«Беллум»

      На стол в очередной раз упала тень от назойливого мотылька, кружащегося вокруг тусклой, закоптившейся лампы. Лиама всегда удивляло упорство, с которым эти маленькие насекомые стремятся к свету, в конечном итоге только опаляя крылья. У них же от природы должно быть заложено, что на огонь лететь нельзя, но отчего-то крылатое создание продолжало упрямо стоять на своём. Не то чтобы матроса сильно волновала его судьба.       Вот мотылёк опять стукнулся мохнатой головой о мутное стекло, спикировал на стол и замер. Лиам прислушался. Тишину кубрика нарушали только мерный храп матросов, плеск волн за бортом и тихий стук капель, просачивающихся сквозь щели в обшивке. Кто-то из спящих заворочался и, пробормотав что-то неразборчивое, повернулся на другой бок. Скрипнула дверь, и Пейн напрягся, силясь разглядеть происходящее на палубе, но в кромешной тьме за приоткрытой дверью было ничего не разобрать.       Было уже почти два часа ночи, но, несмотря на то, что вахту нёс не он, Лиам не мог уснуть. Ему вот уже на протяжении пяти дней плавания мерещились чьи-то тихие шаги на нижней палубе корабля, недалеко от трюма. Пять дней он вслушивался в скрип прогнивших досок и пять дней не осмеливался выйти из кубрика. Вот и сейчас по палубе, без сомнения, кто-то крался. Лиам вздрогнул и запустил огрубевшие от работы пальцы в отросшие за год волосы. Кто бы это ни был, Пейн его найдёт.       Матрос решительно встал с едва не упавшего стула и вышел из кубрика. В лицо тут же дохнул свежий морской ветер, а в нос ударил резкий запах йода. Поскольку двадцатилетний парень вышел в море далеко не впервые, для него качка была таким же обычным делом, как необходимость дышать или пить. Так что Лиам добрался до трюма без особых приключений, так как наизусть знал, кто и где какую снасть бросил. Наконец, Пейн встал у входа в трюм и снова прислушался: на палубе раздавались только команды капитана и возгласы несущих вахту. Из этих людей никто не должен был находиться на нижней палубе, а значит на судно пробрался посторонний. Лиам протёр запотевшую лампу и поднял её над головой. Тишина. Когда Пейн уже было подумал, что ему всё действительно приснилось, за сложенными в трюме бухтами¹ кто-то чихнул.       — Кто здесь? — голос Лиама был спокоен, хотя на самом деле парня обуял страх. Кто знает, что может сидеть там, в темноте. — Эй!       Звук повторился, а потом последовало сдавленное ругательство на каком-то незнакомом языке. Конечно, Лиам был не мальчишкой и мог отличить интонацию брани от любой другой. В трюме определённо кто-то ругнулся.       — Выходи! Ты по-английски не понимаешь? Тогда на каком? Немецком? Gehe hinaus! — Не то, чтобы Лиам был силён в других языках, а уж его произношение оставляло желать лучшего, но ведь попытаться никто не запрещал. — Очевидно, нет. Salga! Salga!² И по-испански нет? Ну, ничего, ещё на французском помню... Сорте... Сорти? Сартэ? О!..       — Да говорю я по-английски, чего пристал? — За тросами кто-то завозился, и Лиам еле удержался на ногах. Позже он сам себе скажет, что был просто удивлён и ничуть не испуган. Честно признаться, голос и правда страха как такового не внушал, а его обладатель определённо говорил по-английски, хоть и с ужасным акцентом и специфическим растягиванием гласных в конце каждого слова. Судя по произношению, человек за бухтами был южанином, причём совсем не англосаксом, упрямо поселившимся в воображении Пейна. — Ну, чего ждёшь?       — Объяснений жду, — хмуро ответил Лиам, про себя удивляясь смелости парня, сидящего за тросами. Наконец, из-за крайней бухты показалась тёмная макушка, и Пейн, чтобы рассмотреть парня, снова поднял повыше фонарь. — Как ты сюда попал?       — По трапу поднялся, — буркнул парень и, встав, направился к двери, но споткнулся об размотавшийся трос и грохнулся на пол. Лиам поджал губы и протянул руку потирающему коленку чужаку, но тот только как-то подозрительно на неё посмотрел и поднялся сам, пробормотав:       — Сам справлюсь.       Лиам только хотел что-то сказать, но за приоткрытой дверью раздались чьи-то шаги и скрип ступеней — кто-то спускался на нижнюю палубу. Матрос, не долго думая, одной рукой схватил нарушителя, другой зажал ему рот и довольно ловко нырнул обратно за бухты. Парень пытался выскользнуть, но затем и сам притих, услышав шаги. Пейн как мог быстро погасил фонарь, и трюм погрузился во тьму.       — Кто здесь? — Из-за двери выглянул тусклый луч света, а за ним показалась лохматая голова. Лица пришедшего было не разглядеть, но по охрипшему голосу и торчащим в разные стороны волосам Лиам догадался, что навестить их решил боцман. — А ну покажись, чертяка!       Пейн показал брюнету знак сидеть тихо, так как тот начал подвывать, видимо, из-за слишком сильной хватки Лиама. Парень поднял на матроса глаза, и только сейчас, при свете фонаря за дверью, Пейн смог разглядеть его лицо, покрытое тёмной щетиной и обрамлённое чёрными, слипшимися и засаленными волосами. Это был совсем молодой парень лет двадцати, в больших тёмных глазах которого читался страх, причём не мимолётный, а въевшийся, как болезнь, от которой нет лекарства. А ведь Лиам был уверен, что ещё лет пять назад эти глаза смеялись.       — Крысы что ли? — боцман тем временем продолжал разговаривать сам с собой. Что-то тут неладно. Взглянув на стоящую в дверях фигуру ещё раз, Лиам понял. Да он пьян в стельку! На ногах-то еле держится. Впрочем, это дало немного надежды: сейчас он вернётся в каюту, проспится, а на утро не будет помнить ровным счётом ничего. Невероятная удача! — Надо завтра принести яд... — Мужчина закашлялся, повернулся и вышел из трюма. Колышущиеся тени, отбрасываемые бухтами, росли с каждым шагом боцмана, и вскоре тесное помещение снова окуталось тьмой.       — Пронесло, — выдохнул Пейн, а брюнет замычал, вывернулся из сильных рук матроса и глубоко вдохнул — видимо, Лиам действительно перестарался. — Теперь рассказывай, кто ты и как на судне оказался. И без шуток.       — Кто я? Вор, преступник, мошенник, бездомный, да зови как хочешь! Сюда попал случайно. Убегал от жандармов — меня заметили, когда я пытался стянуть у лавочника колбасу, — на первый взгляд тон парня казался раздражённым, но в голове Лиама ясно отпечатались испуганные тёмные глаза, полные горького смирения. Жулик пытался защититься — он был до смерти напуган.       Лиам поднял с пола потухшую лампу, чиркнул спичкой, и в стеклянном домике снова затеплился весёлый огонёк. Свет был тусклым и каким-то мутным, из-за чего тени казались вязкими и осязаемыми. В углу шуршали мыши, а за стеной стрекотал случайно попавший на «Беллум» сверчок. Чем-то этот сверчок напоминал брюнета: такой же случайный и ненужный пассажир.       — А зовут-то тебя как, бродяга? — Лиам позволил себе немного расслабиться.       — Ну Зейн.       — Нузэн? — Пейн не мог разобрать слова из-за растягиваемых гласных. — А откуда ты? Ты же не англичанин?       — Зейн, а не Нузэн, — он фыркнул. — Пакистанец, но мать англичанка. Из Брэдфорда.       — А акцент откуда? — удивился Пейн.       — Какая тебе к чёрту разница? — вспылил Зейн, однако тут же вспомнил, что не в том положении, и скривился. — Отец... Забрал меня к себе. — Теперь, при свете лампы, было видно, насколько худым и болезненным выглядел парень: под глазами легли тёмные круги, а щёки впали. Эффекта образу добавляла одежда, которой было по меньшей мере лет пять, да там от одежды-то только дыры и заплатки остались.       — Однако... — Лиам задумчиво повел плечами. На языке вертелось ещё множество вопросов, но матрос решил до поры до времени засунуть их подальше. Сейчас имелись более важные вещи. — Голодный? Сухарей притащить?       — Не нужны мне твои подачки, — парень снова напрягся. — Знаю таких. Потом скажешь, что я украл.       — Ты научился жратву из воздуха добывать? Помочь хочу, — Лиам хмыкнул. — Могу тебе даже грог свой отдать.       — Все вы так говорите, — пробормотал пакистанец и отвернулся к стене. Лиам расценил это как согласие и бесшумно покинул трюм.       По дороге до камбуза и обратно Пейн все думал о том, что же сделало с этим парнем такое. Нет, он не мог назвать Зейна ни странным, ни нахальным. Единственное слово, которым матрос мог описать брюнета, — «несчастный». Несчастный до боли, до ужаса, но не до сострадания окружающих. Этот парень не был замечен людьми: ненужный, отброс. И некому помочь.       — Я принёс, — прошипел Лиам, снова заходя в трюм. — Есть галеты, солонина и две бутылки рома. Будешь?       — Отравишь? — послышалось из-за крайней бухты — кажется, Зейн облюбовал тот угол.       — Нет, — просто ответил Лиам и, подойдя ближе, протянул пакистанцу сухарь. — На палубе всегда кто-то дежурит, а вытаскивать твое хладное тело слишком муторно. Так что ешь.       