"Повесть о святом: Грешник."

Ветер станет холоднее, Я чувствую запах зимы. Скоро зима придет в этот город, Когда я могу быть рядом с тобой. 박효신(Park Hyo Shin) – 눈의 꽃 Snow Flower

— Господи, молю, даруй мне терпения! Даруй мне возможность не поддаться чарам Змея-искусителя! Даруй силы противостоять его напору и ласке. Чтобы слова, что он глаголет не опьяняли разум, не покрывали тот дымкой заблуждения и страсти. Прошу, даруй силы не встать на тернистый путь греха и разврата, а остаться тут, под теплыми лучами святости. Помоги не впустить Змея в жизнь свою. Господи, дай силы мне, — сказал юноша, замолкая и сцепляя руки сильнее в молитвенном жесте. Но разум затуманен образом загадочного мужчины в изящном наряде цвета вишни, что растет в саду недалеко. Улыбкой, от которой нельзя отвести взгляда. Глаз, в которых невооруженным взглядом видна страсть и желание. Губы, руки, тепло и прелестный запах иностранного одеколона сводят с ума, заставляют забыться, зовя, зовя в Царство Удовольствия. — Я не предам Бога, не предам веру и церковь! — прошептал юноша, однако эти слова эхом отразились от стен, и казались слишком громкими. Канеки сдерживался, чтобы не заплакать. У него не хватало сил дать отпор этому любопытству, что пожирало его разум каждую минуту, каждую секунду и каждого мгновение. Ему хотелось вкусить плод этого удовольствия. Повестись на томный взгляд и тихий шепот, что обжигал ухо. Он понимал, что одни мысли только об этом неправильны и грешны! Но как же должен быть сладок тот плод запретный, что дозволено вкусить только грешникам? Канеки глубоко выдохнул, чуть дрожа от волнения. Он почувствовал тот самый иностранный аромат, что всегда исходил от незнакомца. Будто бы тот стоит совсем рядом, в пару метрах от него самого, улыбнувшись привычной улыбкой, больше похожей на оскал беса. — Господи, — прошептал юноша, задерживая дыхание, да вот только бархатный голос снова и снова шептал ту...— Господи, помоги! Юноша наклонился вперед, касаясь лбом холодного пола. Слезы застилали глаза, из-за чего все вокруг расплывалось в дымке. Его тело била мелкая дрожь, а сам он рыдал, не сдерживая криков и истерии. Взмах руки, и книги, ранее стоящие в идеальной стопке, свалились на пол, раскинувшись неаккуратным веером. Разбилась ваза, стоящая на самом верху недавно разрушенной "горы". Этот звук отрезвил Канеки, заставляя поднять голову и посмотреть на прозрачные осколки, что слегка поблескивали под лучом солнца, что пробивался сквозь неплотно зашторенное окно. А острие манило, будто приглашая прикоснуться. Оно жаждало крови. А ему так хочется привести мысли в порядок, отрезвиться. Рука тянется к осколку. "Всего пару сантиметров", — и вот ладонь сжимает острие, и кровь сначала тонкой струйкой, что становится все шире, стекает по бледной руке, капая на паркет. Боль отрезвляла. Кровавый осколок отброшен в сторону, а лицо измазано кровью. Ведь юноша пытался прикрыть ту раненной рукой. — Я поддаюсь искушению... Я схожу с ума..., — он бьется будто в конвульсиях на грязном полу, пачкая свою одежду. Канеки резко встает, открывая окно одним быстрым движением и сильно жмурясь из-за яркого света. Он слышит звонкий смех детей и голоса взрослых. Он слышит цикад и тихую мелодию сакуры. Он. Жив. — Я должен, — руки дрожат, он еще не успокоился, но пальцы уже набирают выученный наизусть номер, рука подносит трубку к уху, чтобы услышать гудки. И когда на том конце слышен женский, немного грубоватый голос, который "мягко" посылает позвонившего, и когда на том конце после этого противного голоса слышны лишь гудки, сообщающие о сброшенном вызове, Канеки понимает, что провалился в глубокую и темную яму, в которой ничего не слышно. Он открывает рот, чтобы прошептать молитву, но шокировано застывает, хватаясь руками за горло. Он не может говорить, лишь еле слышимый хрип, да и только — это все, на что хватает сил. Юноша делает шаг назад и, спотыкаясь о какую-то книгу, падает, больно ударяясь спиной о жесткое покрытие. Скрючившись в