Я не хотел делиться происходящим ни с кем, но как бы я ни боролся с собой, стоны срывались, шум ритмичных движений и хлюпающих звуков так же не был тих, как и шлепки по липкой оголенной коже. Его безумство наполняло меня нарастающим возбуждением, но не успела моя плоть отреагировать полноценно на знаки Его внимания, как Господин сделал еще несколько плавных толчков и приник к моей груди, обдавая ее горячим дыханием, давая себе возможность вдоволь надышаться. Он не позволил мне телесного удовлетворения, но моральное удовлетворение было более важным мне. Господин получил желаемое. Я был тем желаемым. Несказанно радуясь, осознавая это, я пытался успокоиться и отдышаться, но в крепко сжатых объятиях это давалось с трудом. Когда Он отстранился, я увидел на Его обмякшей плоти не только темные следы от содержимого моих кишок, но и кровавые подтеки. Была ли это только моя кровь, или я, сам того не желая, навредил Господину? Он ушел, так и не обронив ни слова. Фэр, оказывается, тоже не было. Она все же решила последовать моей просьбе. Это было более чем весьма кстати. Фэр пришла утром. Уснуть так и не сложилось в переживаниях за Господина. Очень хотелось пойти к Нему и попросить прощения, поинтересоваться, как Он чувствует себя и не навредил ли я Ему. Болезнь отступила, или только лишь так казалось. Телесные страдания уступали место чувству вины. Я уже почти решился на дерзость пойти к Нему прямо так, с отталкивающим видом, но ведь Господина она не смутила, однако Фэр сказала, что Господин покинул стены поместья, не сообщив, когда вернется. Я места себе не находил, дожидаясь Его возвращения. Несмотря на то, что наши занятия с Юдеаем возобновились, и болезнь совсем не напоминала о себе, отвлечь себя обучением не получалось. Ругал себя за невнимательность даже больше, чем Юдеай, но мысли витали исключительно вокруг Господина. Сожалел, что причинил Ему боль, и неважно, что неумышленно. Когда узнал, что Он прибудет обратно, то радость переполняла меня, вскоре сменившись волнением. Имею я право навязывать себя или нет - я хочу Его увидеть и, что немаловажно, заслужить прощение. Он вошел в поместье только ночью. Не многим ранее я уже был уверен, что весть о Его приезде ложная, но это не мешало мне вслушиваться в конский топот в ожидании. Я не был в силах ждать Его еще дольше. Ждать Его до утра и вовсе было бы самой изощренной из пыток. Со всем нахальством, в котором я сомневался до того момента, я подбежал к Нему и обнял, неожиданно даже для самого себя. Он не оттолкнул меня привычным жестом, на мое удивление, лишь коснулся сжатым кулаком к спине. На миг мне почудилось, что Он прижал меня к себе, но едва ощутимо. Быть может, я придумал это, но тот миг стал для меня один из самых счастливых. Он позвал меня к себе. По пути я силился подобрать слова извинений, но время Немого вновь настало, выдворив Мэо в глубину сознания. Слуги зажгли свечи и оставили нас наедине. Он предложил мне присесть в соседнее кресло, что я сделал с неохотой. С большим удовольствием я бы присел к Нему на колени. Я смотрел на Господина и покусывал краешек губы. Хотелось расспросить Его, как Он проводил свои дни, хорошо ли или в заботах, но язык отняло. Да и можно было догадаться, что эти полтора месяца прошли не в веселье. Его лицо обременила не только печаль, но и изнеможденность. Тому ярко свидетельствовали темные круги под глазами. Я и сам мало спал, хотя времени у меня теперь было в избытке, но этих отметин усталости все же не было. Господин сам завел разговор, за что я Ему признателен. Он спросил, чем я был занят во время Его отсутствия. Я хотел перечислить действия, но вместо этого сказал, что думал о Нем. - И что же ты думал? - с некой напряженностью в голосе спросил Господин. Он был так необычайно добр ко мне, что решил уделить внимание, вместо того, чтобы лечь и выспаться. - Думал, что Вы - идеал, - откровенно ответил я. - Смешны идеалы, - Господин хмыкнул и отвел от меня взгляд. Тогда было совсем не время, чтобы рассказывать Ему о своем восхищении и