Лавинщик

— «Лучший Рамен Саппоро» с креветками. Пятнадцать пачек… «Лучший Рамен Саппоро» с курицей. Пятнадцать пачек… Ниджимура бездумно слушал, как пикает сканер. За согнутой спиной продавщицы — старушки лет ста — щерились разноцветные сувенирные магниты. Бурые медведи с рычащими пастями. Головы тех же медведей — отдельно. Горбатые рыжие крабы с медвежьими пастями. Бейсбольные мячи с медвежьими пастями. Футбольные мячи. Баскетбольные… Кукурузные початки свирепо скалились рядом со спаржей. — Пожалуйста, ваша сдача, господин Ниджимура. Десять йен, двадцать йен, тридцать йен… — Гребаные медведи, — пробормотал он. — О, господин желает магнит с символикой? — Не желает… Спасибо. Он ссыпал мелочь в карман и собрал пакеты с прилавка. — Прекрасного дня, мы всегда рады вам, — задребезжала старушка вслед. Ниджимура сбежал по ступеням. Бросил извинения, огибая раззяву с кислотно-канареечной доской. Раззява шагнул вместе с ним влево, затем вправо. Ниджимура вскинул глаза и согнулся под тяжестью ладони на плече. — Контрольный досмотр, — пророкотали сзади, ткнули твердым в бок. — Оружие, наркотики? Не узнать этот голос было невозможно. Ниджимура расслабил кулаки. — Спасибо, не надо. Аомине заржал, убрал рукоятку палки и вывернул из-за спины на своих «магнумах»: синяя шапочка с желтым помпоном, клубная бело-голубая куртка нараспашку. Над доской всплыла сияющая физиономия Кисе Рёты. — Сюрприз! — заорали придурки в две глотки. Долборайдеры… Ниджимура передумал ругаться. Наклонился за пакетами. — Сенпай испугался, — радостно сообщил Кисе. — Не то слово, — согласился Ниджимура. Кисе уже умудрился сгореть, но выглядел точной копией себя с разворота последнего «Сноубордера». Обветренное лицо Аомине с намертво въевшимся загаром расплывалось в широченной улыбке, глаза лучились весельем. — Когда приехали? — Сегодня, — удивился Аомине. — Как всегда — подгадали рейсы, чтоб в один день со всеми, я ночью прилетел, Кисе под утро. Разместились, забились встретиться на главной и махнуть сразу на двойную черную, еле дождался, пока кое-кто переоденется да надраит свою деревяшку… И тут нашему летуну приспичило отлить. Кисе отбил доской его палку. — Это «Супер Хиро», невежда. Зато мы встретили Ниджимураччи! Ты мобильник совсем не включаешь, что ли? — У меня рация, — напомнил Ниджимура. — Наш человек, — поддержал Аомине. Ласково потыкал кулачищем в плечо. — Осторожнее, Аоминеччи… — А где остальные? — не дал ему договорить Ниджимура. Встревоженное лицо Кисе просветлело. — Я сказал, чтобы ждали на главной, а то опять потеряемся. Должны быть в снежном городке. — Отец твой письмо передал — напомни потом… Догоняйте, детки, — Аомине сверкнул ухмылкой, небрежно оттолкнулся и в два счета скрылся за углом стоенника — только мелькнули полы куртки. Все та же расслабленная «коньковая» манера, палки только для красоты — но попробуй догони. Кисе потянул за рукав, заглянул в глаза. — Ты что, не ждал нас? Забыл, какой сегодня день? — Забыл, — не стал спорить Ниджимура. — Замотался. Не говорить же о том, что «забыть» он постарался. Не поймут, расстроятся — Кисе так точно. — У нас новый хафпайп. С трамплином, — добавил он и улыбнулся — глаза Кисе загорелись, как у мальчишки. — Как специально под тебя делали. Покажешь класс. Они вышли на главную — к платформам сюда спускались шесть основных трасс и лягушатник для начинающих. В снежном городке на детской площадке было не протолкнуться, иностранцы устроили у гондол настоящее столпотворение. — Погода нереальная, — Кисе приставил ладонь козырьком. — Аоминеччи уже на подъемнике, сволочь, опять без меня. — Он со вкусом вздохнул, опустил очки на обгоревший нос. — Лучшая компания, лучший снег… Жаль, собрать всех опять не получилось. Значит, не получилось. Ниджимура покивал. Не стоило и надеяться; впрочем, он и не надеялся. Не теперь, когда Акаши официально вступил в наследство. — Нет, вы только полюбуйтесь! — Кисе уже смеялся. — Курокоччи весь выводок собрал. Ниджимура поднял голову, без интереса глянул на площадку городка и увидел Куроко — среди будущих выпускников, «бывалых» шестилеток, поставленных на лыжи в два года. Махнул ему, но Куроко был увлечен разговором — похоже, с кем-то из родителей своих подопечных. Явно богатенький папаша. Непокрытая голова, белоснежный костюм, пижонские очки на пол-лица и новенькие черно-красные «лесорубы» за плечом. Типичный горнопляжник из тех, кто загорает в прямом и переносном смысле — болтается в компании таких же бездельников в зоне апре-ски, променяв лучший в мире снег на онсен и массаж, а по вечерам не вылезает из дискотек и баров, полных галдящих австралийцев. Он отвернулся, пнул носком ботинка ледяной катышек. Сердце до сих пор ныло. — …сестру замуж выдает, ты не поверишь, за кого, — не умолкал Кисе, — за своего бывшего одноклассника! — Кто? — машинально спросил Ниджимура. — Да Мидоримаччи же! Помяни мое слово: ему предсказали несчастный случай в горах. — Типун тебе. — Или Раки последние в рейтинге, — хохоча, Кисе увернулся от щелбана, — ты не в курсе, какой у тебя талисман дня, сенпай? — Не беси меня, — вскипел Ниджимура. — Какой я тебе сенпай? Глаза Кисе за прозрачно-желтым стеклом посерьезнели. — Я решил, ты обрадуешься. — Я обрадовался. — Акашиччи тоже рад. Может, вам просто поговорить? — В смысле, — понизил Ниджимура голос. — Акаши здесь? — Ну да… Да вот же он, — Кисе развернул его за плечи обратно к площадке. Акаши — «горнопляжник» в белом — продолжал что-то втолковывать Куроко. Тот слушал, склонив голову к плечу, подбрасывал на ладони снежок. Ниго сидел у его ног, навострив уши и точно так же повернув голову, и не сводил с Акаши немигающих глаз. — Вы же столько лет не виделись. Кисе теребил сережку — явно расстроился всерьез. — Тысячу. Я рад, что он приехал. Что все вы приехали, — Ниджимура заставил себя улыбнуться. — С Мидоримой покатаем в следующий раз. Где остановились? — Акашиччи снял шале, адрес… — Кисе защелкал пальцами. — Из головы вылетело. Говорят, мы первые гости. У них там даже онсен есть, представляешь? Шесть спален, подъемник на «красную» трассу… — Нулёвый, отстроен на отшибе, — определил Ниджимура. — С прозрачной восточной стеной. «Радуга». — Точно! Она самая. Красивое место, скажи? — Угу. Красивое — и бессмысленно дорогое. Дом для важных гостей, спрятанный от посторонних глаз за лесистыми холмами, с собственным онсеном и уникальным панорамным видом на Йотей. Сочетание традиционного стиля с английским. Давно убран из предложений со всех сайтов — с открытия сезона в мертвом простое. Неудивительно, если учесть стоимость аренды. Что вложения не окупятся, Ниджимура понял еще в мае, когда проглядывал смету. Взбрело же кому-то в голову выстраивать такие хоромы в их медвежьем углу. — Ты ведь придешь? — встревожился Кисе. — Аоминеччи обещал охренительные шашлыки. На Рождество катал в Кирквуде, говорит, выменял секретный рецепт на свои фартовые «мегаватты». Школьные, помнишь? Ниджимура кивал, как китайский болванчик. — Помню, Кисе. Обязательно приду. К семи освобожусь. Он обкусывал губы, мысли метались бестолково, как снежинки. С детской площадки его по-прежнему не замечали. Теперь говорил Куроко, а слушал Акаши. Солнце сверкало в неподвижных зеркально-красных «свансах», мешало разглядеть лицо. Уверенно-расслабленная поза, прямая спина… Как можно было не узнать его сразу? — Скатнем? — выдохнул в ухо Аомине, и Ниджимура снова согнулся под тяжестью его руки, бесцеремонно закинутой на шею. Двинул кулаком в живот, Аомине охнул и ткнулся в сугроб, дурашливо раскинул руки-ноги, не забыв сделать Кисе подсечку. Кисе с воплем рухнул рядом и недолго думая огрел его доской. — Придурки, — беззлобно сказал Ниджимура, вскинул пакеты и пошел к машине, избегая смотреть в сторону городка. Когда он захлопнул багажник, Акаши стоял рядом. — Чтоб тебя… — буркнул Ниджимура в сердцах, протянул руку: — Привет. — Здравствуй, Шузо. Ладонь Акаши оказалась гладкой и теплой. Свободной рукой он поднял очки на лоб, слегка сощурил спокойные глаза. Он не изменился, даже смотрел, как в школе — будто сверху вниз, хотя по-прежнему был ниже его ростом. Ниджимура с неловкой ухмылкой отвел взгляд и сообразил наконец отпустить руку. Захлопал по карманам форменной куртки, потом вспомнил, что оставил ключ в замке. — Работаешь? — спросил Акаши будничным тоном. — У меня перерыв. Ниджимура боком уселся за руль, постучал ботинками друг о дружку, сбивая снег. — Я рад тебя видеть. — Я тебя тоже, — честно признал Ниджимура. Отчаявшись скрывать эту чертову радость, от которой уже пересохло в горле, уселся ровно, поднял голову, заводя двигатель. Куроко смотрел на него с площадки ясными глазами. Выставил в сторону ладонь, отбив шальной снежок, и с неожиданной силой метнул в ответ свой. — Тецу! сука! — заорал Аомине, перекрывая заливистый лай Ниго. — Так его, Курокоччи! — Пожалуйста, не ругайся, Аомине-кун, — звонко ответил Куроко, и за первым снежком полетел второй — снова в цель. Дети восторженно взвыли. Завязалась снежная битва. После недолгой перепалки Кисе и Аомине объединили усилия и наступали на городок, прикрываясь супер-доской. Акаши следил за противостоянием бывших однокашников с азартом, будто ничего забавнее в жизни не видел. Солнце пылало в его волосах, очки отбрасывали блики на разгоряченное смехом лицо. Ниджимура поймал себя на мысли, что никогда