Исход ночи

Ему слышатся голоса где-то вдалеке, будто за порогом разума — раскатистый смех, оживленные споры и песни пира. Ему чудится ветер, лёгкой рукой отерший лицо, смахнувший пыль и боль бесконечной битвы. Ему кажется, что вокруг расплывается тепло, мягче и нежнее перин родного дома. И почему-то ему невыносимо хочется пить. С полной уверенностью, что умер, Кили пытается открыть глаза и облизать пересохшие губы. Какая-то паршивая смерть получилась — все кости словно перемололи, голова гудит, и взгляд, который безуспешно пытается собраться в одной точке, ловит вокруг лишь сумрак с проблесками света, а не великолепные залы чертогов Махала. Разочарованный донельзя, он решает приподняться, но собственное тело предает хозяина, и результатом его грандиозных усилий становится уж совсем не геройский жалобный стон. Кили зажмуривается от острой, слепящей боли, мгновенно пригвоздившей его к месту, закусив до крови нижнюю губу. И вдруг рядом, разлившись сладким мёдом, звучит переливчатая речь, как будто чьи-то ласковые касания пробегают по лбу, унимая боль, и о зубы чуть стукается что-то твёрдое. Это чаша, от которой исходит душистый, пряный аромат. А потом слышен голос, усталый и радостный: — Очнулся. Отхлебнув, Кили переводит взгляд на звук и понимает, что он не один неправильно умер. Или, ещё хуже, вдобавок помрачился рассудок, услужливо подсунув и после смерти неразлучное видение. — Ты…ты… — в ужасе только и может выдавить он хриплым, чужим голосом, когда его прерывают до дикости бодро и весело для загробного мира: — О, и в самом деле. А я говорил — подземный народ так же крепок, как сами горы. Высокая, сутулая фигура возникает из ниоткуда прямо перед ним, щеголяя седой бородой и когда-то знакомыми колючими синими глазами, что вовсе ввергает в панику: — И Вас тоже убили? — поражённо шепчет он. — Вот ещё! У меня в Средиземье достаточно дел, господин гном, чтоб рассчитывать на такую роскошь! — тень вдобавок очень сердитая… — Что я могу сказать и о тебе тоже. Смерти не хватило сил выцарапать вас из этого мира своими тощими лапами, и не стоит поминать её вновь, Кили, сын Хабура, сына Ругара, — голос смягчается, — Наоборот, вам столько всего предстоит сделать в жизни, что отлынивать вряд ли получится. Гэндальф Серый стоит перед ним, довольно ухмыляясь в усы. Неподалеку раздается новый взрыв…смеха? — и весёлые крики. Рядом сидит — задери меня варг, точно спятил — придерживая тонкой рукой глиняную чашу с отваром, зеленоглазая, медноволосая, потерянная, казалось, навсегда эльфийская дева, чей взгляд бьёт наповал не хуже гномьей секиры и греет, как летнее солнце. И вот тогда, вот тогда прокрадывается первое, робкое, несмелое осознание себя — живым. Но он жив. Действительно жив. Это чувство настолько огромно, непобедимо, всеобъемлюще, что Кили только и остается часто-часто моргать, тяжело дыша и пытаясь улыбнуться. Ликование, чистый восторг рвутся наружу, теснят грудь, заполняют всё его существо до кончиков пальцев так, что теперь он чувствует себя всего — избитого, проткнутого в минимум трёх местах, но — чувствует. В этой битве ему удалось выстоять! Страшная мысль пронзает ударом молнии, и Кили почти вскакивает, едва снова не потеряв сознание от боли. Тауриэль еле успевает сдержать этот порыв, пока он лихорадочно повторяет: — Фили… Брат… Мой брат выжил? Маг, собравшийся было уходить, разворачивается, встретившись взглядом с побледневшим ещё сильнее Кили. — Вы оба заставили всех изрядно поволноваться, — загадочно цедит он, и нахлынувшее облегчение накрывает несостоявшегося умершего с головой, вынуждая бессильно обмякнуть, уткнувшись в ногу эльфийки. Гэндальф продолжает: — Беорн и орлы подоспели вовремя. Он вытащил вас из гущи боя, израненных и полумёртвых — живого места не найти. Фили повезло больше, а вот тебя пришлось отбивать у Больга. Огромный, гороподобный орк с рассеченным рылом и булавой размером с голову гнома. Да, теперь он вспоминал… Рык, замах — не успел увернуться, булава, кажется, вколотила ребра в легкие… — И что с этой тварью? — сглотнув и зло сузив глаза, спрашивает Кили. Гэндальф, сосредоточенно ковыряясь в навершии посоха, пожимает плечами: — Ничего. Беорн разорвал его надвое. Да уж. Незавидная участь. Он ясно чувствует к оборотню сразу и много самого наипочтительнейшего уважения, хотя, казалось бы, куда больше-то… — Теперь смрад азогова отродья выветрился из этих гор. Гоблинам и оркам нанесли столь могучий удар, что долгие годы они не посмеют высунуть и носа из своих пещер, — ухмыляется волшебник, а Кили, прислонившийся щекой к теплой ноге, внезапно понимает все преимущества своего положения, которое к тому же можно сделать ещё лучше. — Осквернитель мертв? Чья рука упокоила эту падаль? — ворочаться неприятно, даже очень, зато Кили, усиленно стараясь делать это естественно, теперь почти что взгромоздил голову Тауриэль на бедро. Эльфийка бросает на него быстрый взгляд с обещанием отделить эту самую голову от тела, однако исполнять не спешит и не шевелится. Колдун церемонно чистит кристалл на посохе, не глядя в их сторону и изображая полнейшую заинтересованность. — Твой дядя, Торин, сын Траина, как и обещал, — наконец он