привязанности, но то, что умалчивалось, давно хотело выплеснуться. - Я скучал по Вам. - Уйми свои лживые печали. Я опустил взгляд. Господин не верил моей искренности, и я навряд ли мог переубедить Его словами. Закралась мысль, что стоит Его разозлить, если только это может вызвать Его заинтересованностью мною. Я покинул кресло и встал между Его ног на колени. Расстегивая ремень, снимая его, думал, что Господин тут же воспользуется им, отхлестав меня за то, что я прикасаюсь к Нему. Он отшвырнул протянутый ремень в сторону и выжидающе смотрел на меня. Я был не менее доволен этим, чем если бы Господин выпорол бы меня. Приспустив ткань, приник губами к мягкой плоти, целовал, посасывал, вбирая все глубже, чувствуя, как она расширяется, растет во рту, вкус Его тела был приятен мне. С упоением слушал, как Господин нервно дышит, ловил каждый редкий стон, который был для меня сродни похвалы. Пытался догадываться о Его желаниях по едва уловимым реакциям. Он сжимал подлокотники кресла, расслаблялся, и вновь мое очередное скольжение языка вынуждали Его впиваться ногтями в твердую ткань. Я постарался ускорить темп, помогая себе руками, и Господин поддавался этому порыву, двигая бедрами в такт. Я чуть было не закашлялся, но, вовремя совладав с собой, проглотил Его теплую суть. Подняв голову, восхищенно смотрел на Его прикрытые веки и вздымающуюся грудь от учащенного дыхания. Он резко распахнул свои глаза, схватив меня за уже бесформенную косу, которую я увлажнял бальзамами, но не смел расплести, и, намотав ее на кулак, притянул к себе, второй рукой сдавливая шею. - Я создал тебя лишь для себя! - неравномерно дыша, с яростью заявил Он. Удовлетворяя Господина, я успел возбудиться, и эта грубость в сочетании с удушением, заставила застыть все вокруг, остановив время. Возможно, я бы и сам оказался на вершине блаженства, если бы Господин не остановил себя, отпустив. Я закашлялся, прижимая руку к горлу, пытаясь продлить ощущение соприкосновения с Его ладонью. Вдоволь надышавшись, прислонился щекой к Его колену. Он не прогонит меня сегодня так быстро. Чтобы ни случилось, я бы не вышел на своих ногах из Его покоев. Уже стало привычным ошибаться. Предполагая, мне следует думать об обратном. Вместо очередной порции боли он перебирал пальцами копну волос. - Почему мы грешим? - спросил Он едва слышно. Грешим ли мы? И что можно назвать грехом? Если я и грешен, то эта порочность только лишь делала меня счастливее, нисколько не обременяя собой. - Потому, что мы можем, - так же тихо отозвался я. - Можем, - повторил Господин либо подытожил. - Ты веришь в Бога, Мэо? - Да, только Бог для меня - Вы. Он промолчал, выдохом раздражения ответив мне. Я лез куда не следует, но этот вопрос волновал меня, а чувство эйфории еще не прошло: - Господин, почему Вы так часто грустны? Ладонь, гладящая мои волосы, стянула их в кулак. - Потому, что беспородный пес более предан, чем породистая, холеная сука. Я не понял, о чем Он говорит, хотя в Его словах и читался непрозрачный намек. - О чем Вы? - спросил из надежды получить ответ и понять Его, приходя в восторг от уже желанной боли. Он убрал руку и, оттолкнув меня ногой, велел уйти. Я ослушался Господина, не встал и не ушел, хватаясь руками за Его сапог. Слишком долго ждал Его приезда, чтобы смиренно удалиться. Это повеселило Господина Ивао, но веселость Его была недолгой. - Если ты сейчас же не уйдешь - завтра я тебя высеку при слугах. Его интонация была хладнокровной, я знал, что Он не запугивает меня, а предупреждает, но это не мешало мне продолжать держать Его сапог. - Пусть так, только позвольте сегодня спать у Вашей постели. - Как пожелаешь. Отпусти. Я разомкнул пальцы. Господин разделся и лег. Я смотрел на Него, в Его взгляде читалась обеспокоенность. Он отвернулся и совсем нескоро уснул. Сон Его был суетливый, Он часто ворочался. Я захотел Его утешить, успокаивающе поглаживая по спине, отгоняя ночные кошмары, но, опасаясь Его разбудить, не стал. Такой сон лучше его отсутствия, а в нем Господин нуждался как никто другой. Мне