...жаркое!

Когда Эрик возвращался домой, было раннее утро. К сожалению, именно этого ощущения – утра перед третьим адвентом, середина декабря, блин, у него и не было. Низко висевшие тучи на угрюмом небе – сколько хочешь, противно моросивший дождик – без проблем, тусклые дни, неотличимые от сумерек – выше крыши, а зимних, ярких, снежных дней не наблюдалось. И ничто, совсем ничто не предвещало перемен в погоде. Эрик говорил с ветеранами службы, и они дружно признавали, что такой сопливой погоды не было даже на побережье очень давно. Эрик говорил с фермерами, с людьми, которые вынуждены были знать о погоде куда больше, чем простые смертные, и они подтверждали: фигня творится на земле, фигня сыплется с неба, снег вряд ли предвидится, и как бы озимые сейчас в рост не пошли, поморозит же их, если в середине января морозы грянут, помнишь, салага, как это было в позапрошлом году? И самый главный эксперт по погоде и природе раздраженно рассказывал, что там деревья подгнивают, там звери не могут найти себе зимовку, а до некоторых полян в лесу, на которых стояли кормушки, добраться можно с огромным трудом. Эрик слушал его и не слышал; он любовался сердитым Оливером, размахивавшим руками, ерошившим волосы, хмурившимся и нетерпеливо вышагивавшим по комнате. На улице творилось что-то ужасное; второй адвент остался позади, скоро и третью свечу на рождественском венке зажигать, а по оконным стеклам барабанят капли дождя. Эрик улыбался; Оли сердился, но по другой причине – его, видите ли, не слушают, – ругал легкомысленного Лаутакера, который не понимал, какой бедлам творится в погоде, и – садился рядом, брал пульт от телевизора и находил что-то легкомысленное, что можно было запросто игнорировать, если им вдруг взбредет в голову что-то неприличное. Что как правило случалось. Сначала рука Эрика опускалась ему на бедро, затем он сам устраивался поудобней, приваливаясь к нему, кладя голову на плечо; затем рука, которая на бедре, начинала двигаться осторожно, но целеустремленно кой-куда повыше, Оливер подставлялся под нее, его пальцы начинали осторожно ласкать волосы Эрика, и все кончалось безобразием и развратом прямо перед телевизором, прямо под шум дождя. Сколько они жили вместе – месяц? Месяц и пару дней? Эрику казалось, что всегда. Оливер все привыкал к другому человеку так близко от себя; сбегал в свою мастерскую или на участок за домом и все примеривался, где возводить теплицу, где сажать вишни, проверял, как чувствуют себя саженцы, изучал следы, кротовьи ходы. Он возвращался домой и, перед тем, как взяться за дверную ручку, ежился. Потому что и сам понимал, что это выглядело как минимум бегством, что слишком долго привыкает к человеку, с которым вроде как добровольно решил жить вместе; но и понимал, что иначе срывал бы это свое раздражение на Эрике – человеке, меньше всего виновном в его дурном характере. Он снимал куртку, долго отмывал сапоги от грязи, набираясь смелости, и шел к Эрику. Тот спрашивал что-то несущественное, вроде того, похолодало ли на улице или не забредали ли косули к ним на участок, и предлагал сделать чай. А затем улыбался. Оливер растерянно смотрел на него и улыбался в ответ. Они пили чай, словно степенные старички, прожившие вместе полвека, Оливер рассказывал, что за фигня творится на улице и что за фигню он еще устроит, когда наконец прекратится эта фигня с погодой, и Эрик был счастлив. Ему-то было просто. Эрик словно и не жил другой жизнью, словно и не возвращался в скудно обставленную комнату, чтобы провести еще один вечер в одиночестве, словно и не бегал на свидания в надежде на зарождение чувств, не сидел в самых разных чатах, словно и не томился по Тину фон Лиссов, потому