И поцелую!

– Са-а-аша, вот так, да-а... еще... еще... я сейчас, Сашшш, не могу больше... хочу с тобой... вместе... – Кот... Котяра мой... что же ты делаешь со мной... я же сдохну сейчас, Ко-о-от, – шепчу ему в загривок, вбиваясь до упора. Почти лежу на нем, боюсь недополучить его запах, недоуслышать его хриплый срывающийся голос, недоощутить тепло кожи под ладонями, двигаюсь в нем почти не выходя, не могу, не хочу отрываться от него ни на один лишний миллиметр – не бывает так хорошо... не бывает так сладко... – Саш, ты проснулся? – о, а вот так бывает каждое утро. Мамаааа, я очень тебя люблю, но пошто ты собственного ребятенка, единственного, кстати, мучаешь? Обламывать на таком моменте! – Проснулся, мам, – кричу в ответ, закрываю глаза и пытаюсь вернуться в тот момент сна, из которого меня так жестоко вырвали. Обхватываю член рукой и через пару движений улетаю куда-то в другую галактику. Один. Опять один, без него. Да и полетит ли он туда со мной когда-нибудь, вопрос на миллион. Котяра мой, что же мне делать? Сколько себя помню, столько же помню его. Согласитесь – когда у человека рядом одинаковая с твоей кардиограмма, ты не задумываешься, откуда он появился в твоей жизни. Он просто был, есть, и должен быть в ней всегда. Мы почти не расставались за эти годы. Живем в соседних домах, поэтому садик, школа, одна парта с первого класса, летние лагеря, отпуска родителей, которые близко знакомы, и всегда брали нас обоих на море или в деревню. Кот рос на моих глазах. На свои изменения не особо обращаешь внимание, но видишь каждое у того, кто всегда рядом. Классе в восьмом я резко рванул вверх, а он перестал успевать за мной. Невысокий и худой. В нем нет ничего девчачьего, он не хрупкая тростинка, он – металлический стержень, который невозможно согнуть. Сгусток энергии с вечно горящей задницей. Малыми мы облазили все ближайшие чердаки и подвалы, потому как Кот был уверен, что там мы обязательно найдем клад. Хер его знает, откуда он там взялся бы, но раз он верил, верил и я. Я всегда шел за ним, куда бы он ни вел. Не потому что тупой ведомый баран, а потому что он горел каждой новой идеей и выдумкой так искренне, что не поймать эту искру и не загореться самому было невозможно. Я всегда готов был драться за него и убить за него. И не потому что он маленький. Поверьте, этот маленький вам так въе*ашит, что мало не покажется. Просто это же Кот. МОЙ Кот, и его никто не смеет обидеть, пока я рядом. Его все любят, он душа класса и любой компании. И, походу, теперь уже и моя душа тоже. Сколько раз я видел его голым, когда мы купались в речке в деревне. Сколько раз мы засыпали обнявшись, навыдумывав перед сном страшилок. Сколько раз в шутку дрались на том же пляже, одетые только в плавки. Я знал и помнил каждый изгиб его тела, но никогда раньше не думал, что буду хотеть это тело так невыносимо сильно. И совсем не для того, чтобы бороться. Я никогда не задумывался, почему я так равнодушен к девчонкам. Есть они где-то рядом и есть, как же без них. Мог обратить внимание, что кто-то из одноклассниц изменил прическу или юбка стала еще короче, а вырез блузки глубже. Но мне не хотелось туда заглядывать и не хотелось оборачиваться вслед длинным ногам. Я не хотел их обнимать или целовать. Зачем, если рядом всегда был Кот, которого можно было в любой момент потрепать по волосам или в шутку шлепнуть по заднице. Он вполне возмещал мой тактильный голод. В тот день, год назад, сбылась самая странная его мечта. Вы ни за что не угадаете, кем Кот хотел стать в детстве. Водителем троллейбуса, ни много ни мало. Хрен его знает почему, но он просто бредил этим. И вот какой-то его родственник, седьмая вода на киселе, работавший в троллейбусном парке, разрешил ему ночью, когда город почти спит и дороги пустые, сесть за руль. Думаю, что радостный вопль моего Котяры слышал весь район. Каждые десять минут он смотрел на часы, носился по квартире, проверяя