хотелось прикасаться к себе, смотря на Него спящего, но не посмел Его будить шумом, хотя мысли о подобном извлекли на поверхность давно растворившееся желание. Должно быть, я слишком пристрастился к рукоблудию, представляя Господина, когда Он был в отъезде. На следующий день меня ждала порка. Ему не было причин вводить меня в заблуждение. При всей переменчивости настроений, я бы смело назвал Его человеком слова. Улегся на шкуру возле Его постели, но чем больше старался, тем меньше получалось уснуть. Принесет ли Ему моя боль удовольствие завтра, или показательное наказание никак не отразиться на Его внутреннем состоянии? Услышав первые звуки пробуждения Господина, я поднялся на ноги и, приветствуя Его, учтиво поклонился. Господи не был доволен этим и грубым тоном донес мне то, что было известным еще ночью: порки мне не избежать. Я спросил, чем я могу ему помочь, Он ответил, чтобы я ждал Его во внутреннем дворике возле беседки. Сделав полупоклон, я удалился. Хотелось пить, но я не стал тратить время на подобные мелочи. Быть может и зря. Господин не скоро пришел. Позади Него шли слуги, и почти все отводили взгляд, чтобы не смотреть на меня. Я провинился, ослушался Господина и даже не был достоин взгляда слуг, но Господин Ивао, в отличие от них, смотрел мне в глаза. И этот взгляд пронизывал. Или во мне говорила усталость бессонной ночи? В Его руках был тяжелый кнут из кожи, сплетенный косой. Он приказал слугам привязать мои руки к витиеватой резьбе беседки. Неужели у Господина нет столба для наказания, и Он оказывал мне особое внимание? Я не противился, не было страха. Все так, как и должно быть. Ослушание должно наказываться. Пустыми угрозами не добиться прилежности. Туго стягивая запястья, поднятые над головой, плотной тканью, руки слуг тряслись. Представляли ли они себя на моем месте, делая это? Я был рад, что уберегу Господина от ослушания Его другими, и это все достанется только мне. Слуги торопливо отошли. Позади себя я услышал свист взмаха, который слишком быстро настиг меня острой болью на спине. Тело непроизвольно напряглось, а из пересохшего горла донесся крик. Я стиснул зубы и приготовился. Взмах. Мышцы были напряжены, следующий удар не был неожиданностью. Взмах. Господин не сказал, сколько ударов мне полагается, но я считал каждый. Взмах. Мое тело встречало их, и стоны сквозь стиснутые зубы вырывались наружу. Взмах. Один за другим, один за другим. Взмах. Я принимал их, заполняя себя. Взмах. Или Господин увеличил силу удара, либо меня покидали силы. Взмах. Я едва удерживался на ногах, стянутые запястья помогали мне в этом. Взмах. Только свист кнута, мои подавляемые крики и звук удара. Ничего больше. Взмах. Ни перешептываний, ни робкого топтания, которые мне так запомнились на казни Стака. Взмах. Удар пришелся по голове, и, запрокинув ее, я вскричал на полную силу. Хотелось схватиться за голову, но руки стянуты намертво. Я открыл глаза, но взгляд затуманила кровь, скапывающая со лба. Взмах. Надеюсь, Бог доволен таким наказанием. Взмах. На чертовой дюжине я потерял сознание, хотя был уверен, что смогу вынести больше. Я винил себя за то, что не выдержал наказания и не был достоин прощения. Когда я очнулся, солнце клонилось к закату. Голова немного кружилась, и слегка подташнивало из-за того, что я сегодня не ел. Взяв грушу с вазы для фруктов, которые заботливо приносила Фэр, откусил сочный плод. Она была спелой, сладкой, но есть совершенно не хотелось. Переводить еду, выбрасывая так же не хотелось, и я заставил себя доесть. Спина остро реагировала на любое движение, на запястьях остались синяки - следы от лент. Но все это не волновало меня. Я жаждал встречи с Господином, и я пошел к Нему, изо всех сил стараясь не потерять сознание на полпути к желанному мне. Я понимал, что Он и на следующий день может назначить мне наказание и, быть может, еще болезненнее этого, но все же что-то влекло меня в Его покои. Я постучался. Ответа не последовало. Открыл дверь. Господина, которого я так хотел увидеть, не оказалось у себя. Я