Недопонимание

А все же видно же! - вот же! Молодая девка, девчоночка еще. И в серьезном бою, так, что почти по-военному, а не на улице в доках — в первый раз. Страх в зеленых глазах плещется, кожа, и так белая, кровью схлынула до прозрачности. Только посох в руках бесполезно тискает, губы поджимает. Энергию, значит, в себе колобродит — все пытается страх в удаль превратить. И что с ней делать? Как отвлечь?.. Фарлонг махнул рукой на то, что может посохом по ракушке доспеха получить, сам в себе некоторые махинации между страхом и удалью произвел, да прижался сухими губами к ее белым, напряженным. Посохом не получил. Только взгляд дикий, гордый. И пощечину легкую. Не с силой, а так — чтоб на место поставить. Не тебе, мол, нищему фермеру болотному, благородную девицу меж скал в окружении орков тискать. Так и повелось после того — она все гордым глазом на него косила, но стоило в ответ поглядеть, презрительно отворачивалась и нос воротила. Презрение одно. Гордость. Опороченная невинность и заведомая сила — не буду, мол, от тебя прятаться. Ты того не достоин, и на поступок твой я никак не смотрю, потому как он и памяти не заслуживает даже. Ну и ладно. Не больно надо было. Зато ведь помогло тогда, так? Значит он был прав, да? Да. Дверь открылась тихо, даже не скрипнула. Чудеса-то, в дешевой-то таверне в забытом богами городишке. Фарлонг глаз один приоткрыл, да так и замер на кровати своей скрипучей: идет в сорочке девичьей, только одной рукой брезгливенько подол подбирает. Во второй свечку держит. Могла же шарик огня на открытой ладони держать, да может быть не хотела энергию колдовскую растрачивать. И так эта свечка по-домашнему, уютно, аккуратно смотрелась, что дрогнуло что-то тихое, родное внутри. Ни слова не пикнул — сама скажет, чего хотела. А она в кровать с ногами забралась, по-кошачьи под боком устроилась. И лицо такое серьезное — сосредоточенное. Будто какое важное дело исполняет. Фарлонг на нее в свете одинокой свечки искоса поглядел, да очень осторожно рукой плечи тонкие обхватил. Скорее чтобы не упала с узкой койки. И не было у него вовсе умысла ее маленькие грудки, под тонкой сорочкой все равно что обнаженные, к своему боку вплотную прижимать. Молчал. Не то чтобы совсем дурак дубовый, но так то колдунья же — девчоночка и барышня. Кто ее знает, чего у нее на уме. Не про нее это — вот так к мужику идти. Странно. А она все лежала, напряженная, как палка. Не шевельнется, не вздохнет. Только серьезно в лицо ему смотрит и молчит. Ну и он молчит. Так и молчали, пока свечка не прогорела. Долго-долго. И только в темноте она таки шепнула: - Дурак. Нет, ну дура-ак. Или не хороша, а? Чего ты меня целовал тогда? И верно — дурак. Но не совсем. Он еще раз поцеловал. Бережно, в висок. И прижал к себе мягче, теплее. По выступающим позвонкам провел пальцем, будто кошку приглаживал на коленях. И гладил так спину, пока она сама не расслабилась, не поняла, что соблазнение ее не удалось. Да и уснула тут же, как осознала. Крепко и тихо — как дитя. Непонятно, как потом друг на друга смотреть и что с ней делать поутру. И как теперь ее взгляды понимать, и то, что всегда с ним рядом, всегда прикрывает, везде за ним ходит. Он думал, что она его и вовсе не замечает, разве как таракана какого. А оно вон... Только все равно усмехнулся в темноте, осторожно склонив голову и прикоснувшись губами к уголку ее губ. Там, в этом уголке, особая россыпь веснушек была, которая его всегда беспокоила. А может он и утром ее туда же поцелует, когда она не будет спать. Ведь если чего и начинать, так не по ее ночному порыву дурацкому, а осторожно, как положено с белокожей, да начитанной, да драгоценностями увешанной. Осторожно. Барышня же. Даром что в его постели, на узкой койке к его фермерским, солдатским ногам ледяные ступни прижимает.