Зейн ничего не ответил, но сухарь всё же взял и хотел было уже сунуть его в рот, но Лиам схватил его за руку. Весь его вид выражал глубочайшее облегчение.       — Что, стыдно стало? — Пакистанец попытался отдёрнуть руку, но Пейн опять ему помешал, только крепче вцепившись в тонкое запястье.       — Дурак ты. Это же галета. Ты себе все зубы переломаешь. — Лиам забрал у него сухарь и начал осторожно стучать им по стене. Зейн выпучил глаза, но всё же решил не мешать матросу: в конце концов ему лучше знать. Вскоре сухарный монолит дал трещины, и Пейн вернул его пакистанцу. — И лучше не смотри на него, когда ешь. Хотя на «Беллуме», да и на любом другом корабле, лучше вообще не видеть то, что пригодно для еды, — но Зейн уже разгрыз свой сухарь и теперь сидел, потупив взгляд, и водил тонким пальцем по щелям в полу, выводя только ему одному известный узор. — Бери ещё. Только разбить не забудь. И солонину бери.       — А ром можно? Это же ром?       — Очень на это надеюсь. Просто боцман-то тут пьяный расхаживает, а что именно он пил и где это взял неизвестно. — Лиам улыбнулся и протянул пакистанцу бутылку. — Конечно можно.       Зейн выхватил ром, случайно при этом задев ледяным пальцем руку матроса. Тут Пейн и понял, почему парня так тянуло к выпивке — он просто замёрз в сыром трюме, где даже маленький лучик света появляется редко. Бедный мальчишка. И как его угораздило так вляпаться в жизнь?       — Тебе лет-то сколько? — Лиам наблюдал, как осмелевший пакистанец старательно жуёт уже четвёртый кусок мяса.       — Двадцать скоро будет. — Зейн сделал большой глоток мутной жидкости.       — Двадцать? Я бы не дал больше семнадцати, если бы не щетина...       — Знаю. Потому что тощий, — невесело хмыкнул парень. — Я привык.       Они снова замолчали. Лиам продолжал украдкой поглядывать на брюнета, который, тем временем, опустошал уже вторую бутылку. Видимо, раз уж ему ещё не поплохело, пил он далеко не впервые в жизни.       — А почему в Англию вернулся? — Лиам как заворожённый смотрел на то, как ритмично двигается кадык воришки.       — Отец умер, а мать решила вернуться на родину. — Зейн вытер обветренные губы и снова вернулся к напитку. Казалось, что его совершенно не волновало то, о чём он говорит, но Пейн чувствовал эту боль, скрывающуюся за прочным барьером показного безразличия. Только один способ защиты. Только одна возможность выжить. Лиам, как ни хотел, не мог сейчас просто подойти, обнять этого, несмотря на возраст, мальчишку и спрятать от всех бед и страхов, которые того окружали. Но это было бы совсем не к месту.       — А как ты оказался в Ливерпуле? И где ты там жил? С кем?       — Жил в основном по подвалам. Иногда удавалось и на чердаке переночевать. Из соседей только крысы и тараканы, — Зейн нахмурился. — А ты сам-то кто?       — Лиам Пейн. — Матрос протянул горячую влажную ладонь пакистанцу, и тот осторожно пожал её. — Двадцать лет. Матрос. Родом из Вулвергемптона.       — Я бы сказал, что рад встрече, Лиа... — Зейн не успел договорить, так как Пейн вдруг вскочил как ошпаренный и заметался по трюму.       — Дьявол, уже солнце встало! — В тёмное помещение пробирались тонкие золотые лучики восходящего солнца. Они были везде: прятались по сырым углам, выглядывали из щелей в стенах и играли в чёрных как смоль волосах пакистанца. Весь трюм изменился до неузнаваемости. — У меня же вахта с семи! — бросил матрос, и выскочил за дверь, откуда до слуха брюнета донеслось короткое: «До вечера!» Зейн улыбнулся каким-то своим мыслям и продолжил задумчиво жевать жёсткую и не особо вкусную солонину. Лиам уже никак не мог услышать тихого шёпота пакистанца, который, глядя на дверь, пробормотал:       — Спасибо. * * *       На следующий вечер Лиам, как ни хотел спать, снова пришёл, взяв с собой еды и алкоголя. Так же он решил прихватить свои старые вещи и уже в трюме вручил их Зейну, который до этого, забившись в тёмный угол, мелко дрожал от холода.       — Спасибо, — пробормотал пакистанец, хватая куртку и накидывая её на острые плечи. Лиам, оставив одну бутылку себе, вторую протянул Зейну, и тот, видимо, начиная привыкать к новому приятелю, на этот раз принял ром спокойно да ещё и пару сухарей взял. Зубами вырвав пробку, Зейн с наслаждением припал к стеклянному горлышку, залпом выпивая почти половину.       — Не торопись так. — Лиам улыбнулся и сделал большой глоток из своей бутылки. — Галеты нечем запивать будет.       — Не страшно. — Вор провёл рукавом лиамовской куртки по губам, вытирая попавшие мимо рта капли. — Как там наверху?       — Хорошо. Красиво, — честно ответил матрос, отпив ещё четверть крепкого напитка. Спать хотелось страшно, но Пейн, хоть и из последних сил, но держался. — Тебе, наверное, хуже.       — Не скажи. От капитана тебе влетит, когда он узнает, куда пропадает ром.       — Ну мне-то только за ром, а тебе и за незаконное проникновение на корабль, и за колбасу, упёртую у лавочника, и за бродяжничество... — Лиам с каждым новым доводом загибал ещё один палец, сопровождая каждое второе движение зевком. В конце концов сказывалась бессонная ночь. К концу тирады он продемонстрировал Зейну сжатые кулаки. — И это ещё не всё.       — Это да. — Зейн вздохнул и, взяв ещё один сухарь, начал постукивать им по потемневшему полу. — Нельзя мне попадаться. А то, чувствую, закончу жизнь на плахе.       — Да уж. Ты хоть придумал, чем в Португалии заниматься будешь? Бродяжничество - не самое благородное занятие.       — А что я могу? — он расстроенно вздохнул, а Лиам обрадовался, что пакистанец начинает показывать свои настоящие эмоции, пусть горькие, но настоящие. — Не думай, что я не пытался найти работу в Ливерпуле. Пытался. Вот только кому я нужен?       — Я бы хотел стать твоим другом. — Пейн уже очень устал, и его голова медленно, но непреклонно опускалась, а говорил он, то, что думал и думал то, что говорил, не задумываясь только лишь о последствиях.       — Нет, — Зейн отрицательно покачал головой, — не хотел бы. Окажемся в Португалии, я сойду с корабля, поселюсь в одном из подвалов портового городка, а ты вернёшься в Англию к своей семье. Будешь ли ты вспоминать? Сомневаюсь.       — Буду, — пробормотал Лиам перед тем, как потерял равновесие и завалился на колени пакистанца. Воришка несколько раз толкнул матроса в плечо, но тот заснул беспробудным сном, и расталкивать его у Зейна не было ни сил, ни смысла.       Пакистанец отполз в дальний угол трюма, стараясь не потревожить своего друга, который мирно посапывал, уткнувшись в тощие колени. Там он поудобней устроился в пустующем пространстве между бухтами, потушил тусклую лампу и передвинул спящего Пейна себе на живот. Матрос, когда спал, поджимая губы и морща облезший нос, казался совсем беззащитным: он выглядел, как обиженный щенок. Казалось, что сейчас Зейн был его охранником и защитником, обязанным бдительно оберегать сон Лиама. Парень улыбнулся и осторожно провёл ладонью по светлым, выгоревшим на солнце волосам, а потом ласково подул на шершавый из-за облезающего загара нос.       — Нет, всё же не вспомнишь. — Зейн плотнее закутался в матросскую куртку и задремал, готовый в любой момент проснуться и ринуться на выручку к Пейну. * * *       Лиам проснулся из-за того, что то, что он так бережно обнимал во сне, вдруг зашевелилось, ткнуло его в грудь и неожиданно пропало. Матрос моргнул, огляделся и решил уже было бить тревогу, но тут же успокоился, когда услышал такой родной высокий голос:       — Тебе на вахту не надо? — Зейн сидел рядом и уже задумчиво грыз вчерашний невкусный сухарь. В огромной куртке Лиама он казался совсем маленьким и тощим, и у Пейна снова появилось желание защищать. Это странно. Они же знакомы всего пару дней.       — Надо, — согласился матрос, потирая затёкшую от неудобного положения ногу. — Тогда до вечера?       — Ты бы ночевал у себя, а. Ночёвка в сыром трюме сил тебе не прибавит. Сколько тебе дней ещё работать? Пять?       — Не волнуйся, мне здесь нравится. — Лиам поддался мимолётному порыву и, вставая, взъерошил тёмные волосы пакистанца.       — Дело твоё, — буркнул в спину уходящему матросу Зейн. * * *       Когда Пейн вернулся в трюм, была уже глубокая ночь: просто капитан решил, что палуба недостаточно чистая, и заставил Лиама её драить. Пакистанец, видимо, не дождался и уснул, поскольку взору матроса открывалась лишь спина свернувшегося калачиком парня. Пейновская куртка на нём задралась, оголяя тонкую полоску загорелой кожи, плохо прикрытую рваной майкой. Лиам улыбнулся, отставил принесённую еду в сторону и подошёл поближе к спящему Зейну. Тот заворочался, издал сдавленный всхлип и повернулся на другой бок.       — Ну-ну, спи. — Лиам присел на корточки, положил свою ладонь ему на лоб, смахивая пару упавших на глаза прядей, и тут же отдёрнул руку.       