хотел было закрыть дверь и вернуться, но мое нахальство не знало границ: я зашел к Нему без приглашения и разрешений. Я хотел дождаться Господина, но слабость давала о себе знать. Я не решился садиться в кресло, хоть уже и сделал многое без дозволения. Лег на шкуру у постели. Ее мягкость, уютное тепло и осознание, что лежу рядом с местом Его отдохновения, успокаивающе подействовали на меня. Глаза закрылись, и я забылся в блаженном сне. Проснулся, когда Господин бережно перекладывал меня на постель, заботливо укрыв. Он поправил съехавшую повязку на голове. То, что я ощутил тогда, не передать словами. Трепетная и столь желанная мне опека была с лихвой вручена мне. - Ненавидишь меня? Как я мог ненавидеть Его? За что? Он сделал то, что следовало. И я заслуживал сверх того. - Я люблю Вас, Господин, - едва слышно прошептал я, изнемогая от жажды. - Не лги мне. Никогда! В нем снова вскипела ярость, играя желваками на лице. Она сменилась сопереживающим тоном: - Как чувствуешь себя? - Хорошо, Господин. Мне и вправду было хорошо. Лежать, смотреть на Него, сидящего рядом, чувствовать его небезразличие. Он закрыл глаза, медленно выдохнул, совладав с гневом, Он участливо поинтересовался, хочу ли я чего-либо. До невозможного хотелось пить, но кое-что другое хотелось еще больше: - Лежать рядом с Вами, Господин. Он хмыкнул в нос и ушел. Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком хорошо, если бы Господин уделил мне внимание по моему желанию. Я сожалел, что причинил Ему хлопоты своим появлением и уже собирался уйти, чтобы не мешать Ему выспаться, но Он быстро вернулся и лег рядом. Как же я был счастлив тогда. Вскоре один из очень юных слуг принес поднос и, не дождавшись новых указаний, поклонился, и оставил нас наедине. Господин помог мне привстать, поил меня сладким, крепким чаем. Это пошло мне на пользу. Головокружение отступало, как и тошнота. - Хочешь о чем-то спросить? Я хотел спросить Его о многом, но все важные вопросы растерялись, когда у меня появилась возможность на то. Я спросил совсем неуместное. Вопрос, который уже тогда едва ли продолжал тревожить меня: - Господин, что происходит с новорожденными рабов? Господин ожидал какой угодно вопрос, но только не этот. Впервые я увидел Его растерянным и... испуганным? - Великая держава - под знаменем порока. Со злостью в голосе Он туманно ответил мне на вопрос. Я ничего не понял из него. Я совал нос в недозволенное. Расспрашивать и тем самым омрачать Его - лишнее. Пусть это будет сокрытым, лишь бы не расстраивать Господина. Он стал задумчив и больше не смотрел на меня в ту ночь. Когда я допил - отставил поднос, и мы спали. На следующее утро меня оглядел лекарь. Он отметил, что мне значительно лучше, хотя я не припомню, чтобы он осматривал меня накануне. Сказал выполнять те же советы и ушел. На мое удивление, Господин разрешил остаться в Его покоях. Первые два дня я с сожалением покидал Его покои, лишь чтобы омыть себя и привести в порядок. Косу мне было дозволено переплетать самостоятельно. Лекарь часто приходил проверить мое самочувствие по настоянию Господина Ивао. Думал, что когда он скажет о моем полнейшем восстановлении, Господин отправит меня к себе. Всегда боялся казаться другим слабым, хоть и был таковым, но тогда просто упивался этим. Господин изредка целовал меня в губы, поглаживал волосы, но не сверх того, и мне не позволял к Нему прикасаться. Это печалило меня, но настаивать на большем не смел, боясь потерять столь желанное мне внимание и в этой форме. Занятия с Юдеаем были отложены. Я бы с большим удовольствием ходил тенью за Господином, но он строго-настрого запретил мне это делать. Я мог отвлекать Его от важных дел, а это нежелательно - пояснил Он, и я смиренно согласился. Через неделю о слабости ничто не напоминало, и, к моему разочарованию, в тот раз мои предположения сбылись. Господин настоял, чтобы я вернулся в выделенную мне комнату. Подгоняемый корыстью, во мне даже затаилась мысль самому себе причинить вред, лишь бы снова чаще быть с Ним, но себе я