Зрачки

– А она все продолжает говорить что-то про черное дно зрачка, радужную оболочку и какие-то странные хрусталики в самой середине человеческого глаза. И так долго говорит, что я невольно и зевать начинаю, представляешь? - несвойственно хрипло смеется, трясет головой, скрывая бледное лицо за сальными космами волос, – Зеваю, что аж слезы скатываются, а потом раз — и плевать на все сразу, на весь мир. Ну вот скажи, на кой мне знать, что у меня в глазах? К черту все, думаю, и кладу голову на холодную парту. Не ухмыляйся, прямо вот так бесцеремонно и кладу, хоть эта старая грымза и наш директор, веришь? А она все тянет и тянет про эти наши компьютеры и телефоны, мол, ломаем себе зрение, и так испорченное поколение... Стихами даже говорить начинает, представляешь? – А я уже почти и не слушаю, - подпирает щеку рукой, улыбается, – Только тихое скрипение парты — и все, сплю. И вижу я эти ее зрачки, черт бы их побрал, даже во сне! Чудится, будто бы они расширяются так сильно, что смогут заглотить весь этот жалкий мир. Такие черные, мне даже кажется, что у меня нет такого цвета в гардеробе, вот какие они. Не смейся, слышишь? А то вообще ничего не расскажу. – И вот когда я почти перестаю чувствовать воздух, снова ощущаю его руку. Прямо на запястье, - проводит пальцами по тонкой коже, – Держит меня, а я снова не вижу его, тьфу... Как будто играется, знаешь, то сожмет, то отпустит. А я падаю. И вот тогда-то мне снова приходит в голову мысль, что он обязательно... Нет, совершенно точно не даст мне достигнуть дна в одиночку. Шевелю рукой в темноте, а там холод. И ни черта больше, представляешь? А я продолжаю лететь вниз, на дно бездонного зрачка. Тавтоложная тавтология... Не торопи меня, тише, собьешь еще больше! – Ну и падаю я, хватаю темноту, пропускаю сквозь пальцы, а земля, чувствую, близко. Мне уже это изрядно надоедает и я говорю про себя, мол, куда ты делся-то, хочешь и ждешь, что разобьюсь? - ведет плечами и прячет холодные влажные руки в карманы толстовки, – И он приходит. Хватает так больно, что хочется оттолкнуть! Говорю же тебе, натуральная прищепка! Так и летим дальше, он держит, я расслаблюсь. А потом даже и не больно вовсе, когда падаешь. Жжет только глаза от какой-то вязкой жидкости, а так неплохо... Он ничего не говорит, да я и не спрашиваю. А потом темнота уходит, вот так просто, в один миг. Как будто и не было ничего. – И сразу лес вижу, - медленно кивает, хмурится, – А он стоит рядом и улыбается. Такой высокий, нескладный весь. Ноги длинные, руки тонкие, все в татуировках. Размыто только как-то, не понимаю, что на пальцах написано... И такой он худой, просто беда! Но сильный. Держится рядом, не отпускает руку, будто убегу куда-то, понимаешь? Да мне и не хочется. Он, правда, холодный очень, как мрамор, что ли... Ледяной. И я думаю, свитер бы ему мой с оленями отдать, а он вздыхает и смеется. Что? Конечно, он умеет мысли читать, он же такой особенный, другой. И мы идем вместе по какой-то петляющей заросшей дороге, он молчит, а я срываю мягкие желтые одуванчики и пачкаю ему пыльцой запястье. – И все так тягуче-медленно. В смысле, время как будто не существует, понимаешь? Никто не гонит, мол, быстрей или опоздаешь и еще кучу всего, что обычно говорят взрослые. Этого нет, да и мне кажется, что он совсем еще ребенок в душе. Не знаю, сколько ему, веришь? Хотя на кой черт эти дурацкие цифры? - дотрагивается до кончика носа и жмурится, – Он — самое настоящее солнце. Мне щекотно от его улыбки. То есть, ты помнишь, как я обычно чихаю в летнем лагере от этих ярких лучиков? С ним то же самое. Ледяное светило, как романтично. Но парадокс в том, что он меня не отпускает. И мы все идем, идем, а я все срываю и срываю цветки, думаю, скоро ты весь станешь желтым. Как солнышко. Или как цыпленок. Не знаю. Так хорошо, и больше никакой темноты и страха, и падений, и этих дурацких зрачков. Я уж думаю, вечно бы так мне идти бок о бок со своим чудом и плевать на все остальное, не останавливаться бы только. Движение оно продлевает вечность. – Но мы не перевёрнутая восьмерка на шее у девчонки с параллельного класса. Мы не... Не навсегда. Он отпускает, и я лечу. Лечу опять, лечу так, словно тянет сотнями магнитов вниз. В руке одуванчики. И я снова чувствую, как темнота побирается за пазуху, щекочет, сволочь. Но она не солнце, от ее щекотки и всплакнешь невольно. Веришь, тогда было страшно? - нервно кусает губы и трет покрасневшую шею, – И говорю про себя, где ты? Где руки, где солнце, где ты, черт возьми, такой холодный и высокий, где? А в груди... А в груди так больно, что хочется плакать от безысходности, понимаешь? Так тесно за ребрами, так горячо, сглотнешь подступившие слезы да обожжешься, будто канистру чистого спирта выпил. – А потом, ей богу, в одну секунду открываю глаза — и пусто. Ничего нет. Ни темноты, ни боли, ни слез нет. Только опустевший класс и замечание в потрёпанном дневнике «не слушает на уроках». А мне настолько плевать, что даже забываешься, как сильно дома тебя бьют за косяки в школе. И я ведь ухожу из кабинета, собрав сумку, иду по коридорам, натыкаюсь на стены. И все так бело в этом мире и все такое... Не нужное, быстрое, понимаешь? Снега за окном полно, а мне и не хочется, как раньше, гулять. Улыбнуться трудно, да-да. А понять, что он всего лишь сон — совершенно непосильно. И в голове снова звучит голос директора, мол, учите наизусть строение глаза... Боже, и это такая чушь, такая школьная бессмыслица, просто невероятная ересь, если после скучной анатомии у тебя на пальцах желтая-желтая цветочная пыльца. Веришь..?