не видел прежде, чтобы Акаши смеялся. Понимал, что пялится, и ничего не мог поделать. — Жду тебя вечером, Шузо, — Акаши, не отвлекаясь от битвы, надевал перчатки. — А сейчас прошу извинить меня — кажется, Тецуе необходима моя помощь. — Угу, — сказал Ниджимура. Проводил его взглядом и захлопнул дверцу. Потер глаза запястьями. Сидел — без мыслей, совершенно одуревший, пока в салон опять не ворвался уличный шум. Хайзаки плюхнулся на свое место, обдав запахом карри, бросил на колени еще теплую коробку с обедом. Завозился, пристегивая ремень и щурясь на солнце. — Сам император райда пожаловал, — с усмешкой заметил он. — Все тот же заносчивый засранец, а? Ниджимура не ответил — опустил стекло, с наслаждением вдохнул морозный воздух. Битва закончилась ничьей, и городок общими усилиями обзавелся снеговиком в бело-голубом шарфе. Мурасакибара в неизменных фиолетовых наушниках, с коробом креветочных чипсов в шоколаде под мышкой любовался результатом, как всегда оккупированный куроковской малышней — будущие чемпионы не без оснований рассчитывали на халявные сладости. Аомине боролся с Ниго, Кисе пытался поймать всех в один кадр. Акаши стоял в сторонке на лыжах. Воткнув палки, проверял крепления. Трассы давно раскатаны — приличному райдеру там делать нечего, но для того, кто вряд ли помнит, как выглядит нормальный снег, будет в самый раз. Хайзаки фыркнул. — За каким чертом его принесло в нашу дыру, хотел бы я знать. Благотворительностью решил заняться? — Каждый год. Тридцать первого января, — не думая начал Ниджимура и замолчал. Перебросил бенто на заднее сиденье, сложил руки на руле и уронил голову. Легонько побился лбом. — Ты чего? — растерялся Хайзаки. — Сам же сказал, что карри хочешь. — Отвали, — промычал Ниджимура. Хайзаки не обиделся. — Да ладно, я сам вспомнил — сегодня сходка эта ваша. Я из-за Мурасакибары и проторчал в очереди, кстати, холодное будешь жрать по его вине. — Он помолчал, настраивая рацию. — Долго стоять-то будем? Ты теперь свалишь, а мне еще пахать в ночь, метеорологи то метель обещают, то оттепель, мать их… Не слушая привычной ругани, Ниджимура снялся с ручника и тронулся вдоль снежного забора. Расслабленно выставил локоть в окно. Огибая площадку, показал Куроко знак победы. *** Пока Аомине и Кисе перетаскивали в дом бессчетные упаковки «Саппоро Классик» и пакеты службы доставки из «Меджик Спайс», Акаши почесывал Ниго за ухом и любовался пейзажем, опять беседуя с Куроко. Вид отсюда и правда открывался потрясающий. Ниджимура умудрился слить Мурасакибаре обе партии в бильярд и уселся за стол злой на весь мир. — Никакой прислуги, — пояснил Кисе, вскрывая первую упаковку, — Акашиччи всех… — Убил, — лениво подсказал Аомине и оживился: — А помните, как он палкой тому типу чуть щеку не пропорол? Как его… — «Смертник» из Кирисаки Дайчи. Подрезал Ака-чина на региональных в Нагано в две тысячи восьмом. — Точно, он. Ну и память у тебя… — Это я ему погоняло дал, — вспомнил Ниджимура. Акаши улыбался, прикрыв лицо рукой. — Да хватит вам, ребят… Курокоччи, тебе слово. Куроко благодарно кивнул — Аомине дотянулся и убавил звук стереосистемы. — Друзья. Каждый год тридцать первого января мы снова собираемся здесь. Мы приезжаем сюда, чтобы вспомнить, как начинался жизненный путь каждого из нас. — И поздравить Куро-чина. — Спасибо, Мурасакибара-кун… Наши пути разошлись, но мы остались друзьями, и наши сердца как прежде вместе. — Я расплачусь сейчас, Тецу, полегче. — Ты мешаешь говорить Куро-чину. — Лапы свои убрал от меня, эй! Куроко спокойно ждал, когда за столом угомонятся. — Сегодня к нам присоединился Акаши-кун. Мы благодарим его за возможность провести время в этом прекрасном доме. За возможность снова кататься вместе, сколько захотим. — Пока нам счет не выкатили. — Может, Ака-чин и Мине-чина убьет? — Ребят, ну в самом деле!.. Акашиччи, слово тебе. Воцарилась тишина — даже Ниго, разлегшийся у камина, перестал храпеть. Акаши встал и убедился, что завладел вниманием каждого. Ниджимура подпер голову и приготовился слушать ответную речь — толкать их тот был мастер еще в школе. — Давайте повеселимся, друзья, — предложил Акаши. — Вперед, за горизонт! — прокричали друзья клубный девиз. Ниджимура, усмехаясь, поднял свою банку вместе со всеми. Чужое неподдельное веселье было заразительным, как всегда — несмотря на тяжелые взгляды Акаши. Ниджимура не пил, но отдал должное ягнятине, приготовленной Аомине по рецепту американского друга, оттаял и расслабился. Послушно вспоминал и школьный тренировочный лагерь, и тысячу раз пересказанные байки, и недавние походы за фрирайдом. Тосты сыпались один за другим — за именинника и любовь к спорту, за лучший в мире снег и дружбу на все времена. За самого крутого лавинщика (Ниджимура побагровел и едва не поперхнулся), за непобедимого императора райда (Акаши принял комплимент с благосклонной улыбкой), за экстремальный могул (Аомине сверкнул зубами, позируя для воображаемого постера), за слалом, слалом-гигант и лучший телемарк (Мурасакибара невозмутимо продолжал жевать, но каждый раз допивал до дна), за красивый фристайл («За летуна», — с ухмылкой поправил Ниджимуру Аомине и получил от Кисе затрещину). «Лучшему биатлонисту от лучших друзей» было отправлено групповое фото с припиской «сдохни от зависти, Мидоримаччи ^__^». Отдельно выпили за клуб (все хором прокричали девиз), за семью Ниджимуры и калифорнийских врачей. За американского друга, «настоящего тигра». Вспомнили Сару Бёрк и Арне Бекстрома, Шейна Макконки и его фонд, и опять по кругу — за снег, дружбу, завтрашний фрирайд… Насчет последнего Ниджимура сомневался. — Ниджимура-кун, — услышал он и выронил, чертыхнувшись, чашку в мойку, где от нечего делать наводил чистоту, пока друзья горланили караоке. Сполоснул чашку, сдернул фартук и повернулся, вытирая руки. Куроко улыбался в дверях. — Мы тебя потеряли. Ребята решили опробовать онсен. — Я пойду, пожалуй, — решил Ниджимура. — Поздравляю еще раз. — Спасибо. Не переживай, пожалуйста, завтра все будут в норме. — Рассчитываю на тебя, — он повесил фартук и вышел из кухни, потрепав Куроко по голове. Перенесенная на свежий воздух вечеринка обещала быстро набрать завершающие обороты. Заснеженные камни огромной полукруглой чаши ротенбуро были ярко освещены, на исходящей паром воде гостеприимно покачивались подносы с саке. Хлопнула дверь душевой, послышался шумный плеск и гогот. — Вперед, за горизонт, — пробормотал Ниджимура, влезая в рукава куртки. Навалить успело прилично. Машина превратилась в сугроб. Он уселся за руль и завел двигатель, врубил печку на полную мощность. «Дворники» заерзали по намерзшей стенке. С досадой вспомнил, что забыл так и не распечатанное письмо на каминной полке, но передумал возвращаться в дом. Вокруг фонарей на воротах мельтешили крупные хлопья. Цепочки разноцветных огоньков вдоль трасс расплывались в тумане, подмигивали, как рождественские гирлянды. Если снег будет идти всю ночь, к утру наметет не меньше пятнадцати сантиметров. Настоящий рай для тех, кто мечтает раскатать паудер первым и ради этого встает на рассвете. В окно стукнули. Ниджимура выругался, с громко бьющимся сердцем опустил стекло. — Сбегаешь? — спросил Акаши. — Завтра смена, — соврал Ниджимура. — Рано вставать. — Покатайся со мной. Ниджимура сдержал смешок. — Это приказ? — Просьба. — У нас ночное катание только до девяти, канатку сейчас отключат. Можешь опробовать лягушатник Куроко. — Я прошу тебя покататься со мной завтра. — Я же сказал, что работаю. Без меня покатаетесь. — У тебя есть мечта? — не меняя тона, спросил Акаши. — Нашел время, — растерявшись, завелся Ниджимура всерьез. Его не слушали. — Я вернулся сюда, потому что мечтал о свободе, которую до сих пор любит каждый из нас. «Белое опьянение». Истинный фрирайд. То, что делает нас снова детьми. Позволяет каждому оказаться в прошлом, став самим собой. Приехали… Только пьяных откровений ему не хватало. Ниджимура выбрался из машины, хлопнул дверцей. Заложил руки в карманы. — В Нисеко-экстрим нормальные специалисты. Обычно я договариваюсь с ними насчет хели-ски, устраивают тур к главной вершине Аннупури. Ну, почти… Площадка на тысячу сто пятьдесят метров выше уровня моря. В прошлом году катали с кайтом, у Кисе видео должно быть, попроси показать. — Он тряхнул мокрыми волосами, зачесал набок. Пальцы слегка тряслись. — Что еще? Рыбалка, горячие источники… Впрочем, у вас есть свой. Отдельный кабинет в ресторане. Шеф-повара, кстати, на сезон выписали из Киото… — Меня это не интересует, — оборвал его Акаши тихим голосом. Ниджимура сплюнул на снег. — Возвращайся-ка ты лучше в дом, — посоветовал он. — Проспись. Акаши смотрел из-под выбеленной челки ледяными глазами. — Мне нужен Йотейзан. И ты. Ниджимура заморгал, потом сощурился. — Что, прости? — Вулкан, — пояснил Акаши, как будто разговаривал с идиотом. Ниджимура едва не заржал, потом сообразил, что тот вовсе не был пьян. Вулкан ему нужен, значит. — Помнишь его второе имя? Акаши приподнял бровь. — Разумеется. Эдзо Фудзи. — Мудрец поднимается на Фудзи один раз в жизни, и только дурак лезет на нее дважды, — нравоучительно заметил Ниджимура. — А я не дурак, знаешь ли. — Но твое «копытце» все же не Фудзи. Ниджимура хмыкнул, но сдержался. Копытце… Йотей — «Овечье копыто» — и впрямь напоминал его своим трапециевидным силуэтом. Он уже понимал, что