совершенно не доверял, как оказалось. Если я и нанесу ущерб себе, то только по настоянию Господина и под Его чутким руководством. Вместо этого я приходил к Нему каждую ночь, Он же велел мне уходить. В одну из ночей я не выдержал и расплакался у Него на глазах, умоляя мне помочь. Умолял уделить мне внимание, ползал на коленях у Его ног и клялся, что выполню любую Его прихоть, лишь бы Он не гнал меня от себя. Он выслушал меня молча. Молча взял в руки плеть-девятихвостку. Молча меня порол. Я плакал взахлеб от Его равнодушия и вместе с тем наслаждался, что Господин пошел мне на уступки, давая, как Ему казалось, желаемое мною. Раны на спине еще не затянулись окончательно, и удары плети снимали корку с них. Я корчился на полу и принимал острую боль, которая сменялась тупой, зудящей, и рыдал, задыхаясь всхлипами. Господин не хотел дарить мне иную форму проявления ласки, плеть была посредником между мною и им. Она стала для меня шелком, который обволакивал тело неистовым вниманием. Устав наносить удары, Он молча разделся и лег спать. Мои всхлипы были слишком шумные, я не хотел Его отвлекать, но уйти я не желал, даже если Господин прикажет завтра четвертовать меня, содрать кожу живьем или привязать к кобыле, пустив ее галопом. Мне было неважным "завтра". Я не мог уйти. На четвереньках подполз к шкуре и рухнул на нее без сил. Опустошенный, еще долго вздрагивал под гнетом своей ненужности. Поутру он перенес меня в постель и укрыл. Я дрожал от холода. Он ушел. Снова хотел рыдать взахлеб, но не осилил и этого. Зачем он проявляет заботу, если я совершенно не нужен Ему? Немного согревшись, я ушел, совершенно разбитым. Ему не нужен сильный. Он проявлял свою благосклонность, когда я был слаб. Ему не нужен слабый. Я был безынтересен Ему, когда показал свою действительную сущность. Если бы Он только напрямую сказал мне, каким я должен быть, я бы приложил все усилия, чтобы воплотить Его желания. Мои же догадки ничего не стоят. Я зарекся больше не навязываться Господину. Фэр помогала мне обрабатывать раны. Не запускал себя, ухаживая за внешностью, которая была не так плоха даже при всех моих внутренних терзаниях. Все еще надеялся, что, может, внешние данные изредка будут служить поводом для Господина приглашать меня к себе. Он ведь хвалил меня тогда, стоя у зеркала. Ходил на занятия к Юдеаю и концентрировал внимание. Не без труда, но удавалось. Никак не напоминал о себе своему божеству, утешая себя фантазиями о Нем, оставшись за закрытыми дверьми в уединении. Комната, в которой я спал, мне казалось, наполнилась запахом вожделения и моих низменных желаний, несмотря на то, что окна поутру открывались настежь и я всегда тщательно убирал за собой признаки своего падения. Мне никогда не встать. Я насквозь пропитан своей греховностью. Но только там, в своем воображении, я мог пресыщаться своими желаниями. Господин Ивао в них порой был груб, порой был нежен. Мне нравилось любое проявление Его переменчивости, но фантазии не могли меня порадовать так, как явь. Мои руки не способны заменить Его ласк в действительности. Насколько плоха назойливость, если отсутствие ее делает меня настолько несчастным? Но все в угоду Господина. Пусть мучаюсь я, лишь не раздражать Его своим присутствием. Фэр сообщила мне о том, что снова приезжают господа, мне следует одеться в то, что принесла она, не забыв как следует привести себя в порядок. Когда она сделала ударение на словах "как следует" и опустила взгляд в пол, внутри меня все похолодело и ухнуло вниз. Я спросил, надо ли мне распустить волосы, на что Фэр ответила, что Господин будет недоволен этим. От сердца отлегло. Пусть я Ему не нужен для утех, но Он больше не желает отдавать меня в чужие руки. Я сделал все, как велел мне Господин через Фэр. Заплел косу как можно туже, будто с каждым пересечением волос я укреплялся в мысли, что я Его. Только Его. С трепетом ждал, когда же я увижу свое долгожданное чудо воплоти. Будет ли Он доволен моим видом? Господин встретил меня с холоднокровием, которого мне так не хватало. Сердце