что ему казалось, что всю свою жизнь он готовился встретить этого заразу Оливера. Уж у кого – у кого, а недостатков у Дорнхаузера было выше крыши, и все они оказывались странно привлекательными; разбрасывал ли тот вещи, скрывался ли в мастерской без того, чтобы хотя бы как-то объяснить: фигня творится, на душе противно, я отвлекусь, скоро буду; злился ли, когда что-то у него не получалось, и огрызался на Эрика, пребывал ли в задумчивости после сеансов психотерапии – Эрик наслаждался даже ими, потому что взамен за чуточку терпения, самую малость сдержанности и совсем немного понимания получал многие и многие бонусы. И самым главным из них было какое-то сверхъестественное понимание. Оливер был туг на слова, не умел их говорить и не пытался. Но он действовал. Ненавязчиво, неприметно, но обстоятельно, как во всем, чем занимался. А самое главное – он понимал Эрика. Понимал, что значит для него работа, понимал, что эта работа значит бесконечные внеурочные, ночные дежурства, командировки; что эта работа значит похеренные планы и усталость и многое, многое другое, понимал и принимал. И заботился. Часто не говоря ни слова, иногда – требуя, чтобы Эрик заткнулся и не мешал ему, иногда – глядя на него исподлобья и дуясь. Это было здорово – оказываться объектом заботы, все еще непривычно, но уже ожидаемо. Ни Эрик, ни Оливер не строили грандиозных планов на Рождество. Так, съездить на рождественские рынки, поесть пончиков, жареных бананов, еще какой-нибудь дребедени; Оливер хотел заглянуть к своим ребятам, которые продавали изделия из дерева, может даже, присмотреть что-то. После Рождества к ним должны были приехать на пару дней племянники – ужасные оторвы, от которых счастлива была избавиться Дорли хотя бы на пару дней, но это будет после Рождества и перед Новым годом, а пока Эрику только и оставалось, что глядеть на свой график и тяжело вздыхать. Все-таки непросто было быть единственным новичком в команде, сплошь состоявшей из старых бульдогов. То один подходил к нему и говорил: дети, внуки, серебряная свадьба, то-се, может, возьмешь смену за меня на выходных? То другой жаловался, что они с женой давно уже не бывали в отпуске вместе, и опять получается, что придется отложить, и смотрел так жалобно, что Эрик соглашался. Он приходил домой и сокрушался, что его снова обдурили с дежурствами, и снова ему достается самое неудобное время, и снова их выходные не совпадут, а так хотелось бы провести их вместе. И словно в ответ на все его самые тайные желания Оливер пожимал плечами, задумчиво оттопыривал губу и говорил: «Придумаю что-нибудь». Для него эти вещи были чем-то естественным. Старшие всегда имели больше прав, потому что заслужили это своей службой, а потом и Эрик станет старшим и будет выбирать, когда ему уходить в отпуск. Роптать по этому поводу было бессмысленно, с равным успехом можно было потрясать кулаком, требуя от неба, чтобы оно перестало сыпать дождь, или топтать ногой на берегу реки, настаивая, чтобы она не выходила из берегов. Куда проще не строить далеко идущих планов, а довольствоваться тем, что есть. Эрик выходной в среду? Ну и замечательно. Берем свои сверхурочные, даем ему выспаться, а после обеда отправляемся куда-нибудь. Эрик выходной в воскресенье? Отлично. Идем на воскресную мессу, а после – организуем гриль. Эрику выпадало дежурить ночью? Не беда. Зато позавтракать можно вместе и пойти на работу сытым и довольным и вернуться вечером в теплый дом к нетерпеливо поджидавшему его Эрику. Поневоле признаешься самому себе, растерянно улыбаясь, что повезло, невероятно повезло, и за какие такие заслуги-то, спрашивается? Поэтому и не сложно было Оливеру встать пораньше, поджидая