не сможет отказаться. — Ты не пожалеешь, что согласился, — Акаши коснулся рукава его куртки, и Ниджимура немедленно пожалел. — Твое плечо в норме, — добавил он — утверждая, а не спрашивая. — В норме. Значит, Акаши уже в курсе, что он проходил реабилитацию. Наверное, Куроко доложил, кто еще. Ниджимура пожевал губу. Достал щетку, обошел машину, чтобы счистить снег с лобового стекла. «Долборайдеры на все времена» во главе с тихоней-болтуном продрыхнут до вечера, он сам выходной, Хайзаки от греха подальше можно отправить вместо себя на конференцию в город, сукин сын только рад будет вырваться. Запрещенный офф-пист оформить как обычный ски-тур — да хоть на ту же Аннупури. Рацию отключить. Перебрать снарягу… Акаши ждал, ничуть не смущенный долгим молчанием. — С тебя девяносто пять тысяч йен. Плюс еще пять за снаряжение, — сказал Ниджимура отрывисто. — Выдвигаемся в восемь ноль-ноль. До заката должны вернуться, каждый час на счету, так что не вздумай проспать. Ты застрахован, я надеюсь? — Я всегда просыпаюсь на рассвете, — заверил Акаши. В голосе мелькнула улыбка. Ниджимура яростно скреб стекло, хотя счищать уже было нечего. — Проснешься — смотри в окно. Не увидишь верхушку вулкана — спи дальше. Если увидишь, вызывай такси и дуй в кемпинг у подножья Йотей. Съезд с шоссе на… В общем, скажешь, что ко мне — не потеряешься. Ски-пасс не забудь. Акаши молчал. Ниджимура продолжал работать щеткой, пока не сообразил, что остался один. *** — Камус. «Кошки» универсальные со строповым креплением, — перечислял Ниджимура, отгибая пальцы, — лавинный датчик, лавинная лопата, лавинный… — Лопата? — переспросил Акаши. Ниджимура строго на него посмотрел и подтвердил: — Лопата. Лавинный зонд. Каска… Акаши посерьезнел, но в его внимательных глазах мерцали смешинки — и пока он под руководством Ниджимуры укладывал лавинный рюкзак, и когда наклеивал камуса и покорно застегивал шлем с нормальной защитой вместо слепящих «зеркалок». Шлем, правда, пришлось снять, едва отошли от места стоянки снегохода — в предгорье солнце жарило, как в марте, и Ниджимура не выдержал первым. В итоге оба разделись до термобелья. Ниджимура порадовался, что отказался от запасной пары лыж. Взять нормальную скорость мешал елово-березовый стланик, переплетенный под глубоким снегом. Когда склон набрал крутизну, стало легче. В ход пошли «кошки»; ледяной ветер сбил температуру сразу на десять градусов, и можно было наконец завязать с попытками во время передышек найти тему для беседы. На последнем этапе Ниджимура пустил Акаши вперед и понял, что дергался напрасно — «император райда» был в прежней форме. «Штурм» — так называют итоговый бросок на вершину альпинисты; Ниджимура называл его моментом истины: сочтет гора тебя достойным — пригласит на самый верх, а нет — так и останешься на подступах, не дойдя каких-нибудь пятидесяти метров до вершины. «Гора сама решает, достоин ли ты подъема, — говорил отец, — реально ли ты хочешь подняться. Может быть, она даст тебе понять, что сегодня не твой день. Прими это с благодарностью. Гора чувствует твою душу». Не бывает двух одинаковых вершин, каждая — уникальна, и Ниджимура относился к любой горе как к живому существу, которое изучает тебя и проверяет каждый раз. Надо четко знать, зачем идешь к ней. Акаши будто понимал важность момента и поэтому тоже выбрал молчание, которое всегда лучше слов. Вещи сложили под указателем — деревянный столб занесло, наполовину съев надписи на каждой из граней, обращенных к сторонам света: «Вершина горы Йотей, 1898 метров». Под толщей спрессованного ветрами снега едва угадывалась каменистая гряда, венчавшая главный кратер — округло-правильный, в четыреста метров, он был наполнен великолепным пухлым снегом, словно огромная чашка — взбитыми сливками. Стоило отдохнуть и поесть, но Ниджимуру уже «захватило и повело». Он даже не полюбовался видом с высоты птичьего полета, из-за которого летом от туристов не было отбоя; едва сменив кошки на свои «бураны», выскочил на северный край гребня и застонал от нетерпения. Ладони чесались — вытолкнуть себя вперед и вверх, махнуть с карниза и нарисовать линию первым — по девственно-чистому, никем не тронутому… — Ты первый, — легко предложил Акаши, и Ниджимура не стал разводить церемонии — молча ухнул вниз. Уклон был не меньше пятидесяти градусов, лыжи перекантовывались сами собой, гасили вибрацию. Взгляд Акаши толкал вперед. Ниджимуре показалось, что спуск закончился, едва начавшись. Он уронил руки, быстро переводя дыхание. Зеленые летом, цветущие с ранней весны пологие склоны невозможно было узнать: его окружала только сверкающая, облитая полуденным солнцем белизна под ярко-синим куполом. Теплый и абсолютно неподвижный воздух нежил лицо. Ниджимура со смешком выдохнул. Задрал очки, отстегнул клапан и стащил шлем. Мертвенное безмолвие рассекло гибким свистом, откликнулось и заметалось эхо. Он развернулся, едва не потерял равновесие; нашел глазами Акаши, но первым делом вдоволь налюбовался своей линией, изящнее кисти любого каллиграфа расписавшей склон. Для своей Акаши выбрал стартовую площадку, которую Ниджимура забраковал сразу: лыжню оттуда можно было проложить только через мульду — заполненное снегом «корыто» шириной метров девять. В таких корытах, как в ловушках, прячутся небольшие лавины; в той, что лежала на пути Акаши, могла быть тонн на сто — пустяковина по местным масштабам, но способная задушить каждого, кто отнесется к ней без должного уважения. Ниджимура похолодел. Подрезать такую мелочевку одно удовольствие — если прилично стоять на лыжах и верить, что успеешь. Акаши, разумеется, верил. Игнорируя сигнал «опасно», резко оттолкнулся, стрелой прорезал мульду наискосок и выскочил на склон. Ниджимура выругался сквозь зубы, опуская палки. Отметил краем глаза, как вся сотня, вскипая снежной пеной, устремилась вдогонку за беглецом, которого было уже не достать. Ниджимура не сводил с него взгляда — не разбирал по привычке незабытый стиль, а наслаждался им. Как и в Тейко, Акаши шел резаными поворотами с малым радиусом без торможения боком. Ничего общего с агрессивным скандинавским стилем Мурасакибары или скоростным «коньковым» переступанием, выстроенным на интуитивном владении лыжами, которое так хорошо удавалось Аомине — и Кисе, владевшему техникой визуализации. Выдержанный темп, высокая стойка: легкое покачивание, передняя слегка перетекает в заднюю и сразу обратно. Даже опасные участки он пролетал на закантованных лыжах, не боясь проскальзывания опорной и не сбиваясь с плавных «восьмерок». Ниджимура запоздало пожалел, что не догадался заснять спуск на телефон. Лавинка оползла и застыла бугристой рекой. Акаши выпрямился, позволив лыжам катиться самим, запрокинул голову. Со счастливым смехом, далеко слышным в безветренном воздухе, раскинул руки. — Посмотрим, как ты обратно будешь карабкаться, — проворчал Ниджимура и расслабленно двинул навстречу, заодно оценивая подлип — несильный ровно на столько, чтобы лыжи не скользили назад. Когда они выбрались на гребень, взмокшие и снова до пояса раздетые, солнце перевалило за гряду. Небо оставалось чистым, видны были и трасса с местом стоянки «ямахи» в каменистом ельнике, и оба заповедных озера, Тоя и незамерзающее Сикоцу, и квадраты деревень и курортов у подножий гор — близких сине-белых и туманных, нежно-голубых вдали. — Надеюсь, местные духи не обрушат силу гнева на голову простого смертного, — весело выкрикнул Акаши. Ниджимура отвлекся от созерцания долины и приподнял брови. Расставив ноги на самом краю, Акаши безо всякого стеснения мочился на снег кратера. — Всегда хотел это сделать, — отбросив церемонии, признался Ниджимура и встал рядом, расстегивая молнию. Они закончили свое дело, обмениваясь взглядами и смешками, вернулись к оставленным у столба вещам. Выбрали стартовую площадку для предстоящего спуска: округлая стенка переходила в широкий склон, дразнила нетронутой целиной, ровной, будто отглаженной ратраком, без перегибов рельефа, лишь кое-где на гребнях блестели ледяные языки, стекавшие к серо-черному березовому взгорью. Перекусили здесь же, сидя плечом к плечу и любуясь снегом и небом. — Катаем по очереди, — напомнил Ниджимура, когда с бенто было покончено и термос с брусничным морсом опустел. — Технику безопасности не забыл еще? Могу провести инструктаж. — Можешь меня проэкзаменовать, если не доверяешь. За отдельную плату, разумеется. — Я тебе доверяю, — возразил Ниджимура. Облизал вздернутую губу. Злость накатила мгновенно и держала за горло, мешала говорить. — Я не доверяю лавине. Нет смысла противостоять стихийной силе. Это разрушительное явление природы без разума и воли. Ему проиграет любой. Понимаешь? Даже ты, — яростно добавил он про себя. — Единственное разрушительное явление природы, которое человек может вызвать по своему желанию, — мечтательно заметил Акаши. — Я тебе вызову, — пообещал Ниджимура, но злоба уже отпускала. Он помолчал, уставясь перед собой, и сообразил: — Вот для чего я был тебе нужен… Ты не боишься лавины. Ты искал с ней встречи. — Вы как всегда догадливы, сенпай. — Я тебе не сенпай, — устало огрызнулся Ниджимура. — Напрасно не боишься. — Совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение, — ровным тоном продолжил Акаши. — Боящийся несовершенен в любви. А я люблю, Шузо. До сих пор. — Кого? — севшим голосом спросил