ускорило темп и, казалось, готово было выскользнуть наружу сквозь глотку. Я учтиво поклонился со сдержанностью, которой меня обучил Юдеай. Восхищенно смотрел на Него. Он стал еще прекраснее. Очень соскучился и хотелось броситься Ему на шею, как тогда, но это могло выставить Его в дурном свете. Я сдержался. Окружающие не вызывали во мне никакого отклика. Пустые слова, незначащие фразы из учтивости, которые никак не запомнились мне. Даже диалог Господина Ивао с Ярым, который был, пожалуй, еще навязчивее меня, если это возможно. Все мое внимание было обращено на Господина. Когда большая часть гостей разошлась, я начал замечать, что и Господин изрядно утомился от всего этого. Он позвал меня к себе. Он сам раздевал меня и совсем ласково, едва касаясь, кончиками пальцев обводил зажившие рубцы на спине. Даже самые смелые из фантазий не рисовали мне подобного обращения. Кожа покрывалась мурашками, и я, запрокинув голову, расслабленно вздохнул. Он целовал мои лопатки, шею и плечи, руки плавно спустились вниз к ягодицам. Его рука отстранилась, чтобы затем вернуться к желанному Ему. Влажные пальцы нежными касаниями сделали круговые движения, медленно проскользнув внутрь. Моя тяга к исследованию собственного тела полностью окупилась. Ни малейшего, даже непроизвольного порыва отстраниться. Я сам двигался навстречу, борясь с желанием лечь на постель, увлекая за собой Господина. Когда Он потерся пахом о мое бедро, я чувствовал сквозь ткань, что Его желание не меньше моего. Я сдавленно простонал. Когда Он извлек пальцы, я разочарованно выдохнул и сделал пару движений навстречу Ему, но их встретила пустота. Услышав шорох одежд и падение их вместе с тяжестью ремня, с нетерпением ждал, когда же Господин последует зову плоти. Я развел ноги шире, когда Он проникал в меня, чтобы не упасть. Его губы целовали меня между лопаток, и я, находясь в беспамятстве, беспрерывно стонал. Завел руки, чтобы коснуться Его головы. Звуки шлепков по оголенной коже и вовсе сделали меня безумцем - я сжал ягодицу Господина, толкая Его себе навстречу. Он покусывал мои лопатки, но со всей аккуратностью. Его рука с бедра скользнула к моему отвердевшему естеству, быстро двигаясь, окуная меня с головой в неистовство. Еще пара хаотичных, конвульсивных движений, и для меня все закончилось, но не для Господина. Движения кулака, в которую была зажата моя уже расслабляющаяся плоть стали болезненными, но это не мешало мне наслаждаться мыслью, что доставляю удовольствие Господину, продолжая двигаться в такт. Слышал Его сдержанные стоны у себя за спиной. Его горячее дыхание, обдававшее кожу приятным теплом. Его пульсирующую плоть внутри меня. Он излился и бережно уложил меня в постель. Обнимая, громко дышал, целовал пересохшими губами. Мои руки блуждали по Его телу, довольствуясь тем, что Он не отталкивает меня в этот раз. Когда наше дыхание стало более размеренным, а мышцы немного отошли от перенапряжения, Он угостил меня вином и налил себе. Мы лежали, пили кисло-сладкий напиток и молчали. Его голос был мне самой желанной мелодией, но и тишина была приятной тогда. Утолив жажду, вновь нежно касался меня, и каждая моя клеточка отзывалась на Его движения. Он усадил меня на себя, и снова все, как в тумане. Я с силой двигался на Нем, меняя угол наклона. Удовольствие было невыносимо сильным. Хотелось орать во всю глотку, не сдерживаясь, что я и сделал. Должно быть, Господин не хотел, чтобы крики моей признательности достигли ушей других господ. Он грубо, надрывно приказал мне вести себя тихо. Я пытался контролировать себя и впивался зубами в губы, чтобы боль умерила мой пыл, но в крови плескалась страсть, которую не было возможным остановить. Запрет был пыткой посильнее кнута. Он сверг меня, бросив на спину, и сжал мое горло. Лицо было искажено гневом. Я снова ослушался Его, но, к моему счастью, Он не наказал меня тем, что я хотел меньше всего - не выдворил меня со своих покоев. Я прикоснулся к Его властной руке, но лишь затем, чтобы полностью раствориться в Его ярости. Я не