с двойного дежурства Эрика, пусть даже в промозглое субботнее утро куда больше хотелось спрятать голову под одеялом и покемарить еще полчасика. Двойным это дежурство стало совершенно неожиданно. Еще в начале недели и Оливер, и тем более Эрик ожидали субботу с нетерпением, рассчитывая сгонять в стройрынок, чтобы запастись расходным материалом; еще в среду Эрик изучал сайты, прикидывая, на какой такой рождественский рынок они поедут в воскресенье, и на тебе. Двое коллег уходят на больничный, еще троих откоммандировывают в Росток, потому что правые радикалы собираются проводить демонстрацию, а оставшимся хоть разорвись. Поэтому из субботы у Эрика оставалось всего ничего: шестнадцать часов, чтобы поспать, передохнуть – и снова на работу. Еще и эта фигня с вечером пятницы. Эрик любил его – и одновременно не любил. Любил – потому что вечер пятницы значил конец рабочей недели хотя бы для Оливера, и если им выпадало провести его вместе, а с ним и субботу захватить, то можно было рассчитывать и на сытный ужин с бокалом вина, и на неспешные разговоры, и на неспешный, обстоятельный секс. Эрик не любил его: конец рабочей недели был не только у Оливера, но и у многих других, которые с немецкой обстоятельностью отмечали его в барах, кнайпах – и на дискотеках. Ладно еще те солидные бюргеры, которые выпивали бокал-другой пива в компании друзей в каком-нибудь баре, попутно ругали начальство, налоги, ХДС, эмигрантов, смотрели какой-нибудь матч и разбредались домой в полночь. А дискотеки часто оказывались местом повышенной криминогенности. Приходилось дежурить до упора, иногда до шести утра. И несмотря на адвенты, на волшебное рождественское время, эти дежурства не всегда были волшебными. Собственно говоря, это дежурство было как раз неволшебным, пусть и не самым плохим. Пришлось задержать несколько слишком ушлых ребят, конфисковать у нескольких травку, у одного – биту, даже погоняться за одним идиотом, который исполнился куражу и решил погонять на машине после пары мерзавчиков егермейстера. И все это под противным дождем. И температура была собачья – плюс три. Во второй декаде декабря. Зато Эрик возвращался домой. Который день уже, скоро второй месяц – и все равно как в первый раз. Помнится, они только перевезли коробки с пожитками в этот дом, Эрик отправился на работу, а с нее отчего-то поехал домой по привычному маршруту и попал в лесничество. А потом долго стоял и думал, с чего бы Оли закрыл ворота и почему в доме нет света. Потому и не было, что он был дома, а не на работе, пробурчал Оли в телефон. С чего бы ему оставлять свет в лесничестве? Эрик долго смеялся, стоя перед закрытыми воротами, даже в машине ехал и посмеивался, а добрался домой – как рукой сняло. Он смотрел на их дом, необжитый еще, и заново привыкал к мысли: вот они, вот оно, и в нем – он. Оли встретил его тогда, стоя на пороге со сложенными на груди руками. – Ну? – саркастично спросил он. – Хороша у меня контора? – Отличная, – весело ответил Эрик, идя ему навстречу. – Бестолочь, – шутливо нахмурился Оливер и ткнул его в плечо. Эрик пожал плечами и поцеловал его. В прихожей их общего дома. В какие там по счету – третьи, четвертые? – сутки их настоящей семейной жизни? Он не повторял больше этой ошибки, хотя не мог удержаться и заглядывал в лесничество, чтобы проведать Оли. По старой памяти, чтобы разжиться кружкой кофе, бутербродом, чтобы Оливеру привезти чего-нибудь, какую-нибудь мелочь вроде пирожного, чтобы просто увидеть его. Оливер негодовал, что Эрик занимается фигней вместо того, чтобы работать; но напарник Эрика сам был не против сделать перерыв и посидеть в тепле, и все было замечательно. Эрик вылез из машины, потянулся и