на прочность нашу нервную систему и выдержку, не умолкал ни на секунду, крутил руками невидимый руль, произносил названия остановок и беспрерывно спрашивал меня, рад ли я за него. Устав повторять, что я рад и как я рад, я последовал примеру мамы Любы, которая с умилением смотрела на великовозрастное дитя, – просто молча улыбался и не мог отвести глаз от его светящегося лица. Мы вышли из дома на час раньше, чем было необходимо, потому что удержать его или успокоить был уже не в состоянии никто. Не буду рассказывать, как это происходило, но когда все закончилось и Кот, все еще сидя за рулем, делился со мной своими впечатлениями, будто я не видел всего этого собственными глазами, меня и накрыло. Почему-то вдруг стало сладко-сладко во рту, из легких словно турбопылесосом выкачали весь воздух, сердце оказалось где-то в горле и исчезли все звуки вокруг. Я не слышал и не слушал, что он мне говорил. Я видел только его улыбающийся рот, словно впервые. Единственная связная мысль была – я хочу его поцеловать. Сейчас же. Немедленно. Иначе сойду с ума. Увидев, что я застыл, Кот тут же подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, спросил: – Саш, что-то случилось? От его прикосновения меня почти подбросило. Ноги стали ватными, и по всему телу врассыпную разбежались мурашки. Случилось, Кот. Хер знает что, непонятно откуда свалившееся, с чем мне придется теперь как-то жить дальше. Вслух я этого, конечно, не произнес, потому что сам тогда до конца не осознал всю степень внезапного пиз*еца. А он, сука, оказался еще и безжалостным – к желанию поцеловать с улыбкой доброго палача добавил воспоминания о горячей и гладкой коже, к которой я прикасался миллионы раз. Понимая, что Кот не на шутку разволновался из-за моего неожиданного столбняка, я постарался улыбнуться как можно искреннее и, хлопнув его по плечу, все же не удержался и на минуту прижал к себе, уткнулся в волосы, жадно вдохнул запах. Это его ничуть не удивило, скорее наоборот, заставило расслабиться и вернуло улыбку на лицо. Не знаю, приходилось ли вам видеть человека, который не просто прикоснулся к своей мечте, а держал ее в руках, наслаждаясь каждой секундой полного и абсолютного счастья… Но Кот светился и искрил с такой силой, что мне приходилось впиваться ногтями в ладони, только бы не сорваться и не наброситься на него голодным зверем из зоопарка, которого не кормили неделю в лучшем случае. С тех пор я живу как во сне. А вернее, только во сне я и живу. Только там, в своих снах, я могу быть самим собой, могу целовать его и любить уже не просто как лучшего друга. Только в них мой Кот отвечает мне, отдается мне, целует меня с таким же запредельным желанием. Ну а днем я все тот же самый близкий и лучший друг. Мда... во мне погибла нежная фиялка, увлекающаяся слэшем, однозначно. Сидел бы и строчил слезливые истории на уроках. Кстати, пора вставать и идти встречать его у подъезда. Эти самые уроки никто не отменял. А внизу меня ждет подарок судьбы. Или моё окончательное и бесповоротное помешательство, хотя куда уж больше? Кота еще нет, я дергаю дверь подъезда на себя, собираясь подняться к нему домой и поторопить, и в этот же момент он выпадает мне прямо в руки. По моим меркам Кот пушинка, но, видимо, от неожиданности я не удерживаюсь на ногах и, увлекая его за собой, грохаюсь на асфальт. Больно? Я вас умоляю! Я готов терпеть такую боль каждый день, час и минуту, потому что, упав, и не успев вытянуть вперед руки, Кот буквально вплавляется в меня, скользнув губами по моим губам. О, если бы забыть, что мы на улице, что вокруг снуют люди, спешащие на работу, что на нас начинают оборачиваться. Ну, почему нас не снимают в романтичном кинчике, а? Операторы, режиссеры, девочки в коротких клетчатых юбочках с непонятной штуковиной, которой они щелкают перед каждой сценой, где же вы? Музыка где плаксивая, для усиления эффекта поцелуя, который должен был бы