клубок, он прикрывает уши и закрывает глаза. "Я поддался искушению, пытаясь вкусить запретный плод удовольствия. Но я просто хотел услышать его голос, интонацию, что присуща только ему. Я так хотел назначить встречу, чтобы увидеть тот самый оскал и искорки желания в глазах... Господи, я согрешил, и душа моя прогнила. Я думал о другом мужчине, как о любовнике...", — его тошнит, юноша давно не ел, голова сильно болит, будто ту бьет сразу несколько кувалд. — Я..., — и кашель, что прекращается лишь спустя минуту, — Я безумен... Потому что, — и снова кашель, и звук удара, Канеки пытался встать, — Потому что все еще хочу его увидеть, — слез больше нет. Есть только горечь и смирение. Кен встает, опираясь рукой о стену, пачкая ту своей кровью, что быстро застывает. Он выходит из комнаты, не смотря на свое святилище. Он больше не смеет порочить своим присутствием это святое, пропитанное его верой (когда-то давно, когда он был чист), место. Юноша проходит на кухню, где, почти не жуя, проглатываем кусок тоста. Не лучшая еда после долгой голодовки, но нужна, чтобы прошла тошнота, иначе... Парень падает на пол, ноги не держат, слышит этот противный звук дверного звонка, что раздается по всему дому и удары по двери, а после неторопливые шаги по слегка скрипучему паркету и видит смутный образ мужчины, что овладел его мыслями, являясь главный героем его фантазий. Канеки очнулся из-за того, что кто-то сильно бьет его по лицу. Он приоткрывает глаза, сразу же их зажмуривая. Перед ним на корточках сидит его самый главный наркотик и грех. И юноша не знает, плакать ему или радоваться. — Очнулся, — утверждает мужчина и поднимает легкое тело, неся того в комнату, как принцессу, — А легкий-то какой! Как пушинка. Ты ешь хоть? — и Кен слышит эти неприкрытые нотки игривости и как голос того дрожит, выдавая свое возбуждение. Грешник. Однако Канеки боится признаться, что эта неправильность нравится ему. Поэтому он и не может вспомнить момента, когда уже лежал на кровати голым и отвечал на настойчивые поцелуи. Юноша помнил лишь руки, что сначала ласково, а потом грубо ласкали кожу. Помнил каждый засос и каждый синяк, оставленный от наиболее сильной хватки. О, он помнил каждый поцелуй, что был подарен бледной коже. Канеки помнил лишь ощущения и совсем не вспоминает про то, что это удовольствие — тот самый запретный плод, что нельзя было вкушать. Но сейчас он отдается этим прикосновениям и мужчине, что так уверенно подготавливает его, чтобы войти не торопясь, а спустя секунду резко и на всю длину. В тот момент все его переживания и самокопания были не важны, и вся тревога пропала в тот момент, когда боль превратилась в приятное чувство удовлетворения. Канеки кричал, сжимая в руках ткань, выкрикивал имя. А Цукияма ловил каждый его стон, целуя, целуя, целуя. А после они лежали на той самой кровати, где свершилось соитие двух тел, где вера во что-то всевышнее уничтожилась, оставляя веру в одну любовь. Где перевернулось мировоззрение одного приземистого и ничем не выделяющегося человека. Канеки не услышал тогда тех трех слов, что опровергали бы догадку о том, что он очередная игрушка в руках ненасытного садиста, с оскалом дьявола и костюмом цвета вишни. — Ты останешься? — он проглатывает продолжение "на ночь", потому что имеет в виду совсем не это. И получая в ответ одно единственное и простое "Да", Канеки улыбается, приказывая себе не плакать, и прижимается к груди Гурмана, вдыхая тот самый иностранный запах, что так понравился ему при первой встрече. Они оба не имели в виду один день. Это обещание так же свято, как и клятва перед Богом или молитва. Это простое "Да" означало что-то светлое и так же высоко стоящее, как и вера. Поэтому простое "Да" скрепило два сердца: одно теплое, как солнце, а другое холодное, как луна в особо лунную и темную ночь. Канеки знает, что когда-нибудь услышит те заветные три слова, однако сейчас этого короткого "Да" и рук, что ласково поглаживают голову, перебирая волосы, ему более чем достаточно.