зевнул. Время было позднее, и время было раннее. Куртка казалась отлитой из чугуна, не меньше, брюки были противно сырыми, и в глаза словно песка насыпало. Еще и в горле першило, славное состояние, как бы не заболеть. А на кухне горел свет. И Эрик пошел ко входной двери, но все-таки не удержался и сделал крюк к кухонному окну. Оливер стоял с сосредоточенным видом и паковал куски мяса. Эрик стукнул по окну, и он вздрогнул, подобрался, подозрительно оглядываясь, присмотрелся, увидел Эрика, погрозил ему кулаком и потянулся за салфетками, чтобы обтереть руки. – Еще раз так сделаешь, салага, выпорю, что сидеть не сможешь, – пригрозил он первым делом, когда Эрик вошел в дом. Эрик виновато улыбнулся и пожал плечами. – Доброе утро, Оли, – ответил он на это и прокашлялся. Голос звучал хрипловато – то ли говорил он слишком много этой ночью, то ли вирус, бродивший по участку, дал о себе знать. – Как самочувствие? – спросил Оливер, подозрительно оглядывая его. Эрик пожал плечами, положил фуражку на полку, снял куртку, осмотрел ее, потянулся за плечиками. – Да так себе. Погода – фигня полная, – произнес Эрик. – Наверное, не мешало бы аспирину выпить. – Я чаю сделаю, – недовольно сказал Оливер, и весь его вид говорил: фигня эти ваши таблетки, я знаю лучше. – Я пока переоденусь и под душ, – отозвался Эрик и жалобно посмотрел на него. – Близко подходить не буду, вдруг я заразный. Оливер закатил глаза, недовольно заворчал, подошел к нему, обнял, поцеловал. – Вот же остолоп, – упрекнул он, глядя на Эрика. Тот засмеялся и уткнулся лбом ему в плечо. – Сильно устал? – Есть немного, – признался Эрик. Он вошел на кухню минут через двадцать. Кружка с травяным чаем, кривоватая глиняная штуковина, разрисованная кривоватым же лиственным орнаментом и его именем – вылеплена Дорли, размалевана племянниками, сделана в количестве двух штук, обе штуки именные – уже стояла на столе и стыла. Эрик моргнул: отчего-то после тусклого света спальни освещение на кухне казалось особенно ярким. Он нагнулся над кружкой, принюхался и жалобно спросил: – А может, кофе и аспирина? – Пей, – приказал Оливер и принялся складывать пакеты в морозильник. – Это еще что такое? – заинтересовался Эрик. Оливер недовольно дернул плечом. – Косулю пришлось пристрелить, – буркнул он. – Видать, волк подрал. – Еще одну? – сочувственно спросил Эрик. – Угу, – кивнул Оливер. – Я бы лучше волка того. Но квоты, чтоб их. И эти. Зеленые. Он неизменно произносил это слово, как самое бранное, а он знал толк в хороших ругательствах. Зеленые. Попускали, чтобы волки вырезали стадо овец, но не разрешали отстреливать их. Зеленые. Много чего делали через задницу, выцарапывали странные постановления об охране чего-то там, а ему приходилось вертеться, чтобы и инструкции соблюсти, и со здравым смыслом не поссориться. – Кстати, – закрыв дверь морозильника, сказал он. – Будем есть жаркое из косули. Настоящее, по-баварски. – Что, с пивом, что ли? – спросил Эрик, с радостью отставляя кружку. – Пей давай, – сухо приказал Оливер. – С вином. Эрик тяжело вздохнул. – Он горький, – капризно сказал он. Оливер без слов поставил перед ним сахарницу. – И горячий. Оливер сложил руки на груди и выразительно посмотрел на него. – Но должен же я был попробовать, – пожал плечами Эрик и взялся за кружку. – Так что там с жарким? Когда оно будет готово? – Скоро. Чуешь? Уже пахнет. Будет с можжевельником. – Оливер приоткрыл дверцу духовки и вытянул противень. – Красота, правда? Аромат чуешь? Эрик принюхался. – Да как сказать, – поморщился он. – Не очень. Оливер закрыл духовку. – Я пойду проверю, что там с сауной. А ты – чтобы выпил чай. – Он угрожающе наставил на Эрика палец. – Есть! – браво