последовать? Нет же, хер вам, вернее, мне! Все, что я могу, это лежать на холодном грязном асфальте, скрипеть зубами и терпеть, хотя, бля*ь, как же хочется обхватить его руками, еще больше прижать к себе и провести кончиком языка по ямочке на подбородке. А это маленькое счастье-несчастье, не понимая что творит, еще и ерзает по мне и с неизменной улыбкой на лице заявляет: – Я не знал, что на тебе так удобно, Лекс. «А подо мной-то как удобно, Кот!» – просится на язык, но поняв, что еще немного – и он почувствует, КАК мне удобно, когда ему удобно на мне, я грубовато сталкиваю его с себя. – Придурок, пошли уже, опоздаем, – буркаю, поднимаясь. Подскочив мячиком йо-йо, Кот хватает меня за рукав и тащит в школу. неделю спустя – Котя, просыпайся, сына, шесть часов, – мамин голос, словно детский мяч, случайно попавший в окно, разбивает мой сон на миллион разлетающихся осколков, и я опять не успеваю поймать хотя бы один из них, чтобы не забыть, что же мне снилось. Уже не первое утро, с трудом разлепив глаза, несколько минут я лежу, уставившись в потолок, и изо всех сил стараюсь зацепиться за малейшую деталь, которая привела бы меня к разгадке. Но, увы и ах... Не помогает даже то, что я снова старательно закрываю глаза и притворяюсь спящим. Ну, мало ли, утопающий хватается и за соломинку. Однако память моя, на которую я, кстати, никогда не жаловался, с ослиным упрямством не поддается ни на какие мои уговоры и просьбы. Одно я знаю точно – во сне уже не первый раз происходит что-то явно очень интересное, так скажем, иначе откуда это сладкое томление и гордо встречающий меня Котя-младший? Встречаемся мы с ним каждое утро, как положено, но сегодня у него какой-то особенно обиженный взгляд. Котя, ёпт. Так называет меня только мама, сколько бы мы ни ругались по этому поводу. И при этом смотрит с любовью и нежностью, гладит по голове, словно дитя неразумное, и говорит, что даже когда мне будет пятьдесят лет, я буду оставаться её Котей. Но поверьте, я самый что ни на есть Константин Мавлин свет Евгеньевич. Для друзей просто Кот. Семнадцати лет от роду, метра шестидесяти восьми сантиметров росту. Низковат, признаю, но чо уж теперь, какой есть, такой есть. Выпускник школы сто пятьдесят четыре, проживающий в Москве на Абрикосовой улице в доме под номером двадцать три с мамой Любовью Николаевной и папой Евгением Владимировичем. Ладно, пока представлялся, отвлекся от главной проблемы, которая продолжает смотреть на меня с немым укором. Оставлять проблемы нерешенными меня папа с детства отучал, а еще учил не откладывать на потом то, что можно сделать здесь и сейчас. Вот и будем здесь и сейчас, потому как время поджимает, решать, реша-а-ть, реша-а-а-ть, ахххх. Вернувшись на землю после взрыва, равного одной мегатонне в тротиловом эквиваленте, я позволяю себе еще несколько минут блаженной неги, озадачившись, однако, новым вопросом – с какой стати так шарахнуло-то сегодня? А через секунду меня подбрасывает вверх, окатывает кипятком, затем сразу кидает в холодный пот, глаза почти вываливаются из глазниц и хочется истерически заорать: «Бля*ь-бля*ь-бля*ь! Только не это. Не это!» Закрыв глаза и схватившись за голову, я со стоном откидываюсь спиной назад на постель, не понимая – то ли ржать, то ли прям сейчас выйти в окно. Называется, приход подкрался незаметно, когда сны мои, которые я с таким трудом старался вспомнить, вдруг решили пожалеть меня и с песнями и плясками народов Севера ломанулись дружно добивать мое и так подкошенное душевное равновесие. Делать они это решили наперегонки, видимо, потому что я едва успеваю следить за бурно и страстно развивающимися событиями, перед просмотром которых явно забыли поставить предупреждение о 18+. Картинка такая красочная и с такими подробностями, что я вою почти в голос. Где вы, создатели моих любимых аниме, почему вы не обработали этот порноролик перед показом и не поставили свою любимую