Ниджимура. — Снег, — просто ответил Акаши. Ниджимура покивал. — И абсолютно совершенен, разумеется, — поддел он, отвернулся к долине. Что-то в словах Акаши заставляло лицо гореть, а сердце биться быстрее — совсем как раньше. — Ты тоже любишь, — спокойно заметил Акаши. — Невинный на вид снег — это даже не волк в овечьей шкуре, а лев в шкуре ягненка, — вспомнил Ниджимура, усердно продолжая любоваться. — Недвижен и безобиден — как бывают безобидны в открытом море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы. — Акаши рассмеялся. — В спорт вернуться не думал? — Я патрульный, а не спортсмен. И люблю свое дело, — отрезал Ниджимура — совершенно искренне, хотя неблагодарнее работы еще поискать, куда там метеорологам. Когда лавинщики ошибаются в прогнозе, их выставляют на посмешище; когда правы, их не замечают. — Покатили, до заката три с половиной часа. Не вздумай лихачить на склоне, усек? — Возможно, ты выбрал не тот путь, — прежним тоном заметил Акаши, послушно поднимаясь за лыжами. — Помимо мужественности, выносливости и крепкого здоровья настоящий профессионал должен обладать хладнокровием. А ты… Ниджимура ждал, обкусывая корочку с губ. — …слишком горяч, — закончил Акаши. Ниджимура молчал в замешательстве. Глаза Акаши смеялись, холодный ветер трепал челку. Он застегивал крепления и смотрел в упор, пока Ниджимура не отвел взгляд. — Это был прекрасный день, Шузо. Я тебе благодарен. — Внизу поблагодаришь. Стискивая зубы, Ниджимура вскинул рюкзак. Выдернул из снега свои лыжи. Желваки гуляли под кожей, горевшей от румянца, как у мальчишки. Акаши подождал его, с улыбкой опустил очки. Бросил: «Я первый», — и оттолкнулся, прыжком соскальзывая в шуссинг. Ниджимура щурился вслед, сжимая палки. Тут и там со склона срывались «сопли» — несерьезные оползни. Акаши уходил с линии падения, умело нагружая правую лыжу. Затормозил на пушистом боковом гребне — с хоккейным разворотом; взметнулся искристый шлейф. Рисовщик. Ниджимура усмехнулся, спустил со шлема очки и покатил к нему, подрезая склон по широкой дуге. «Уступаю и жду», — дисциплинированно подал сигнал Акаши. Ниджимура не удержался и на полном ходу обдал его «пудрой», вильнув в полуметре от выставленной руки. Они менялись, понимая друг друга без слов, словно катали вместе только вчера. С каждым этапом напряжение отпускало. Ниджимура перетекал с лыжи на лыжу, почти ложась бедром на пухляк. Дыхание перехватывало, сердце замирало от ликования. Время и пространство слились воедино. Истинный фрирайд: ничем не заменимая свобода, безрассудное упоение скоростью и летящей навстречу целиной. В очередной раз он уступил склон и с досадой понял, что самая крутая часть пройдена — до лесополосы рукой было подать. Их ждал не менее увлекательный, но куда более трудный этап — глиссирование по прогалине, которая сужалась до петляющей меж стволами тропы, невидимой под глубоким снегом. Переводя дыхание, он поднял голову и снова залюбовался чужим карвингом, красивым и плавным, как вальс. Снижая стойку, Акаши пронесся мимо к обтесанному ветрами карнизу, не свернул, — сердце екнуло, отчетливо пропустило удар: оставляя сверкающий след, белая фигурка взмыла в воздух, дважды прокрутилась в затяжном, как в постановочной съемке, бэк-флипе. Лыжи легли в крест, просвеченная солнцем дымка брызнула в стороны кольцевой радугой. — Ну ни хрена ж себе, — охнул Ниджимура. Занемевшие губы не слушались, разъезжались в улыбке. — Чтоб тебя, — добавил он с чувством, вытягивая шею. Фигурка скрылась в снежном облаке далеко внизу, показалась снова. Акаши не упал. Их разделяло не меньше сотни метров, но Ниджимура готов был поклясться, что слышит его смех. Акаши катил спиной к пролеску. Не разворачиваясь, вписался в поворот, обогнул первые выбеленные инеем кустарники. Демонстративно забрал далеко в сторону и остановился у согнутой, как в поклоне, березки. — Ладно, — оценив издевательски вежливое приглашение, пробормотал Ниджимура. Прикинул расстояние. Двойной бэк-флип ему был вполне по силам — даже с полной выкладкой за спиной, но перспектива вылететь кубарем прямиком под ноги новоявленному экстремалу не прельщала. То ли дело старый добрый «нолли». Передняя стойка, плечи в сторону дуги, разворот на сто восемьдесят… Он оттянул к подбородку балаклаву, мысленно обрисовал точку будущего прыжка. Оттолкнулся и покатил к выступу, со свистом подрезая целик. Сквозь порывы фёна к нему пробился слабый крик; Ниджимура притормозил, глянул вниз. Акаши размахивал руками, бросив палки. — …и-и-ись! Обернись, — не сразу понял он, вслушиваясь в нарастающий утробный звук, и вдруг почуял этот гул враз напрягшимся телом. Интуитивно рванулся вбок, к гребню, вдоль которого с треском уже вскрывало склон — словно кто-то расстегивал гигантскую молнию. Успел сделать вдох, и его сбило с ног воздушной волной. Утрамбованная снегопадами плита, скованная глубинной изморозью и занесенная свежим пухляком, горбилась волнами. Доска сползала, как скатерть с крышки стола, лопалась на блоки, и те крошились, превращаясь в кипящее болото. Ниджимуру тащило вперед и вглубь пенящейся массы. Он дернул ручку рюкзака, активируя систему «сноупульса» — за плечами вздулась, выталкивая его вверх, спасательная подушка. Несколько секунд успешно боролся, сначала по пояс, затем по грудь, а потом его утянуло во тьму. Очки сорвало, забило нос и рот. Он понял, что остался без лыж; его крутило и переворачивало, как белье в стиральной машине, пока не вышвырнуло на поверхность, оглушенного и ослепшего. Он вытолкнул языком ледяной кляп, втянул воздух. Задыхаясь и кашляя, попытался грести в сторону невидимого гребня, но сил не хватало. Снова накрыло с головой, скрутило в клубок; Ниджимура едва успел выдрать из снежного водоворота руку и закрыться локтем, пробить «воздушный мешок», отталкивая давящее месиво от лица. С усилием расслабился, позволив лавине нести его к спасительной лесополосе. Последнее, что он видел, был недавний прыжок — застывший, точно на фотографиях Тристана Шу: белая фигурка, черно-красные «лесорубы» крестом, синева неба в закатных лучах. Медленно гаснущий снежный след. *** Он разлепил веки и со стоном зажмурился — свет резанул по глазам, вышибая слезы. Сильно пахло нашатырем. «Живой», — была первая мысль, потом обрывки воспоминаний посыпались, сжали сердце. Вокруг было так тихо. Слышно, как высоко в небе каркает воронье. Он дал себе еще немного времени. Классифицировал лавину, чтобы привести мысли в порядок: замедленного действия, из мягкой доски, только из свежего снега. Большая. Возможная причина схода — резкий скачок температуры. — Встать сможешь? Ниджимура облизнул губы, собираясь ответить, и рассмеялся от облегчения. Жалкий хриплый смешок прострелил болью левое подреберье. Наверняка трещина, не перелом. Ерунда. — Помоги мне, — попросил он, пугаясь собственного голоса. Оперся на подставленное плечо и поднялся, щурясь на свет и придерживая бок. Распрямился, подвигал левым локтем, вращая сустав и прислушиваясь к себе, но уже было понятно, что все в порядке. С облегчением он опустил руку и постоял с закрытыми глазами, по очереди напрягая мышцы. Все тело ломило, как после хорошего спарринга, но признаков травм не было. Кроме ушибов — и сотрясения, если учесть, как все кружится и пульсирует. Он отвернулся, и его вырвало. Акаши перехватил за пояс, помог опуститься на четвереньки. Ниджимура откашлялся, подышал ртом, пережидая спазмы. Сморгнул слезы. Сел на колени, зачерпнул чистого снега и не донес руку до лица. На месте березняка застыла бугристая равнина. Лавина оказалась все-таки средней, но куда шире, чем он предположил — завалило все устье пролеска. Размытое солнце цепляло главную вершину Аннупури, похожую отсюда на оплывшую горку мороженого под клубничным соусом. С запада, меняя очертания, надвигались кучевые облака — предвестники скорого ненастья. Он потер лицо, морщась и постанывая. Набрал немного снега в рот и сплюнул розовую слюну. Поднялся с колен и увидел вдавленную в подстеленный лапник куртку Акаши. С трудом сообразил, что лежал на ней — бог знает сколько времени, и только теперь понял, как замерз. Он развернулся и скривил губы, держась за бок. Свирепо глянул на придурка в одних штанах. — Как ты? — спокойно спросил придурок. Его не трясло от холода, но лицо белело, как у покойника. — В п-порядке, — простучал зубами Ниджимура, мотнул головой: — Оденься, смотреть больно. Акаши подобрал куртку и демонстративно набросил на плечи. Скрестил руки на груди. Ниджимура содрал зубами перчатку, расстегнулся и потер горло ладонью. То ли сорвал, когда орал, то ли выстудил. — Рассказывай, — прохрипел он и повысил голос: — Да оденься ты нормально, переохлаждение заработаешь. Акаши не шелохнулся. — Ты пробыл под снегом четырнадцать минут, — ответил он, помолчав. — Я нашел тебя через четыре минуты после схода. Откапывал — десять. Ниджимура оглянулся на его распотрошенный рюкзак. Лопатка торчала рядом. Шатаясь, как пьяный, он подошел к яме. Опять ухватился за горло. Яма была неглубокой — метра полтора — и напоминала окоп. Или могилу. На дне валялся рюкзак со спущенной подушкой, похожей на лужу крови. — Ты пробыл без сознания около двадцати минут, — доложил Акаши равнодушным тоном, из-за которого в школе хотелось встряхнуть его за грудки и наорать. Врезать ему от всей души, хотя бы раз. Выбить из него хоть