сопротивлялся, безгранично доверяя Ему. Даже инстинкты отодвинулись на второй план. Перед глазами поплыло, все заволокло серой дымкой с мельтешащими точками, и я почувствовал тот самый апогей, который не случается дважды. Меня больше не существовало ни во сне, ни наяву. Быть может, я умер тогда и мой Господин воскресил меня из мертвых, сотворив чудо, не отпустив из бренного мира слишком рано. Пока я откашливался, перенасыщал легкие воздухом, и приходил в себя, Он сидел рядом, не касаясь. Успокоив дыхание, я лег на спину, стараясь вспомнить это великолепие чувств, продлевая их, но они неумолимо ускользали. Я посмотрел на Господина, и мои искусанные губы расплылись в улыбке блаженного. Он лег рядом и поглаживал обнаженную кожу, я отвечал Ему тем же. Господин не противился мне. Возможно, вино сыграло со мной злую шутку, но мне захотелось оказать Господину удовольствие, которое я запрещал себе даже в мечтах. Я слепо следовал своим желаниям, Он не противился им. Было ли Его лицо искажено страстью или недовольством мной? Он мог меня оттолкнуть в любой момент, не позволяя то, что посчитал бы лишним, и я проник в Его узкое таинство. Он задавал ритм руками на моих бедрах, я послушно следовал им, стараясь как можно больше дать Ему из того, что Он дарил мне. Душить не вознамеривался. Я не Бог, мне не воскресить. Я не знал, захочет ли Он восстать из мертвых сам, отдавался на поруки более умеренной страсти. Та ночь была соткана из нее. Я буду помнить ее до конца моих дней, хотя впереди меня ждали и другие, подобные этой. Во второй раз господа не задерживались надолго, уже на следующий день покинув поместье. Мой Господин звал меня чаще. Намного чаще. Это несказанно радовало меня. Я равноценно ценил и Его нежность, и Его грубость, и даже то, что было даром с Небес, так же, как и почти приятельские разговоры. Я научился излагать свои мысли лучше, чем прежде, благодаря Ему. Оказалось, у меня есть собственные взгляды и мнения на некоторые вещи, хоть и не знал достаточно для разносторонних тем. Диалоги с Ним вызывали большой интерес и добавляли стимула в обучении. Замечая заинтересованность Господина, я выбирал из библиотеки Митхэма нужные книги, чтобы заниматься самостоятельно. Господин делает меня лучше, я чувствую это. Но все хорошее недолговременно. Господин Ивао сказал, что вынужден покинуть Митхэм на целый месяц, и нежелательно брать меня с собой. Было ли в Его глазах что-либо другое, кроме привычной им печали, когда Он прощался со мной? Прощаясь, Он велел мне сделать то, что, возможно, позабавит Его позже. Велел рассказать о себе, ничего не утаивая и не приукрашая. Простите, Господин, но срок совсем близок. Я с нетерпением ожидаю Вас завтра. Не успел многое рассказать, но, уверяю, ничего не утаивал, по возможности ничего не приукрашал (порой память смазывает даже самые сильные впечатления, интерпретируя их иначе или придумывая то, чего и вовсе не было. Я не властен над этим свойством, увы), но не лгал ни единой строкой, пытаясь не забегать наперед, что, впрочем, далеко не всегда удавалось. Несмотря на все это, я приложил все усилия, чтобы предоставить Вашему вниманию как можно больше того, что считаю исключительно важным для себя. Мне хотелось бы всегда радовать Вас, Господин, но я осознаю, что Ваш интерес, который едва начал открываться по отношению ко мне перед Вашим отъездом, иссякнет. Увянет вместе с моей красотой. Нам всем красота - отрада для глаз, но вечно она для нас не сияет. Я стал старше на год, на год ближе к старости. К любой красоте приходит закат. Я ожидаю его с опаской, наблюдая, как мое время радом с Вами утекает сквозь пальцы. Но больше всего опасаюсь, что это время настанет еще быстрее, чем угаснет моя привлекательность. Возможно, Вы уже нашли замену тому, кто слишком часто доставляет Вам хлопоты собой, Господин. Но знайте, сейчас я уже ни о чем не жалею. Лучше познать счастье и лишиться его, чем и вовсе никогда к нему не приблизиться. Раньше я хотел найти ответ на вопрос, что значит счастье. Сейчас я уверен, что знаю его.