цензуру?! Клятвенно обещаю, что не скажу больше ни одного матерного слова в следующий раз, когда увижу ее на самом интересном месте. Ааааааа, мать вашу, это все же случилось! – Котя, тебе плохо? – слышу из-за двери взволнованный мамин голос. – Мне не плохо, мам, мне – пиз*ец, – шепчу сам себе и, облизав персохшие губы, бодренько отвечаю: – Я в порядке, ма, ударился ногой случайно. Е*ический театр, уж лучше бы и правда ногой хоть двадцать раз, чем один раз головой непонятно где и когда, раз мне снится все это. Вы поверили? Правильно, не стоит, я люблю приукрасить, так интереснее. На самом деле все я прекрасно знаю и понимаю, и сейчас вам объясню. Астахов Сашка. Алекс. Лекс. Ал. Как только я его ни называю. Мой лучший друг еще с тех времен, когда пресловутые ясельные горшки стояли рядом. Человек, который никогда не сбивается с шага, идя рядом со мной по жизни. С которым ревели в три ручья, размазывая ладошками сопли, когда нашли во дворе чуть живого от голода котенка и, аккуратно взяв его на руки, побежали домой отмывать, кормить и просить родителей Сашки оставить его. И теперь оба всем сердцем любим это ходячее отъевшееся и выросшее недоразумение, названное Флюком. Алекс, с которым первый раз, стоя спиной к спине, дрались с мальчишками из соседнего двора, курили на двоих первую сигарету и пили первую бутылку пива. Лекс, которому я недавно, бегая по комнате и размахивая руками от невозможности сдержать обуревающие эмоции, первому и единственному рассказал о том, что Галка из параллельного подкинула мне записку с предложением встречаться. – Дура твоя Галка, – зло прошипел в тот день Лекс, – мало того, что дура, так еще и страшная, и ноги у нее короткие. – Так я и не Гулливер, Лекс, – я был так окрылен перспективой начать первые в своей жизни отношения со всеми вытекающими и прилагающимися приятными бонусами, что не задумался, почему Лекс сидит темнее тучи, а не скачет молодым козликом вместе со мной. И вот этот человек, которого я знаю как себя, верю как себе, люблю как се… тьфу ты, больше, чем себя, конечно, и только как лучшего друга, начинает сниться мне по ночам в таких снах, сюжет которых можно смело номинировать как самое забористое порно всех времен и народов. И что теперь? И как теперь-то? Я же никогда не думал о нем в таком смысле. Ну, если совсем честно, то до недавнего времени точно ни-ни. Да, я всегда восхищался им. Он о*уительно красивый. Я не сопливая девчонка, но это не делает меня слепым. А там, поверьте, есть на что посмотреть. Высокий, спортивный, темноволосый и сероглазый. Добавьте ямочку на правой щеке и начинайте пускать слюни и завидовать мне, потому что я могу все это добро трогать за везде безнаказанно, толкать, шпынять, слышать, видеть, ржать с ним или грустить, мечтать или в шутку бороться. Могу, потому что он мой лучший друг. Потому что он МОЙ. Друг ли все еще? Или пора признаться самому себе, что уже некоторое время меня посещают странные мысли, от которых я всячески ныкаюсь, убеждая себя, что все это просто внезапное наваждение, которое скоро пройдет. Все началось тем утром, когда мы упали. Я видел, что опаздываю, и несся вниз со скоростью, за которую Шумахер поднимался на пьедестал. Толкнул дверь в тот же момент, когда Лекс открывал ее, и оказался на земле прямо на нем, коснувшись его губ. Сам не понял почему, но тряхануло неслабо. За эти доли секунды я успел почувствовать, какие они мягкие и теплые. Испугавшись своих слишком сильных ощущений, я решил свести все в шутку и специально потерся о него всем своим компактным телом. Лекс вдруг напрягся, и я впервые увидел, что его серые глаза могут быть такими темными и сумасшедшими. Понять бы еще, с какого перепуга он так занервничал. Не первый раз мы с ним валялись и дурачились, хотя не на улице и не на асфальте, конечно. И раньше я не замечал такого напряга между нами. Вот с тех пор и играем в прятки с моими странными мыслями и желаниями. Они