По загорелым впавшим щекам текли слёзы. Не сплошным, непрекращающимся потоком, как у многих чересчур ранимых дам, когда умирает их любимая карманная собачка. На резко выделяющихся скулах поблёскивали в свете принесённой Лиамом лампы всего две влажные дорожки, а сам бродяга только тихо всхлипывал и изредка дёргался босой ногой. Зейну снился кошмар.       — Зейн, — Лиам осторожно тряхнул пакистанца, но тот только пробормотал в ответ что-то неразборчивое, — Зейн, проснись. Зейн, это просто сон. Это не правда. — Пейн знал, что единственное, что может спасти от кошмара, — это пробуждение, именно поэтому он так старался вытащить парня из мутной и вязкой пучины сна.       Вот только Зейн не хотел вытаскиваться. Он начал метаться по полу, продолжая бубнить и ругаться на непонятном Лиаму языке. А что мог сделать Пейн в такой ситуации? Матрос прилёг рядом и аккуратно обхватил руками тощее тело пакистанца, стараясь хоть как-то его успокоить, приговаривая:       — Тихо. Тихо, спи. Всё в порядке. Я рядом.       Зейн ещё раз всхлипнул и уткнулся носом в широкую грудь Пейна. Тот только крепче обнял его одной рукой, другой гладя по голове и зарываясь ладонью в спутанные длинные волосы. Он знал только одну вещь, что могла так сломать «жулика». Это была не безработица, не голод и нищета. Это было глубже. Оно сидело в Зейне и пожирало его изнутри. Это было жуткое одиночество. У парня не было никого. Лиам даже знал то, о чём пакистанец рассказывать не хотел. Он это чувствовал. Чувствовал, что умер не только отец, но и мать. А остальным родственникам было плевать на мальчишку, который один был вынужден как-то существовать. Сколько ему тогда было? Тринадцать? Четырнадцать?       — Теперь есть я, — Лиам постарался как можно сильнее прижать к себе воришку. Почему он так заботился о парне, которого знал всего три дня, матрос не знал. Но, видимо, Зейн был той частью, которой недоставало жизни Лиама. Он был смыслом. — Спи.       И Зейн затих. * * *       На этот раз Пейн проснулся от смачного удара в нос. Взвыв от боли и неожиданности, он подскочил, зажал пострадавшую часть тела, и исподлобья уставился на тяжело дышащего Зейна, который сидел в паре метров от матроса. Куртка на нём распахнулась, чёрные волосы растрепались, а правая рука была сжата в кулак. Весь вид пакистанца говорил о том, что настроен тот очень воинственно.       — Какого чёрта? — Зейн старательно шарил вокруг себя свободной рукой в безуспешных попытках что-то найти.       — Нет, это ты мне скажи, — прогнусавил Лиам, вытерев загорелым запястьем тонкую красную струйку на верхней губе.       — Если ты думаешь, что я за еду и одежду пойду на всё, что угодно, то не ходи сюда больше, — Зейн отодвинулся подальше и начал снимать с себя куртку, — и это забери.       — Ты умом за ночь тронулся? — Лиам запрокинул голову и снова зажал нос. — Что случилось?       — Что случилось? Я проснулся, придавленный твоей же ногой! Может, скажешь, что ты тут ни при чём? — Пакистанец, наконец, разделался с курткой и откинул её в сторону недоумевающего матроса. Металлическая пряжка попала точно Лиаму в глаз, отчего он сдавленно ойкнул и взмахнул руками, видимо, ожидая повторной атаки.       — Ты что напридумывал? — простонал Пейн, потирая ушибленные места. Вся эта ситуация была просто до невозможного нелепой. — Тебе кошмары всю ночь снились, умник. А угомонился ты, только когда я лёг рядом. Ну а во сне я ворочаюсь, уж прости. И прошлой ночью мы, кажется, тоже рядом спали.       — Это другое, — нахмурился пакистанец, запуская ладонь в грязные тёмные волосы, всё больше их разлохмачивая. Теперь он выглядел не столько разъярённым, сколько смущённым и растерянным. — Тогда это не было неожиданностью. И у меня выхода не было — ты прямо на меня свалился, когда уснул.       — Ну а в этот раз выхода не было у меня — ты совсем не хотел просыпаться. Надеюсь, этой ночью у тебя проблем не будет, так как у меня вахта сегодня с двенадцати до четырёх. Ну, точнее, завтра. Вернусь только следующим вечером.       — А почему после вахты не можешь? — в голосе пакистанца послышалось разочарование и смутная грусть, такая смутная, что Лиам уловил только слабый намёк на неё.       — Ты же не думаешь, что моё отсутствие в кубрике по ночам никто не замечает? Надо перестраховаться, а то тебя и поймать могут. Насчёт еды не волнуйся — я оставил немного за бухтами — на два дня должно хватить. — Лиам поднялся с пола, всё ещё зажимая пульсирующий от боли нос. Заметив это, Зейн смущённо опустил взгляд и закусил и так уже потрескавшуюся нижнюю губу.       — Да это ладно. Я три дня без еды жил до того, как всё-таки решился пробраться на палубу, — он задумчиво почесал покрытый тёмной щетиной подбородок и, наконец, поднял взгляд. — И прости за это, — указал пакистанец на слегка посиневший нос матроса, — я не знал, что мне снятся кошмары.       Конечно, Пейн понимал, что Зейн соврал. Парнишка прекрасно знал о своих кошмарах, потому что они преследовали даже наяву, прячась по тёмным сырым углам и забираясь в узкие косые щели. Он соврал, чтобы не выглядеть в глазах друга хоть немного странным. Хоть немного слабым. И в этом была его главная слабость — Зейн никому не доверял. Лиам всё никак не мог перестать об этом думать. Сам же предмет размышлений матроса тем временем поднялся, отряхивая рваные штаны от налипшей к ним грязи и открыл рот, пытаясь что-то сказать.       — Я сейчас спрошу ужасную глупость, вероятно... Просто я ничего не могу с этим сделать. Это появилось очень неожиданно и... я просто не знаю. Я так рад, что ты пришёл тогда. И что не бросил потом. И... Я так благодарен тебе. И мне так жаль, — каждое слово давалось пакистанцу с невероятным трудом, а паузы между фразами были длиннее самих фраз. Дыхание Зейна сбилось и стало каким-то тяжёлым и рваным. — Спасибо тебе.       Он осторожно приблизился к лицу ничего не понимающего Пейна и, видимо, испугавшись в самый последний момент только задел уголок обветренных губ матроса и уткнулся носом в его плечо. Он опять дрожал, напуганный собственными действиями и, разумеется, даже мыслями, которые навязчиво лезли в его голову. Лиам, до сих пор не сумевший оправиться от лёгкого шока, повернул к другу голову, ожидая то ли объяснений, то ли продолжения — да он сам точно не знал.       Но Зейн не мог объяснить. Он не смог бы объяснить это никогда. Это просто случилось, и теперь всё зависело только от реакции Пейна. Какая глупость — прятаться на плече человека, который является тем самым, от чего и ждал удара воришка. Лиам даже улыбнулся этой нелепости. А Зейн поднял голову, оказываясь прямо напротив лица светловолосого матроса и ловя губами его дыхание.       На этот раз оба подались вперёд почти одновременно и осторожно коснулись губ друг друга. Зейн, видимо, просто наслаждался даже этой мелочью, в то время как Лиам аккуратно разомкнул языком его губы, и пакистанец охотно подался навстречу.       Это было так странно — стоять в центре тёмного трюма и целоваться, даже не думая о том, что сказать друг другу, когда всё закончится. Целоваться так неловко, как это делают спрятавшиеся в чулане от родителей или воспитателей дети. И при этом так искренне. Так нежно.       В конце концов, поцелуй прервался, и карие глаза оказались напротив глаз Лиама. Зейн смущённо улыбнулся, отвёл взгляд и одёрнул майку, стараясь опустить её как можно ниже. На секунду в воздухе повисла тишина.       — Ну, мне пора... — неуверенно начал Пейн. — До скорого, друг. — Он начал медленно отходить на отказывающихся слушаться ногах к двери, безуспешно стараясь побороть рвущееся наружу волнение.       — Да, до скорого, — дрожащие колени Зейна подогнулись, и он опустился на холодный сырой пол трюма, — друг. * * *       У Лиама было целых два дня, чтобы обдумать произошедшее. И в принципе, он только об этом и думал, вот только именно обдумать как-то не выходило. Он просто в какой-то момент отключался и выпадал из реальности. В конце концов он так напугал капитана своей безуспешной попыткой натянуть галс — вместо галса Пейн схватил какую-то другую верёвку и чуть не сбил с ног никому не мешающего юнгу — что старик, похлопав матроса по плечу, предложил ему проспаться в своей койке. В итоге так Лиам и сделал, сдаваясь перед натиском ужасных мыслей.       Когда Пейн, наконец, вернулся в трюм, Зейн снова сидел за бухтами и выводил на покрытой каким-то лишайником стене абстрактные узоры. Обернувшись на звук шагов пакистанец на мгновение замер, но тут же отвернулся. Он снова боялся.       — Не бойся, я же не бить тебя пришёл. — Лиам подсел к другу, протягивая ему очередную бутылку рома. — Ты тут нормально?       — Да вроде, — сквозь зубы прошептал парень, по-прежнему стараясь не смотреть матросу в глаза. Какое-то время он спасал себя от разговора выдиранием пробки из бутылки, но наконец, отпив порядочную часть мутной жидкости, Зейн сдавленно пробормотал: — Прости.       — За что это?       — За всё, — прошептал он в ответ, — за всё. За все неприятности и за... ну, это. Мне жаль.       — Не стоит, — улыбнулся матрос и положил тяжёлую руку другу на плечо. — Я тут думал... — Зейн в ответ промычал что-то очень важное, — о том. Знаешь, это неправильно, — он вздохнул, а сердце пакистанца упало в пятки, — неправильно, но вместе с тем и так правильно, что меня просто разрывает. И самое ужасное то, что у нас осталось всего две ночи вместе. А потом... Ты уверен, что останешься в Португалии?       — Мне ничего другого не остаётся. В Англии за меня обещана награда. Нельзя мне там показываться.       — Значит, действительно всего две... Тогда, — он прокашлялся, — можно мне ещё раз, ну... Сейчас.       — Но ведь... ты хочешь? — Зейн так удивился, что оторвался от разглядывания стен, и взгляд Лиама снова встретился с добрыми карими глазами.       — Хочу.       Он наклонился к пакистанцу и почти коснулся его губ, когда за дверью послышались чьи-то тихие причитания:       — Господи Иисусе, прости меня грешного, спаси мою душу, Господи...       Парни резко отпрянули друг от друга и почти одновременно оглянулись на голос. В дверях стоял старый пьянчуга Джон, который, по всей видимости, снова набрался. Мужчина попятился назад, не переставая креститься и бубнить какую-то чепуху, а Пейн был близок к панике. Теперь их могут раскрыть, ведь Джон не будет Джоном, если не расскажет, когда протрезвеет. Вопрос только в том, как много он видел и что успел напридумывать.       — Я должен идти. — Пейн легко вскочил на ноги и подошёл к выходу из трюма, стараясь разглядеть что-то в кромешной темноте июньской ночи. — Он сейчас может многое натворить.       — Конечно, — Зейн опустил голову и снова одёрнул куртку, — иди. Только осторожнее с ним.       — Не волнуйся, — улыбнулся Лиам. — Что ж, видимо, сегодня придётся мне опять спать в кубрике. Еда у тебя есть, так что я спокоен. До завтра. — Пейн выскользнул за дверь и густой мрак мгновенно поглотил его. Возможно, если бы он задержался ещё на несколько секунд, то смог бы уловить тихий шёпот:       — Так мало времени... * * *       — Ты чего дразнишься?       Лиам удивлённо поднял бровь и взглянул на обиженную физиономию Зейна.       — Разве я дразнился?       Они тайком пробрались на палубу, и сейчас Пейн давал пакистанцу последние наставления. Это была последняя ночь. Ночь, за которую Зейн должен был покинуть «Беллум», так как уже утром они пристанут к берегу, и следовательно, многим матросам придётся спуститься в трюм за тросами. Это значило, что пакистанец больше не сможет там оставаться. Надо бежать.       — Ну да, — парень нахмурился. — Я и без тебя знаю, что все смеются над моим акцентом, — тебе совсем не обязательно его копировать.       — А я копировал? — Тросы ослабли, и одна из шлюпок спустилась на воду, издав тихий всплеск.       — А ты не знал? — передразнил его интонацию Зейн. — Это довольно странно.       — Ох, прости тогда, я и не заметил, — растерялся матрос.       — Забудь.       Зейн вздохнул. Свежий солёный ветер дул в лицо, ласково зарываясь в растрёпанные чёрные волосы и приятно охлаждая разгорячённую от волнения кожу. Наверху было гораздо теплее, чем в трюме, и пакистанец радостно подставлял воздушным потоком измазанное в чём-то сером лицо. Над головой распахнулось бесконечное чёрное как смоль небо, усыпанное милиардами мерцающих в тишине ночи звёзд. Даже море поддалось общему спокойствию, волнение улеглось, и только редкие всплески выдавали существование жизни в этом тёмном таинственном мире. Вахтенные тоже дремали, облокотившись на мачты или неаккуратно сваленные в кучу снасти — сказывалась вечерняя попойка, и Лиаму это было только на руку.       — Я вот думаю, — Зейн прервал непродолжительное молчание, — мы же больше не увидимся, но... я не хочу просто забыть о тебе. Может, можно как-нибудь...писать друг другу письма?       — На что ты будешь их отправлять? — озадаченно нахмурился Лиам.       — Я могу оставлять их в порту. А ты, если вдруг окажешься в Португалии, будешь забирать их и оставлять на том же месте свои.       — Только я в лучшем случае раз в год смогу сюда возвращаться. Это нормально?       — Не знаю, — Зейн пожал плечами, — наверное, нет. Просто я хочу хоть изредка узнавать о том, что происходит в твоей жизни. Я глупый, видимо.       — Как и я. Мы два дурака, что поделать. — Лиам почесал затылок, а Зейн тихо хихикнул. — Но я решил. Через год я вернусь сюда и привезу тебе письмо, можешь мне верить.       — Я верю, — Зейн глубоко вдохнул, а на его губах появилось лёгкое подобие улыбки, — верю, поэтому и предлагаю.       — Тогда, я жду твоего письма через год? — Лиам сконфуженно переминался с ноги на ногу.       — Разумеется.       Зейн опять поддался какому-то порыву и запечатлел на колючей щеке Лиама лёгкий поцелуй. Матрос на мгновение застыл, но в следующую же секунду заключил черноволосого воришку в тёплые объятия, как можно сильнее прижимая его к себе. Минут пять они просто стояли молча, запоминая запах и прикосновения друг друга и не думая ни о чём конкретном, пока Зейн, наконец, не рассмеялся и не выпутался из крепкой хватки Пейна.       — Ведём себя как две девчонки. Незачем это. — Он быстро чмокнул ошарашенного матроса в нос и ловко перепрыгнул через борт, оказываясь в старой, покрытой слоем ракушек шлюпке.       — Береги себя, — прошептал Лиам куда-то в пустоту и получил едва слышный ответ:       — И ты себя.       Раздался всплеск вёсел, и лёгкое судёнышко направилось к освещённому огнями уличных фонарей берегу. Зейн уплыл. * * *       Дорогой Лиам.       Года ещё, конечно, не прошло — если быть честным, прошло всего два месяца — но я очень надеюсь, что ты сможешь вернуться сюда немного раньше. Как ты там? Может, когда ты вернёшься, у тебя уже будет невеста в Англии, а, может быть, даже и сын. Или дочка, я не знаю. И, конечно, не знаю В любом случае передавай им привет. Хотя я даже не знаю, веирнёшься ли ты, но это не важно.       Я Что касается меня, то у меня всё хорошо. Я устроился помощником в булочной, и мне там даже платят. Удивительно, да? Места ма Пекарня маленькая, но хозяин добрый и выпечка вкусная, поэтому посиетителей достаточно. Теперь у меня даже свой дом есть. Тоже маленький, но очень уютный. По ночам я вижу в окно полярную звезду и представляю, что мы ты тоже сейчас на неё смотришь. И сразу кажется, что я не один. Может, ты и правда на неё смотрел? Знаешь Она красивая, ты знаешь?       Я боялся, что не смогу тебя помнить так долго. Но, как окоазалось, долгая разлука делает сердце более любящим сентиментальным. Оно так колотится, когда я это пишу. Странно, хотел так много сказать, а сейчас совсем не могу ничего придумать вспомнить. Старею, видимо.       За стеной сверчок. Он каждый вечер начинает свой стрёкот и из-за этого очень ругается моя соседка. Она забавная — держит у себя целых семь пять кошек. Однажды рыжая забрела ко мне и утащила сосиску. Миссис Мартинез потом долго извинялась, но я не обижался. Я люблю кошек. А ты любишь?       Ну вот. Я опять не знаю, что говорить. По правде сказать, я никогда не знал. Думаю, ты это заметил.       Что же я хотел сказать написать... Вспомнил. Будь счастлив. Где бы и с кем бы ты ни был. Просто ты заслуживаешь это, как никто другой.       А я прощаюсь заканчиваю письмо и надеюсь, что ты всё же прочитаешь его. Пусть я сказал не всё, что хотел, но мне нравилось верить, что ты меня слышишь. Я л помню тебя, Лиам.       Твой воришка.       Матрос снова перечитал короткую записку и устало откинулся на деревянную бочку со спиртом. «Мария Целеста» должна была зайти в Португалию после Генуи, поэтому Лиам и нанялся на этот корабль. Сейчас он не мог знать, что в этом году ему не суждено попасть туда. И, конечно, он не мог знать, что письмо Зейна всё ещё не ждёт его в порту. И даже спустя ещё два года, когда Пейн, наконец, сможет вернуться в Португалию, весточки от пакистанца там не будет.       Темноволосая пышная женщина скажет, что оборванец, приносивший письма, уже три года не приходил: видимо, подох в какой-то подворотне или, наконец-то, угодил за решётку. Лиам закатит скандал, и в итоге его выставят за дверь, полностью разбитого и несчастного. Там он бесцельно прослоняется до глубокой ночи, пытаясь развязать драку с каким-нибудь пьяницей, чтобы заглушить душевную боль физической. На второй раз у него это получится, и его, избитого, оставят лежать на холодных булыжниках узкой безымянной улочки. Матрос поднимет затуманенный взгляд к чёрному небу, увидит там яркую мерцающую точку и чуть слышно спросит:       — Единственное, о чём ты не врал, верно?       И ему покажется, что лёгкое дуновение солёного ветерка принесло тихий ответ:       — Верно. 1) Сложенные кольцами тросы. 2) «Выходи!» на немецком и испанском.