ответил Эрик и принюхался к напитку. Затем попробовал шмыгнуть носом и понял, что не мешало бы высморкаться. У Оливера Дорнхаузера на все беды в жизни был один ответ: сауна. Простыл – сауна. Тоскливо на душе – сауна. Хочешь романтики – тоже сауна. Релаксации – тем более сауна. И через пять минут он заорал с другого конца дома: «Эрик! Ты идешь?». – Думаешь, это хорошая идея? – спросил Эрик, стоя перед ним, улыбаясь и думая совсем о другом. О том, например, что Оли успел побриться. Только что ведь щеголял со щетиной. Или о том, что в понедельник нужно будет вести его к парикмахеру: добровольно и самостоятельно он это не сделает, ненавидел их отчего-то лютой ненавистью, сам стригся машинкой и подчас без зеркала, если не забывал. Или о том, что глаза у него блестели предвкушающе. Провоцирующе так. Возбуждающе. – Это отличная идея, – убежденно ответил Оливер и прищурился. – Это превосходная идея. – Ну, если так, – смиренно сказал Эрик, расстегивая джинсы. Оливер закрыл глаза, открыл их и лукаво посмотрел на него, отчего-то напоминая ему сытого, но пристально наблюдающего за разделывающей рыбу хозяйкой кота. Стоя перед дверью в сауну, Эрик тяжело вздохнул. – Все-таки я считаю это зверством, – обреченно признался он. Оливер вместо ответа шлепнул его по ягодице. Звук получился что надо – звонкий, отчетливый. Эрик попытался лягнуть его, но Оливер хмыкнул где-то слева. – Заходи давай, салага, – довольно сказал он. – Какое масло будем капать на камни? Он выбрал розмариновое и лимонное, что ли, пытался определить Эрик, принюхиваясь. Оливер уселся на лавку, и Эрик положил голову ему на колени. Оливер погладил его по груди; Эрик положил свою руку поверх его руки, переплел с ней пальцы, слабо улыбнулся, ощущая ее мимолетное пожатие, расслабился. – Как дежурство было? – спросил Оливер. – Нормально, – лениво отозвался Эрик, расслабляясь, вдыхая аромат масел, чувствуя, как нагревается кожа, становится горячо, предвкушая что-то иное, значительное. Оливер задавал ему еще вопросы, и Эрик лениво отвечал на них, мечтая о том, как когда-нибудь они целых несколько дней проведут бок о бок, взяв отпуск и удрав куда-нибудь далеко-далеко. Например, в Австрию. Или Норвегию. Или на Рюген. И не будут делать ничего, только бродить где-нибудь, сидеть в тени деревьев и молчать. С Оли это было бы просто здорово. Он открыл глаза и посмотрел на Оли. Тот давно уже молчал, поглаживал волосы, глядел на него угрожающе темневшими глазами, словно примерялся, и дышал редко, задерживал дыхание, чтобы не выдохнуть слишком шумно. Эрик неторопливо поднял руку, наклонил его голову, потянулся к его губам, осторожно коснулся их своими, поднялся, целуя Оливера жадно, прижимаясь к нему всем телом, оседлывая его, выгибаясь под его руками, скользившими по спине, задерживавшимися на ягодицах. Оливер отрывался на секунду от его рта, переводил дыхание, гладил Эрика по волосам и снова привлекал к себе. После таких передышек он был почти нежным, а затем словно тучи сгущались, он становился все агрессивнее, сжимал Эрика все сильнее, прижимал к себе, целовал жадно, глухо, утробно урчал, прикусывая его губы, и снова отрывался, снова глядел на него, словно проверял: жив ли, не сердится ли, не боится? Эрика трясло от нетерпения, от возбуждения, он тихо ругался на Оливера, что тот ничего не делает, требовал чего-то, тянулся к его губам и вздрагивал, когда его руки скользили по спине. Он потел от жары и от жара, жаждал разрядки, но хотел оттянуть ее как можно дольше, словно это был его последний раз, требовал поцелуя и тут же послушно опускался на лавку, подставляясь под жадные губы Оливера. Он переводил дыхание, лежа на спине, блаженно