не проходят, носятся за мной с назойливостью мухи, а я пытаюсь залезть в шкаф и притвориться вешалкой. Не знаю я пока, что делать и как быть дальше. Похоже, пап, на этот раз твои уроки не сработают. А теперь еще оказывается, все это время мне снился именно он. Представляю лицо Сашки, если я приду и в лоб ему скажу: «Так, мол, и так, друг мой милый, я тут внезапно воспылал к тебе страстью пламенной, в которой отсутствует желто-оранжевый цвет, а преобладает исключительно сине-голубой, и делай со мной все что хочешь теперь, но желательно нежно и любя. Даже если в морду дашь». Ой, а это что было сейчас? Неужто бабочка пощекотала мой красивый пузик? Я что, реально влюбился в Саню?! Не просто так тут страдания страдаю, а вот прям влюбился? Ладно, пойду схожу к этому чудовищу, будем посмотреть, что там и как. – Драсти, Верниколавна, чудище дома? – спрашиваю Сашкину маму, на ходу стягивая кроссовки и по привычке кидая куда попало не глядя. – Стоять! Поставил аккуратно, не у себя дома, обалдуй, – я бы даже испугался, если бы не улыбка на лице мамы Веры, – у себя, из ванной только, к тебе собирался. Скорчив рожицу, пока родительница моего друга не видит, подпихиваю ногой кроссы к стеночке, оцениваю общий вид и, довольный результатом, иду к Лексу в комнату. Таки что вы думаете, происходит дальше? Открываю я дверь и застываю, почти так же, как тогда в тролике, ни с того, ни с сего превратился в статую Саня. По краю сознания проносится мысль о том, почему именно он застыл тогда и ускальзывает дальше, потому что места для мыслей в моей голове не остается совсем. Лекс стоит у окна в одних джинсах и вытирает голову полотенцем, не замечая меня. Зато я замечаю золотой пушок у него на пояснице. На него падают лучи солнца, как будто ласкают его своим теплом. И как-то вот слабо стало сразу в коленях. И рыкнуть захотелось – суки, что творите, оно моё! Мои руки, губы, язык, зубы там должны быть! И пофиг уже, что он со мной сделает, потому что все встает на свои места, в голове одно, в джинсах то, чему и полагается вставать, и сомнений не остается. Не нужны мне ни Галки, ни шмалки. Он нужен. Причем чем скорее, тем лучше. По закону жанра, от которого мы не будем далеко отходить, я вижу каплю, которая ползет по его спине, прекрасно зная, какой эффект производит на меня, и нагло этим пользуясь, мучая меня неспешностью, будто догадывается, что как только она скроется за кромкой Сашкиных джинсов, я сорвусь. Ну а чо я, я ничо, не буду же я вас разочаровывать, знаю же, что горяченького ждете. Поэтому, когда эта гадская капля все же доползает до нужного места, пройдясь по тому самому пушку на пояснице, намочив его, словно и правда я там языком прошелся, я рвусь к Сане. Еще толком не зная, что буду делать и говорить, как объяснять мое внезапное желание припасть своим ртом к его спине. Одного я не учел – бардака в Саниной комнате, к которому привык, как к собственному, и никогда не обращал внимания, как оказалось – зря. Я зацепляюсь ногой за одну из его вечно разбросанных железяк, в простонародье – гантель, и лечу вперед, смешно размахивая руками. Что-то я падать начал часто, вам не кажется? Недавнее падение, впрочем, было вполне себе приятным, разве что со странными последствиями. Надеюсь, и это закончится так, как мне хочется. Мне почти не больно, но я начинаю жалобно вздыхать и усиленно тереть ушибленные колени. Ну же, герой моих грез, не подведи мои и читательские ожидания, кидайся меня спасать-жалеть-поднимать-обнимать. Минуту в комнате стоит гробовая тишина, а потом мой бог, словно очнувшись, бросается на пол ко мне. – Кот, Кот, где болит? Дурилка ты картонная, чего под ноги не смотришь, – как заведенный бормочет Сашка, ощупывая меня на предмет серьезных и смертельных увечий. А вот это уже интереснее. Грохнулся-то я на колени, а он трогает меня всего и почти везде. Ласково, кстати, трогает, я бы даже сказал – чувственно