какую-то реакцию — вместе с гребаным комплексом полноценности заодно, а не срывать злобу в додзё или на Хайзаки. Ниджимура покачнулся, теряя равновесие, но устоял на ногах. Жестом потребовал продолжать. — Подушка оставила «воздушный мешок», ты лежал удачно и не успел задохнуться. Я откопал тебя вовремя. — Акаши подумал и добавил: — По маячку. Ниджимура сощурился. Вернулся к нему, откинул полу куртки, потом сбросил ее совсем и уставился на пальцы — голые, они цеплялись за напряженные плечи, обтянутые белым термобельем. Акаши перехватил взгляд и улыбнулся посинелыми губами. Ниджимура стащил с себя вторую перчатку — чужую, белую, убрал в карман. Мысленно содрогаясь, отцепил пальцы Акаши, осторожно сжал в ладонях. Руки были ледяными, разумеется. И убитыми в хлам. — Псих, — разъяренно процедил Ниджимура, бережно их растирая. Наклонился и поднес к губам, подышал, пытаясь согреть синюшную изуродованную кожу. Ссадины, царапины, костяшки свезены. Ногти обломаны до мяса… — Снегом, потом спиртом. Перевязать… Первый раз такое вижу, — забормотал он, — ты идиот, зачем было копать без перчаток, я не… — Ты мне не отвечал, — перебил Акаши. — Мог быть травмирован. Я не хотел задеть тебя. — И так цеплялся за лопату, что ободрался до кровавых мозолей? Неженка, мать твою… Он оборвал себя на полуслове. Поднял от его пальцев изумленный взгляд. — Ты откопал меня без лопаты. Голыми ру… Ты в своем уме? — заорал Ниджимура, теряя контроль. — Щуп лавинный для кого в рюкзаке?! — Я доверяю своим рукам, — с достоинством парировал Акаши-Я-Считаю-Всех-Идиотами. Ниджимура задохнулся. Сплюнул в сторону и пошел, выдирая ботинки из снега, за аптечкой. Антисептического спорт-тейпа хватило и на его ушибы, и на перевязку пальцев. Залив синяки и гематомы заморозкой, Ниджимура попытался обклеить себя сам, но быстро сдался: техникой тейпирования Акаши владел со школы и умудрился обработать не только его бок, но и собственные руки. Рация, в отличие от «буранов», уцелела, но сидеть на двух с половиной лыжах и ждать помощи в обмен на ски-пасс, с которым Акаши придется расстаться — как и ему с должностью лавинного патрульного, Ниджимура не собирался. У него была идея получше. *** В доме все было, как он оставлял, когда закрывал летний сезон: бейсболка, кроссовки и банки с краской под скамейкой у входа, старые отцовские лыжи и кое-какая снаряга — на зимней половине в кладовке с инвентарем. Свет бледными квадратами ложился на придвинутый к единственному окошку стол. Кисе улыбался с позапрошлогоднего календаря на стене: синее небо, лукавые глаза под заснеженной челкой, знаменитая супер-доска. Повинуясь кивку, Акаши прошел через комнату прямо в ботинках. Прислонил рюкзак к столу, положил шлем. С усилием сдвинул засов и толкнул дверь на террасу. Шагнул под навес. Ниджимура довольно ухмылялся за его плечом. Всюду, на сколько хватало глаз, снег сливался с низким небом. Березы и ели изнемогали под его тяжестью, занесенный бамбук кое-где сломался, но зеленел в проталинах и упрямо тянулся к свету. Сугробы круто забирали вверх, причудливо нависали над источником — подъеденные вулканическим теплом, похожие на шляпки огромных грибов. Акаши расстегнул куртку. Ниджимура, помедлив, стащил свою. Без лишних слов они оба разделись догола и спустились с бамбукового настила в горячую воду, устланную паром. Тело согрелось быстро и сразу же поплыло, словно в невесомости. Разболелись места ушибов, но наслаждаться покоем это не мешало. Ниджимура мужественно боролся со сном. Схватился за переносицу и неожиданно шумно чихнул. — Черт побери… Вспоминает кто-то. Подождал и рискнул повернуть голову, но увидел только слабые очертания профиля и выпрямленной спины. Он нахмурился, зачесал челку набок. — Я, кажется, так и не поблагодарил тебя, — сказал он грубовато, злясь на себя и с трудом подбирая слова. — Спасибо, Акаши. Ты спас мне жизнь. — Я принимаю твою благодарность, Шузо. Ниджимура неслышно выдохнул. Нарушать безмолвие больше не хотелось даже случайным всплеском, но тишина с каждой секундой блаженства становилась неуютнее. От тяжелой ауры Акаши стекленел воздух. Недовольство собой, бессилие, злость… Растерянность. Ниджимура хмыкнул — может, и впрямь научился понимать его без слов. — Ты не виноват, — не выдержал он. — Ни при чем твой прыжок, это я тебе как гляциолог говорю. Акаши не ответил. — Расстреливать лавины в Японии запрещено, закрывать трассы — бессмысленно, — пустился Ниджимура в разъяснения. — Одними террасированиями и лавинорезами не обойдешься. Знаешь, как проще всего открыть склон с очагом? Проехать по нему с напарником. Как мы с тобой сегодня… — он откашлялся. — Обычная практика. Видел бы ты, как Хайзаки трясся после того случая, когда провалился — рельеф посыпался после толчков, шли наугад. Ругался все сорок минут, пока я держал его — висел и орал, что ноги его здесь не будет. Той, что не была сломана, — Ниджимура рассмеялся, ладонь машинально гладила дырчатые следы швов на левом предплечье, обычно спрятанные от любопытных взглядов под спортивным напульсником. — А погляди на него сейчас — все местные трещины назубок знает, в любой кулуар ночью скатнет… Будь причина в нас, лавина сошла бы раньше. — Я мог предупредить тебя вовремя, но не сразу понял, что вижу сход, — подал ровный голос Акаши. — Решил, что это туман или облака. Я не верил глазам, а когда поверил, стало поздно. Ниджимура смахнул пот, поплескал в лицо водой, крепко отдающей железом. Растер саднившие скулы ладонью. — Самопроизвольное обрушение, — сказал он хрипло. — Спала-спала красавица и проснулась. Тут подрезай, не подрезай… — Ты прав, это было красиво. — Они так называются. «Спящие», — заплетающимся языком пояснил Ниджимура. — Спят себе преспокойно месяцами, а потом в один прекрасный день — бух! — он ударил по воде. — Взрываются, как вулкан. — Что же разбудило твою спящую красавицу? — Подземного толчка не было точно. Это ветер. Холодный сменился теплым. Заметил, какой фён дул на склоне? Доска сначала сжалась, потом стала расширяться, вот ее и разломало. Это не твоя вина, я же сказал, — жестко напомнил Ниджимура, — прекрати грузиться. — Я понял. Спасибо за объяснения, Шузо. — Обращайся. Он от души зевнул, ушел в воду по самый подбородок. Улегся затылком на влажный нагретый камень. Темно-белое небо кружилось, как будто он был пьян. Расцвела одинокая снежинка, следом торжественно, как на парашюте, спустилась еще одна. Ниджимура затаил дыхание и поймал ее на палец. Классическая форма снежного кристалла — шестилучевая звезда — растаяла, но слабое дуновение ветра принесло взамен целый рой. Десять различных классов, шесть различных форм в пределах каждого класса: звезды, пластинки, столбики, иглы, шарики, обломки… Не бывает двух кристаллов, абсолютно похожих друг на друга. Трудно поверить, что среди бесчисленных легионов снежинок не было и не будет двух абсолютно одинаковых. Одна из загадок снега, которая никогда не будет разгадана. Ниджимура даже не был уверен, знают ли в Институте низких температур, диплом которого был надежно похоронен в ящике рабочего стола под пачками рамена, почему снежинка имеет шесть лучей. Его волновала более интересная загадка — почему в один день снег мирно лежит на склоне, а в другой обрушивается лавиной и убивает. Старинный друг отца называл таких красавиц-убийц «белыми невестами». С одной из них и сочетался законным браком в австрийских Альпах, мир его праху… — Как твой отец? — спросил Акаши. Ниджимура заморгал. Сон как рукой сняло. — Отец? Нормально… Болеет снегом, конечно, зато со спиной полный порядок. Врачи говорили, он не сможет ходить, а теперь он бегает по утрам. — Он до сих пор в Штатах? — Вместе с семьей. Решили какое-то время еще пожить в Калифорнии. Так надежнее… Скоро вернутся домой. Ниджимура помолчал. — Слышал, ты потерял своего. Соболезную. Акаши медлил с ответом. Снег монотонно шуршал, выбеливал заново мокрые камни и листву бамбука. Таял, не касаясь их лиц, но обещал к утру замести и место схода лавины, и следы их фрирайда. Ничего не останется. — Наши отцы влияют на наши судьбы. Изменяют их. Хотят они того или нет… Я испугался, Шузо, — неожиданно добавил Акаши тем же ровным голосом. — Сначала что не найду тебя. Потом — что найду мертвого. Акаши Сейджуро испугался. С этим миром что-то не так. Ниджимура полулежал с закрытыми глазами в бездумном, счастливом оцепенении. Пора было вызывать патруль. Хотя бы занести в дом одежду, сваленную как попало под дырявым навесом; но даже разговаривать было лень. — А я живой, — протянул он довольно. Вода слабо плеснула. Ниджимура ощутил прикосновение к щеке и улыбнулся. — Что? — сказал Акаши тихо совсем рядом. — Я — живой, — повторил Ниджимура и перекатил голову, прижался к его пальцам губами. Ладонь дрогнула и погладила по щеке, легла под затылок, пустой и тяжелый. «Шу», — приподнимаясь, сквозь плеск услышал Ниджимура — и его утянуло в горячий туман, как утопленника на дно. Нежный рот, жесткие движения языка: не то сон, не то бред. Я сплю, — потерянно думал он — кажется, вслух, крепко жмуря глаза, стискивая чужие плечи — то ли удерживал, то ли держался сам. Непонятным образом Акаши оказался верхом на нем, гибкий, жаркий даже под этой водой, обхватил мокрыми ладонями лицо; только и оставалось — держать его, целовать и надеяться, что не бредишь. Акаши отвечал с жадностью, больно