улыбаясь, закинув ногу куда-то – кажется, на плечо Оливера, и поглаживал его бедро. – До чего хорошо дома, однако, – тихо засмеялся он. – Тепло, уютно, хорошо... Он лениво зевнул; широко улыбнулся, ощутив, как Оливер потерся щекой о его икру, кажется, даже прикусил кожу на ней. – Все-таки суббота – это замечательный день, – произнес Эрик. – А скоро мы будем завтракать? Он похлопал себя по животу. – Твою же... – зашипел Оливер, сбрасывая с себя ногу Эрика. – Жаркое! Он выскочил из кабинки, Эрик, приподняв голову, прислушался, как хлопнула одна дверь, вторая, поколебался, но, собравшись с силами, встал и замер у двери. Оливер озверело бранился на кухне, лязгал чем-то, и Эрик засмеялся. Ему отчего-то подумалось, что это так здорово – все, что произошло утром, просто здорово. Он неторопливо обтер пот, пошел в душ, оделся, побрел на кухню, по дороге принюхиваясь. Пахло жарким. Подгорелым, если быть точнее. Оливер сидел перед духовкой, угрюмо глядя перед собой. Эрик положил руки ему на плечи и оперся на них. – И? Насколько все плохо? Оливер посмотрел на него, попытался пожать плечами. – Сморчкам хана. Шалот тоже выбросил. Жир подгорел. Мясо пережарилось малость, но нестрашно, можно будет обрезать. Ну надо же я олух, забыл совсем, – неодобрительно покачал он головой. Эрик нагнулся, прижался щекой к его щеке. – А повод был хорош, скажи ведь, баварец? – прошептал он. Оливер усмехнулся и, помедлив, согласно кивнул. – Отличный повод, – признал он, вставая. – Дай-ка я в душ загляну. Эрик убрал руки с его плеч. Оливер встал и замер напротив него, дожидаясь, когда Эрик сойдет с дороги. А он все не сходил. Оливер улыбнулся, поцеловал его, отстранился. – Я скоро, – тихо сказал он. У двери он остановился и обернулся. – Как самочувствие? – спросил он. Эрик пару раз втянул воздух через нос. – Отлично. Офигеть как пахнет горелым, – сказал он. Оливер недовольно зарычал и пошагал прочь. Эрик зажег свечи на рождественском венке, уселся за стол, уперся ногой в стул, откинулся назад, потянулся. Оливер поставил чашу с жарким на стол, покосился на Эрика. – Мясо нормальное на вкус, съедобное, – угрожающе предупредил он. – Конечно, – бодро согласился Эрик. – Жестковатое, но жевать можно, – с той же интонацией продолжил Оливер. – Разумеется. – Ну, может, с приправами перестарался, – отведя взгляд, буркнул Оливер и сел. – Ага, – помедлив, сказал Эрик, подозрительно глядя на него. Оливер положил кусок мяса ему на тарелку, к нему шампиньонов, картошки, уселся, и все время он отводил взгляд. Эрик мужественно взял в руки нож и вилку. Мясо было жестковатым, это точно. И пересоленным. – Я, кажется, пересолил, – признался Оливер. У него был совершенно несчастный вид. Эрику было смешно; он мужественно жевал мясо и хвалил его. Оливер делал вид, что верит ему, и смотрел на Эрика, не скрывая благодарности. Эрик попытался настоять на кофе, но Оливер сурово заявил, что ему еще спать предстоит, поэтому мятный чай. И Эрик послушно пил эту жуткую бурду и смотрел, как горят свечи на рождественском венке. Жаль было, что очередную свечу на нем Оли снова будет зажигать без него – дежурство. И здорово было, что зажигать ее он будет, думая о нем. Эрик засыпал под шум дождя за окнами. Он проснулся, и на улице было темно и тихо. Одевшись, выйдя на улицу в поисках Оливера, он замер, оглядываясь. Тишина была необычной, особенной. Оливер стоял у веранды и смотрел на небо. Заслышав шаги, он повернулся к Эрику и улыбнулся ему. – Смотри, – тихо сказал он и подставил небу руку. На его ладонь опустились снежинки – чахлые, редкие, но настоящие. – С третьим адвентом, салага. Эрик поднял руку ладонью кверху рядом с его рукой и шепнул: – С третьим адвентом.