любовно оглядывает прозрачный камень. Кили даже не успевает испугаться, как маг продолжает: — Сказать по правде, я до сих пор не понимаю, как он умудрился это сделать, едва стоя на ногах. Он обязан жизнью Даину Железностопу, иначе сокрушившего Азога Торина обезумевшие орки порвали бы на куски. Дядя жив. В грудь уже некуда вмещать счастье. Теперь он слышит песню — узнаёт голоса друзей. Гэндальф видит радость, осветившую лицо раненого, и улыбается в ответ: — Да, отряд Торина Дубощита выстоял. Все те двенадцать гномов, что выступили с ним, дошли со своим королём до заветной цели. Что-то неправильное слышит Кили в этих гордых словах. Чего-то — или кого-то — нет, и это тревожит: — Постой, — озадаченно перебивает он, — А как же полурослик? А Бильбо? — О, мистер Бэггинс сражался как настоящий герой, — Гэндальф сияет как начищенный щит, — За него не стоит беспокоиться, даже пострадал меньше остальных. Сейчас он переваривает дарённую Повелителем орлов вепрятину и смакует вино короля эльфов под древние гномьи песни, а после, как я полагаю, предастся заслуженному отдыху, к великой радости Торина. Когда Даин его нашёл, тот всё твердил про полурослика, требовал найти ему Бильбо. Подозреваю, что когда он очнётся, всё равно вряд ли отстанет от хоббита, благо есть что ему сказать, — хмыкает маг. Есть. Кили помнит ссору на стене, помнит ужас, застывший в глазах Бильбо, и проклятия ему в спину. — Ну да ладно, — вдруг обрывает разговор Гэндальф, — тебе вредно обилие болтовни. Позже ты сам всё узнаешь у остальных, не факт, что только правду, но ведь о таких деяниях и нельзя рассказывать просто и неинтересно, думаю я. Отдыхай, набирайся сил, надеюсь, мне удастся отвоевать для тебя кусок туши этого великолепного вепря и стакан вина, коли они на радостях все не съели и не выпили. Так что в твоих интересах быстрее выздороветь, — подмигивает колдун, и Кили смешно, и так легко на душе, — Я ухожу. За тобой надёжный присмотр. Он выходит, задев посохом край навеса — а тьма вокруг им и была — и в открывшуюся щель заглядывает синее-синее, глубокое звёздное небо. «Гэндальф!», «Ну что там?», «Парень пришел в сознание?» — Бофур, Балин, Двалин… У Кили щемит сердце, и почему-то предательски колет глаза. — Отвар остывает, — снова звучит строгий голос, которому он без лишних слов подчиняется. Тауриэль поднимается, чтоб поставить чашу на деревянную колоду, а у Кили есть шанс лишний раз полюбоваться отточенными, грациозными движениями. Будто танец осенней листвы в слабом ветерке… Он осторожно старается сесть, пока она спиной к нему, но тут под ребро — кажется, треснутое — неслабо тычет, и Кили ойкает от неожиданности, вновь согнувшись. В мгновение рядом оказывается медный водопад волос, и боль уходит, постыдно сбегает от её прикосновений. — Хорош воин, — через силу усмехается Кили, — Второй раз я геройски валяюсь перед тобой, как какой-нибудь пыльный гобелен. Вот это мощь и сила, а? И чего он не ожидает увидеть, так это такую улыбку в ответ — чуть застенчивую, добрую, которая преображает её лицо, делая его ещё прекраснее. — И каждый раз потому, что ты рвался кого-то спасать, — Тауриэль снова садится рядом, поправив ему подушку. — В первый — ты вызволил своих товарищей, во второй — …она почему-то медлит, — бросился на помощь мне. Мешанина из людей, орков, гномов. Крики, хрип, проклятия на всех языках, что ему доводилось слышать. Потерял из виду брата. Куда теперь? Что теперь?! Огненная вспышка рыжих волос рядом с чудовищного размера орком давит зарождающуюся панику в самом начале — он врубается очертя голову в свалку из тел… — Да уж, — от воспоминаний Кили болезненно морщится и отворачивает лицо к плотной ткани навеса. — Помог. Тут бы впасть в самобичевание — да вот только сильная ладонь сжимает подбородок и настойчиво возвращает на прежнее место… — Ты забыл о своей жизни ради других. Готов был погибнуть. Ради своих друзей. Ради меня. А это и есть настоящая доблесть. Сердце ёкает. Не отрывая глаз от лица эльфийки, Кили понимает, что сейчас самое время для безрассудства. А уж чем оно обернется — триумфом или бесславным поражением — так Махал ж его знает… Он копит силы и решимость. Будет больно. Рывок — мышцы и раны взвыли на все лады — вперёд — и отчаянная голова плюхается Тауриэль на колени. Тишина. Крепко зажмурившись, Кили даже не дышит. Ну и где оплеухи? Звенит негромкий смех. Тоненький палец, чуть щекоча прикосновением, убирает прядь волос с его лба за ухо, и словно весь золотой Эребор, звеня, обрушивается к ногам. Оно тёплое. Ласковое… — Подземный народ так же крепок, как горы. И дерзок, как гуляка навеселе? — лукавый голос звучит, будто самый лучший и искусный из гномьих оркестров. И он отвечает на выпад, широко улыбнувшись и открыв глаза: — Не дерзок, а смел и настойчив, как бесстрашный воитель из древних легенд! Ни один, ни один, будь хоть самым прославленным мастером, не смог бы изваять такую красоту… Кили молча смотрит в зелёные глаза и допускает, что от счастья вполне можно умереть. Лопнуть, когда его слишком много для одного — пусть и высокого — гнома. Только позже. Намного позже. Лет через двести желательно! Небо в щели светлеет. Занимается новый день.