так. Ну, была не была, ща проверим, ху из ху. – Сань, ты бы еще подул и поцеловал, а то ить и помру тут не дай бог от травм, несовместимых с жизнью, – я рискую, признаюсь, но и продолжать страдать в одиночку мне уже не можется. Саня смотрит на меня в упор совершенно диким взглядом, только желваки ходят ходуном, будто понять пытается, стебусь я или на самом деле это ему предлагаю. – А вот возьму и поцелую, – почти шипит он, глядя мне прямо в глаза. – А вот возьми и поцелуй,– хочется ответить так же зло, но улыбаться мне хочется больше. Потому что понимаю я в этот момент, что хочет он этого точно так же, как и я, просто поверить боится в такую неожиданную удачу. Понимаю и то, что застыл он тогда в троллейбусе, потому что накрыло его вдруг тем же, чем и меня самого неделю назад. Санька, Санька, ты, получается, весь год страдал и боялся признаться. Боялся, что я не пойму, отвернусь и конец дружбе нашей многолетней. Как же я тебя люблю, чудовище мое. Это ведь так просто, оказывается, полюбить друга больше чем друга. Потому что самый близкий и родной, и знаешь его, как себя самого. А главное, он же тоже любит. Я это вижу. Вижу по глазам, потемневшим опять, по блеску их голодному, по рукам, которые прикасаются с такой зашкаливающей нежностью. И как же, бля*ь, хочется схватить его голову и самому уже наконец дорваться до его губ, мягкость и теплота которых не давали мне покоя так долго. - И поцелую, – выдыхает уже в губы и, все еще продолжая ждать какой-нибудь подляны с моей стороны, начинает осторожно водить своими губами по моим, сдерживаясь из последних сил, чтобы не впиться сразу и надолго. Исключительно из любви к подъе*кам хочется сказать, что болят колени, а не рот, но когда он прикусывает мою нижнюю губу и легонько тянет ее, я забываю все слова русского языка и, наверняка, всех других иностранных, хотя знаю-то из них только английский. Но я же люблю приукрашивать, вы должны помнить. С другой стороны, приукрашивать то, что происходит со мной и, похоже, с Саней, смысла не вижу. Вспомните собственные ощущения, когда вас первый раз целовал ваш любимый. То-то же. О*уительно, мозговыносяще, сладко, даже если это звучит по-дефачковски. И дыхания не хватает, и голова кружится, и девятым валом ухает вниз вся имеющаяся кровь. И рвется наружу тем же валом, только уже не кровь, конечно. О том, что дверь не закрыта и в любой момент может войти мама Вера, ни он, ни, тем более, я не думаем. Целоваться, целоваться, не боясь задохнуться, потому что вместе не страшно, стукаться зубами, мешаться носами, забывая, что умеешь целоваться и учиться этому заново вместе с ним. Гладить, гладить везде, дрожать всем телом до кончиков пальцев ног, не понимая – ты сам или это передается его дрожь, вжиматься друг в друга, каждой клеточкой тела чувствовать тепло друг друга, слышать заходящееся сердце, наконец коснуться там, где давно уже железно твердо, и умереть на секунду, когда рука сжимается. Стон, всхип, рык, не пойми – мой или его, одновременно, синхронно, в унисон, слаженно, как все и всегда у нас. И момент за секунду до взрыва. Самый сладкий, самый невыносимый, на грани крика, когда кажется, что сходишь с ума, потому что хочешь оттянуть его и в то же время приблизить. И, не выдержав, толкнуться в чужую руку последний раз. А потом, все так же приклеившись друг к другу, возвращаться на землю и тихо смеяться, потому что на фиг никакие слова не нужны. И гладить кончиками пальцев лицо, словно внося в память кожи состояние этого первого оглушительного обоюдного счастья. Мы обязательно будем ссориться, расходиться и бурно мириться. Мы наверняка будем изменять друг другу. Эта мысль мне не нравится так же, как и вам, но жизнь... сами понимаете, не сказка, а мы с Саней еще слишком молоды. Я просто очень хочу верить – что бы ни случилось и как бы не сложилась наша с ним жизнь, он всегда будет оставаться самым близким и родным для меня человеком.