кусал за губу, и вдруг замер. Ниджимура притормозил. Растер его плечи ладонями. Собрал со щеки теплые капли, спустился к шее, изогнутой с беззащитным вызовом. Горло под губами завибрировало в мучительном прерывистом всхлипе. Черт побери… Он отстранился и открыл глаза, заранее виня себя и проклиная. Акаши медленно приложил ко рту палец. Ниджимура, бог знает что прочитав в его застывшем взгляде, догадался оглянуться — осторожно, стараясь не тревожить больное ребро. Сам не смог бы сказать, что готовился увидеть. Лыжный патруль Нисеко или Поколение чудес с болтуном во главе. Из-под заснеженной рыжей шерсти на него смотрели блестящие, очень печальные глазки. Ниджимура проглотил вопль и выругался. — Тс-с, — зашептал Акаши, — спугнешь. Ниджимура перевел дух. Ярко-малиновая мордочка прямо перед его лицом горестно вытянулась — и в следующую секунду над источником заметался пронзительный крик. Со склонов одобрительно заухали. — Так. Сваливаем, — Ниджимура спихнул с себя беззвучно ржущего Акаши и едва не упал сам, запнувшись на галечном дне. Акаши ухватился за его руку. Они выбрались на скользкий настил и под прицелом доброго десятка очень печальных взглядов, кое-как похватав одежду и задыхаясь от хохота, ввалились в дом. — Снежные… снежные макаки, — выдавил Ниджимура, смахивая слезы. — Черт, я совсем забыл про них… Его разбирал нервный смех, отголоски недавнего возбуждения сжимали горло. Он закрыл дверь, обернулся с улыбкой, неловко прикрываясь охапкой одежды. В окно лился вечерний свет, пар источника курился в теплом воздухе. В глазах Акаши таяло веселье. Звенящая тишина пела, как тетива. Ниджимура стоял, опустив руки. Сердце знакомо дергалось, разрывалось между желанием и страхом. — Сейчас вызову ребят с дежурства, и нас заберут, — услышал он свой сухой голос. — Будут здесь через час, домчат тебя до вашей «Радуги» с ветерком. По лицу Акаши скользнула усмешка. Он прошел вдоль стола, ведя по крышке пальцем. Положил вещи рядом со шлемом, наклонился поставить ботинки. — Все промокло, зараза, — забормотал Ниджимура сбивчиво, боком отступил к перегородке, ударился плечом. Взгляд прикипел к изогнутому обнаженному телу. Акаши выпрямился, и Ниджимура на секунду зажмурился. — Сейчас подыщу, во что пере… во что одеться. Здесь полно всякого барахла. Термобелье можно прямо на досках разложить. Досуха не просушить, конечно, влажность… Он заставил себя замолчать. Снег падал беззвучной стеной. Воздух за окном синел на глазах. — Не нужно никого вызывать, — сказал Акаши, не оборачиваясь. — У тебя будут проблемы. Мы спустимся утром сами. Ниджимура остервенело жевал губу, пока не дернулся от боли. Морщась, зализал вечно содранную корочку. — Положим, спустимся, куда денемся. Лыжи есть, я на ходу. Но со мной-то ладно, я на конференции в Саппоро, а тебя наверняка потеряли. — Никто не станет меня искать. — Как скажешь, — помолчав, тяжело согласился Ниджимура. — Спустимся утром. Акаши продолжал смотреть в окно — легкий, мальчишески тонкий силуэт на фоне заснеженного неба. *** Когда Ниджимуре удалось разжечь надраенную до блеска керосинку, уже стемнело. Он прикрутил фитиль, поставил на огонь котелок, полный снега — в кладовке нашлась банка кофе и пара пачек «Лучшего Рамена». — Не уходят, — заметил Акаши. Он так и смотрел на источник, будто околдованный им — просидел не меньше часа, свесив ноги со стола и развернувшись к окну всем телом. Перемотанные заново пальцы раздражали, напоминали прошлое, которое хотелось забыть. — Бедняги. Славно, что мы их не спугнули. Ниджимура встал рядом, засунул руки в карманы мешковатых джинсов, найденных среди тряпья в кладовке. Акаши повезло больше — ему достался форменный комбинезон прежнего напарника, болезненного дохляка, сбежавшего в город после первой же метели. Взамен на стажировку Ниджимуре прислали Хайзаки, к обоюдному их возмущению и неудовольствию. Кажется, тот даже писал рапорт. Зато комбинезон пригодился: штаны пришлись впору и не висели на Акаши поникшим парусом, как старый любимый, заляпанный разноцветными пятнами краски, когда-то белый свитер. Мелкая присылала в подарок лет пять назад. Ниджимура забыл его здесь еще осенью — обновлял указатели и таблички, отмечавшие этапы подъема к вершине. Растянутый ворот обнажал сильную шею, верхний позвонок. Ниджимура старательно смотрел мимо — без особого успеха. Он успел смазать лыжи Акаши и заточил канты отцовских на верстаке, привел в порядок одежду, ботинки, перебрал оба рюкзака и не знал теперь, куда деваться из давящего, как лавина, сумеречного пространства с двумя спальниками на низком топчане у стенки. — Твои бедняги никого не боятся, — ответил он глухо. — Обезьяны здесь хозяева, гости — мы. Проторчат в воде всю ночь. Повезло, что мы хотя бы согрелись. — В твоем доме достаточно тепла. Ниджимура покачался с пятки на носок. — Отец строил его сам, один. Я еще пацаном был, больше мешал, чем помогал… Это он придумал систему обогрева. Домик так себе, конечно… Удобства те еще, летом тут сдохнешь от жары, если не разобрать стены, а зимой толком не заночуешь. Зато лес, воздух, горы — бесценны… Куда там вашим радугам, — не удержался он. — Никакого сравнения, — помолчав, согласился Акаши и отвернулся от окна. Ниджимура увидел его глаза и растерял всю злость. — Ну и дурак же я, — дошло до него. — «Радуга» принадлежит тебе? — Вы как всегда догадливы, сенпай. Мысль, что Акаши выстроил дом на Хоккайдо, за тысячу километров от родного Киото, не укладывалась в голове. Начал строительство девять месяцев назад… Сразу после смерти своего отца. И назвал чужим именем еще на стадии проекта. Ниджимура чувствовал, что краснеет. Акаши смотрел немигающим взглядом. Ждал. — Учти, ночью может подморозить, а каминов здесь нет, — решился Ниджимура. Потер подбородок, зараставший к вечеру легкой щетиной. — Придется как-нибудь… — У меня есть все, что нужно. — …греться, — договорил он невнятно. Акаши давил на губы пальцем. Ниджимуру накрыло: он обхватил запястье, заломив руку за спину, потащил его со стола. «Мне нужен Йотейзан — и ты», — вспомнил он, ослабил хватку, ладонь сама собой нырнула под свитер. Легла между лопаток. Акаши вытянулся в струнку: держал его за шею, наклонив голову к себе, и целовал со знакомой жадностью, прихватывал зубами многострадальную нижнюю губу. На верстаке зашипела вода, заливая горелку. — Черт… — Ниджимура отступил и пошатнулся. Голова кружилась, будто его опять как следует приложило затылком об лед. Он поднял невидящий взгляд к окну и онемел. Стоял и чувствовал, как расширяются глаза. — Снег еще идет? — поинтересовался Акаши снизу светским тоном. — Да, — ответил Ниджимура, когда смог говорить. Макаки смирно дремали — белые мохнатые изваяния в дымящейся черной воде. — И твои обезьянки на месте. Не отвлекайся, черт возьми. Акаши тихонько рассмеялся, пылающую кожу обдало прохладой. — Видел бы ты тогда свое лицо. — У меня и сейчас не лучш… Ниджимура перевел дыхание, упрямо открыл глаза, когда дрожь отпустила. Ухватился за края стола. Ноги не держали, голова клонилась вниз. Смотри на снег, Шузо. Смотри и думай о нем, думай о чем-нибудь холодном. О чем угодно… — Горелка, — с трудом вспомнил он. — М-м? — Погасла. Я х-хотел… хотел… За окном стало еще темнее. Или темнело у него в глазах. — Чего ты хотел, Шу? — Рамен, — промычал Ниджимура. — Рамен, — слегка задыхаясь, насмешливо повторил Акаши. — Так голоден? — спросил он и снова не дал ответить. Ниджимура откинул голову, часто дыша сухим ртом. Позволил мучить себя еще несколько невыносимых секунд — забирать и отпускать, сдавливать и опять дразнить, нежно водить языком, царапать зубами. Когда почувствовал, как мокрые губы раздвигаются в издевательской улыбке, выругался и вздернул Акаши за плечи, поднимая его с колен. — Смазка… — начал болтливый садист и замолчал — на этот раз надолго. На сколько хватило самого Ниджимуры — отыгрываться за мучения, вминаться губами, языком, впитывать запахи и вкусы, мешать вдохи с выдохами. Да, он был голоден, черт подери, и собирался взять свое сполна. — Так что там со смазкой, — напомнил он, попятился, на ходу подтягивая расстегнутые джинсы, снова поцеловал. Не размыкая объятия, ощупью нашел керосинку. Отставил котелок, затряс обожженными пальцами. Акаши со смешком уткнулся в шею. — Горячий, горячий Шу-у… Смазка — в моем рюкзаке. И презервативы. — Запасливый засранец, — с чувством процедил Ниджимура. Собирался трахаться в снегу? Или не собирался возвращаться в «Радугу». Тоже сбежал? Он выругался, обнимая Акаши одной рукой, защелкал зажигалкой. Пальцы не слушались. — Для чего понадобилась керосинка на этот раз? — Мне нужен свет. Он хотел его видеть. Пламя лизнуло наконец горелку, вытолкнуло темноту к стенам, взметнуло дрожащие тени. Осветило лицо: растрепанная челка закрывает глаза, влажный рот приоткрыт. Губы потемнели и распухли. Раздвинулись в улыбке, блеснула полоска зубов. Ниджимура бросил зажигалку и провел по плечам, огладил шею ладонями, поднял это нежное, насмешливое лицо к себе. Акаши смотрел из-под ресниц прямо в глаза, запрокинув голову. Ниджимура вбирал спокойный сияющий взгляд и впервые за всю тысячу лет, что они знали друг друга, не чувствовал страха. — Я больше не боюсь, — осознал он вслух. — Меня, — сразу понял его Акаши. В голосе было слишком много всего (жажда, тоска, острое сожаление) — и не было равнодушия. — Ты всегда боялся меня. — Тебя, себя, какая разница, — забормотал Ниджимура, склоняясь над его губами, всем телом чувствуя его нетерпеливую, сладкую дрожь. «Нас», — нашлось правильное слово, и мысли растаяли. *** Он открыл глаза, сощурился от света. Солнечный луч грел щеку, слепил сквозь промытое снегом окно. Шлем Акаши на столе отбрасывал радужные блики. Сам Акаши спал рядом — Ниджимура вспомнил об этом, тихо, пораженно, и лишь потом перевел взгляд. Акаши и правда спал рядом, откинув раскрытую ладонь. Пластырь кое-где отстал от пальцев, местами потемнел от сукровицы. Ниджимура вздохнул и спрятался от солнца за локтем. Мысли текли лениво, тело было тяжелым, словно еще не проснулось. Он не торопил себя — по привычке слушал лес за стеной. Увидел, как пронзительно синеет небо и сверкают сахарные пики гор, как срываются с елей шапки снега и закуржавленные березы роняют талые капли. Макаки не спешат выбираться из источника — отправили на поиски еды парочку самых толковых и греются дальше. Где-то высоко курлыкает журавлиный косяк, обреченно и светло. Приятная такая тоска, — всплыло откуда-то само собой. — Что-то вроде молчания сосны, с которой улетели все птицы. — Нам с тобой, наверное, следовало родиться где-нибудь в России девятнадцатого столетия, — заговорил Акаши. Ниджимура убрал руку и засмотрелся на его лицо. — Мне — князем Таким-то, тебе — графом Сяким-то. На пару охотиться, стреляться на дуэлях, соперничать в любовных интригах, страдать метафизическими душевными муками и потягивать пиво, созерцая черноморский закат. На склоне лет оказаться замешанными в заговоре каких-нибудь очередных мартобристов, пойти по этапу в Сибирь — и там помереть... Замечательно было бы, ты не находишь? Ниджимура рассмеялся. Заодно вспомнил, откуда те строчки о тоске. — Память у тебя… Как у Мурасакибары. Губы Акаши дрогнули в улыбке. Глаза до сих пор закрыты, длинная челка спуталась и наверняка щекочет лоб. Ниджимура не удержался и отвел ее, задержал руку. — Никто не рассказывал о Хоккайдо лучше Мураками Харуки. Единственная его заслуга. — Не любишь его? Акаши помотал головой. Пальцы сами собой вернулись к его волосам, ярким, как осенний клен. Мягким, как у ребенка. — Никто не показывал мне Хоккайдо лучше, чем это сделал ты, — добавил Акаши и открыл глаза — мечтательные, сонные. У Ниджимуры перехватило дыхание. — Я… Он замолчал, обкусывая губы. Акаши поймал его смятенный взгляд. — Я тебя тоже, Шузо. До сих пор. Его глаза смеялись, но взгляд был теплым. Такое умиротворенное, бесстрашное, открытое лицо. Ниджимура смотрел на него с упавшим сердцем. Подумал: если потребуется назвать самую счастливую минуту в жизни, он вспомнит эту. — У тебя веснушки вылезли. Здесь, здесь… тут тоже, — он неуклюже потрогал пальцем тонкую, обожженную солнцем и ветром кожу. Акаши зажмурился и фыркнул. — Щекотно? — Ага. Ниджимура наклонился и стал медленно целовать его: и глаза с короткой щеточкой ресниц, и морщинки между бровей, и капельки веснушек на скулах — будто брызнули карамельными чернилами. И его губы… — Я хочу еще, — сказал Акаши хрипло. Ниджимура притормозил. Неопределенно хмыкнул. — Где там наша смазка, гм. Акаши толкнул его на спину, выпутался из спальника. Ниджимура заложил руки за голову и наблюдал за бурной деятельностью с усмешкой и внутренним холодком. Акаши тоже был голоден, и ночью взял свое. Никакой жесткости или тем более жестокости; он не перешел дозволенных границ, боль была терпимой и уже забылась. Но не было в нем вчера ни этой нежности, ни мягкости; так берут принадлежащее по праву, просто потому что могут это сделать. И Ниджимура позволил ему — потому что мог отдать гораздо больше. От начала, когда они неуклюже, не отрываясь друг от друга, повалились на спальники, и до самого конца, когда Акаши, давя ладонью на шею, вздернул его на колени, чтобы не тревожить пострадавшее ребро, и трахал с бесстрастной эгоистичной силой, он ни на секунду об этом не пожалел. Он так и вырубился потом, уткнувшись в искусанную, мокрую от слюны ткань, не в силах передвинуться — все под ним было в смазке, в его сперме и черт знает, в чем еще, — пока Акаши не вернулся, принеся с собой запах снега. Привел в относительный порядок любовное ложе и заснул сном младенца, беззвучным, сладким, забросив руку на плечо. А Ниджимура проснулся окончательно, хотя прошлой ночью не сомкнул глаз. Тогда сон не шел из-за предстоящей авантюры с восхождением, сейчас на него было жалко тратить время. Осторожно он выбрался из спальника и натянул джинсы. Влез в ботинки у выхода, набросил куртку. Дверь открылась легко; он не сразу понял, в чем дело, потом увидел на крыльце рядом с лыжами садовую лопату. Акаши не только нашел «те еще» удобства — он расчистил узкую, но вполне добротную дорожку к выложенному камнем нужнику и убрал снег от порога. Ниджимура тупо смотрел на эту лопату, на чистое крыльцо и не мог представить «заносчивого засранца», который среди ночи работает бесплатным уборщиком. Хайзаки бы порвало от смеха. Он придержал нервный смешок и обновил скрипучую тропинку. Завершив не самую приятную в своей жизни процедуру, разделся на крыльце и обтерся снегом. Разогнал кровь, бесшумно переступая на голых досках, облитых лунным светом: «раскрутка» суставов от шеи до голеностопа, растяжка, ката атакующие, защитные, плавный бой с тенью. Потом долго стоял, сунув руки в карманы, и разглядывал звезды. Все то же небо — словно кто-то выстлал сияющую полусферу черным бархатом и кучно расстрелял дробью. Та же масляная ущербная луна. Перистые облака окольцовывали безмятежную вершину Йотей. Земля не остановилась, и природа оставалась равнодушной к собственному совершенству. Мир не перевернулся из-за того, что перевернулась его жизнь. Он прокрался в комнату, после мороза теплую и душную, напился из котелка. Всерьез решил не спать до утра, но отключился, едва забрался в нутро спальника, жаркое, насыщенное удовлетворением, запахом пота и давно погасшей керосинки. — Открой глаза, — негромко сказал Акаши. Ниджимура вздохнул, дал себе время собраться. Потер лицо, убрал ладонь — и почувствовал, как брови ползут вверх. Акаши (взлохмаченные волосы, ресницы опущены, разорванный ворот свитера обнажает приподнятое плечо — все равно что смотреть на слепящий снег) балансировал над ним на одном колене, упираясь пальцами другой ноги в спальник. Гладкое, отведенное в сторону бедро напряглось, перекатились мускулы. Ниджимура зажмурился и длинно выдохнул. Хотел даже ущипнуть себя, но опомнился и вытаращился снова, сразу на все согласный. Он намеревался не пропустить ни единого мгновения нежданного зрелища, чувственного и откровенно порнографичного, как полузабытые школьные сны. Разгоряченная кожа, яркий запах смазки — мед и юдзу. Правая рука Акаши — та, что была заведена за спину — совершала короткие, невидные движения пальцами: внутрь и наружу, и снова — неглубоко, чуть по кругу. Левая, еще в пластыре, помогала удерживать равновесие. Ниджимура подавил желание поймать эту руку, опустил тяжелый взгляд и малодушно решил смотреть в лицо: склоненное к нему, с пятнами румянца — словно кто-то мазнул брусничным сиропом. Нижняя губа закушена, над верхней легкая испарина. Но если он мог не смотреть вниз, то лишиться слуха было не в его власти. Вязкие, непристойные, тихие звуки: когда они становились громче, Акаши выгибался, его пробирала крупная дрожь — и Ниджимура глотал стон, отзываясь коротким движением бедер. Ненадолго вернулась тянущая, стыдная ночная боль и пропала без следа. Зато яйца уже ныли так, будто он пропустил запрещенный удар. Акаши вытащил пальцы (совершенно невыносимый звук) и встал на оба колена: почти оседлал его, застигнутого врасплох, так и лежавшего с ладонью под затылком. Открыл глаза — неподвижные, подернутые хмельной поволокой. Ниджимура пялился на него снизу вверх, как кролик на удава. Отстраненно сознавал, что позволения распускать руки пока не было (а возможно, и не будет). — Не двигайся, — сказал Акаши. Приказал, усмехнулся Ниджимура. Он горел, как в лихорадке, шея стала скользкой от пота. Акаши снял с пальцев презерватив, бросил на пол. Неизвестно откуда (фокусник гребаный, растерянно выругался про себя Ниджимура) в руках оказался новый, нераспечатанный. Акаши оторвал зубами полоску, сплюнул в сторону. Все это не отводя взгляда — он смотрел в лицо широко распахнутыми глазами, точно искал изъяны в бриллианте. Великие Создатель и Будда, смиренно взмолился Ниджимура. Перевел дыхание, вцепился рукой в холодную ткань спальника. Акаши улыбнулся. Опустил взгляд, и улыбка стала шире. Ниджимура поддал бедрами вверх, весь красный от стыда — он чувствовал, как полыхают щеки. Акаши, поигрывая улыбочкой, надел на него презерватив в несколько раскатывающих четких движений, от которых у Ниджимуры разве что искры из глаз не сыпались. Пожалуйста, взмолился он. Я сейчас кончу, успел подумать, задыхаясь: Акаши, помогая себе рукой, приподнялся над ним, снова закусил губу. Его улыбка пропала, глаза казались черными. Ниджимура зажмурился, пальцы выкручивали смятую ткань. Медленно и неостановимо Акаши опускался, зажимал его собой, как в тисках. Правильно сконцентрированный и раскрытый, но слишком узкий, несмотря на подготовку, если это можно было так назвать. По крайней мере, сам Ниджимура оказался не готов к столь вероломному захвату, горячему и тесному, как стиснутый твердый кулак. С трудом он открыл глаза, увидел гладкий подбородок, шею в белом вороте. Голова была запрокинута. Под кожей натянулись сухожилия, тяжело прокатился кадык. — Тихо, — не выдержал Ниджимура. — Тихо. Его собственная грудь ходила ходуном, звуки заторможенно выталкивались сквозь зубы. — Дыши. Сейчас… Легче станет, слышишь. Сейджуро? Акаши будто не слышал и не дышал вовсе: он застыл, горделиво расправив плечи, откинув их назад. Убрал руку и с отчаянной храбростью, сжавшей сердце, ухнул вниз. — Господь всемогущий, — только и выговорил Ниджимура. — Обращайся, — выдержав паузу, ответил Акаши. Потянулся вверх. Ниджимура закрыл ладонью глаза. С нажимом провел к губам, вцепился зубами в кулак. — Кричи, — позволил Акаши. Его дыхание заметно сбилось. Ниджимура замычал, сдерживаясь из последних сил. Вчера он был… несдержан. Никогда не умел контролировать себя. Если они с Хайзаки, любителем бурной ночной жизни, выбирались в город, Ниджимуре не раз приходилось раскошеливаться в очередном массажном салоне или «соупленде» Сускино дополнительно, потому что «господин шумел». Вчера он орал, проще говоря; сейчас ему хотелось, чтобы кричал Акаши. Хотя бы стонал, подумал Ниджимура без особой надежды и услышал собственный первый стон. Спустя несколько убийственных секунд он дал себе волю, но легче не становилось. Настоящая пытка, ничего общего с тем, к чему он привык. Акаши двигался, как взбредет в голову — ломал ритм и дыхание, не давал перевести дух, мешал сдерживать себя, чтобы не толкнуться навстречу. Мягкое, издевательски неглубокое покачивание сменялось резкими спусками с мучительно-долгим подъемом. Края свитера провисали между сильных раздвинутых ног, снова собирались складками. Мышцы бедер ритмично каменели и расслаблялись под мокрой от пота кожей. Вверх-вниз, прохладно-горячо — и тесно, немыслимо узко, туго на грани боли; но только на грани. Когда он почти сорвал горло от желания двигаться, Акаши захватил низ свитера скрещенными руками и вскинул его, изгибаясь, вверх. — Чертовски хреновая идея, — прохрипел Ниджимура. Свитер упал на пол. Грудная клетка Акаши вздымалась и опадала, каменно-напряженные мускулы на животе блестели, словно намазанные маслом. Ниджимура скользнул взглядом ниже, жадно провел языком по губам. — Можно, — сказал Акаши; Ниджимура легко подбросил его собой, словно нетерпеливый скакун — наездника, и услышал сквозь собственный выдох далекий лай. — Ниго, — озвучил Акаши окатившую холодом мысль. — Держись, — посоветовал Ниджимура сквозь зубы, сев рывком, дернул его за бедра, помогая обхватить себя коленями. Акаши скрестил лодыжки на пояснице, руки сцепились за спиной. Двигаясь в нем ритмичными и глубокими толчками, Ниджимура придержал ладонью его поникшую голову, уложил щекой себе на плечо. Снова послышался лай, уже совсем рядом. Акаши затрясло. В самом деле, не плакать же… Пусть смеется, делает что хочет, пусть весь остальной мир катится к чертям. Ниджимуре было плевать. Он бы не остановился сейчас, даже если бы крыша рухнула им на головы. Акаши дрожал все сильнее. Стонал на пике каждого толчка, потом закричал. Ему тоже было плевать на весь мир. Ниджимура понял это, жмурясь, часто целуя его в плечо, в мокрую шею. Просунул между склеенными потом, горячими телами ладонь и оттолкнул его пальцы. Гладил свободной рукой раскрытые ягодицы, почти не двигаясь внутри, раскачивал его — покорного, ошеломленного. Эта доверчивая откровенность срывала его тормоза. Разбивала сердце. Ниджимуру швырнуло на край, когда он почувствовал, что Акаши кончает. Поднял его лицо, вплетая пальцы в волосы. Увидел сквозь красноватое марево распахнутые глаза и потерял контроль. Акаши не отводил взгляда. Он вздрагивал — всем телом, запрокинутым лицом, губами. Ниджимура поймал зубами нижнюю, глуша свой крик. Зажмурился, стиснул кулак сильнее, заработал кистью, отведя большой палец. Коротко выталкивал сперму, чувствуя дрожь Акаши ладонью. Лай раздался на крыльце, издали донесся ликующий голос: — Я вижу лыжи Акашиччи! На этот раз рассмеялись они оба. Столкнулись носами. — Кисе, — задыхаясь, пробормотал Ниджимура. — Не могу сказать, что рад слышать это имя сейчас, — церемонно отреагировал Акаши. Ниджимура закатился в новом беззвучном приступе, поймал прохладный взгляд и замялся. Пораскинул мозгами, обтирая скользкие пальцы о спальник, и довольно ухмыльнулся. — Только не говори, что ревнуешь меня. Или это тоже — не самый уместный вопрос?.. — Ты как всегда догадлив, Шу. Акаши легким движением разорвал объятие. Ниджимура, смущенный и немного сбитый с толку, помог ему подняться, придержав края презерватива. Руки не слушались, в лицо запоздало бросилась краска, но тут на смену сладкой истоме пришла боль. Тело ломило, напомнили о себе разом все ушибы. Левый бок дергало как-то особенно неприятно. — Если ты перестанешь кривиться и разглядывать себя, успеешь одеться, — заметил Акаши. Ниджимура поднял голову и заморгал: Акаши успел надеть и термобелье, и лыжные брюки. Он подскочил, заметался в поисках носков, впрыгнул в штаны, едва не забыв стянуть резинку, — вовремя, переговаривались уже на крыльце. Кисе, Аомине; Мурасакибару пока не слышно, Куроко не слышно как всегда… Хайзаки. Бедняга, не дали оттянуться. Интересно только, как догадались, что они с Акаши вместе… Маячки, чтоб их, — сообразив, выругался про себя Ниджимура. Он напряженно прислушивался к оживленным голосам, раскатывая рукав майки поверх напульсника, потом все стихло. — Ниджимура, Акаши, — отчетливо произнесли в этой тишине под окном. — Вы здесь, я полагаю. — Да, Шинтаро, — ответил за обоих Акаши. Он был полностью одет и преспокойно собирал рюкзак. — Мы собираемся войти, собственно говоря. Акаши помолчал. Его губы смеялись. — Входите, — ответил он вежливо. Ниджимура бросил застегиваться, кинулся к спальникам. Незваные гости старательно топали, сбивая снег, со стуком расставляли вдоль стен лыжи. Было слышно, как вдалеке надрывается мотор «ямахи». Низкий голос Аомине перекрывал его — уже с летней половины. — Страшно? — спросил Акаши. Ниджимура затолкал второй презерватив в карман, покусал губы, оглядывая место стихийного бедствия. Да катись оно все… Обернулся. Акаши ждал. Перегородка поехала в сторону, впуская прохладу, шумное разноголосье; Ниго с радостным лаем прыгнул Ниджимуре на грудь, метнулся к Акаши. Он потрепал пса за ухом. — Нет, — глядя ему в глаза, честно ответил Ниджимура и улыбнулся. *** — Ну и рожа у тебя, кэп, — с чувством сказал Аомине — в десятый, наверное, раз. Ниджимура рассмеялся. Смущенно поскреб колючую, обклеенную пластырем щеку. Мидорима как всегда был во всеоружии — обработал и Акаши, и его, не дожидаясь ответа на свое осуждающее «что с твоим лицом, собственно говоря». Вот у кого рюкзак был в полном порядке — с оповещающим красным крестом, и лопатка на месте, и даже горнолыжный костюм общепринятого оранжевого цвета, а не белого, неотличимого от снега. В сочетании с ярко-зелеными «россиньолами» это каждый раз производило впечатление, обозначенное Аомине емким «Доктор Морковка». Сегодня комического эффекта добавлял приснопамятный сувенир с рычащим баскетбольным мячом. «На удачу», — скупо пояснил Мидорима, впихнув магнитик в руку. Второй, точно такой же, красовался на его нагрудном кармане. «Он за талисманом и приехал, мне Такао по телефону разболтал», — поделился, смеясь, Кисе. Они сидели на камнях у навеса, разморенные горячим супом с тофу (любимым Ака-чина) и любовались источником и розовым закатным небом. Ниджимура чувствовал себя незаслуженным, но счастливым героем дня. Акаши улыбался, когда все смеялись, послушно отвечал на вопросы («руками? нет, правда, голыми руками, Акашиччи?»), но взгляд неизменно возвращался к его лицу, тревожил сердце, напоминал, что рано или поздно все заканчивается, а привычное одиночество больше не спасет. — «Радуга» правда твой дом, Акаши-кун? — озвучил Куроко мучившую, как выяснилось, всех еще с вечера догадку. — Мой, — просто ответил Акаши. — Не окупится, — посочувствовал Хайзаки и хлопнул его по плечу: — Не переживай, ты у нас и так богатенький. — Я не сдаю его, — помолчав, возразил Акаши. — Я собираюсь в нем жить. Возникла немая сцена. Хайзаки, ухмыляясь, обвел всех выразительным взглядом. — Не самое разумное решение, — согласился Акаши. — Но что вообще имеет смысл, если не придавать его ради собственного спокойствия? Ниджимура понял, что все взгляды устремились к нему. — Я ж письмо принес, ты забыл тогда, — разбил затянувшееся молчание Аомине, и Ниджимура обрадовался возможности сбежать. Забрал пухлый конверт, поблагодарив кивком, ушел от всех подальше в лес. Присел на поваленный сосновый ствол. На колени выпали фотографии: солнце, пальмы, синее небо — другое, чужое. Родные лица: повзрослевшие (без него) мелкие, мама. Отец. Он прочитал и медленно перечитал письмо. Долго сидел, опустив руку с шелестевшими листками, подставив теплому ветру лицо. Снова начинался снег — вечный, неизменный, щедрый снег Хоккайдо; его обещают близким, когда желают им дома, полного счастья. Ниджимура усмехнулся, отчаянно и легко, поднялся и пошел туда, где курился дым костра и смеялись его долборайдеры. «Мы решили жить здесь, сын, — писал отец, — и ждем тебя. Но если ты хочешь остаться на Хоккайдо, мы поймем тебя и примем твое решение. Будь там, где твое сердце».