Лицемер

Лицемер — вот странное призванье. Человек, который меряет лица, примеривает, точно дорогой наряд, надевает в определённые моменты; человек, который и сам не помнит, кто он. Маску легко надеть — но что сделать, если она прикипела к лицу, а сверху тут же наслоились другие? От себя не убежать, как ни крути. Правда, от которого «себя», история умалчивает. * * * Она никогда не плачет. Она милый, совершенный ребёнок — ни капризов, ни упрямства. Сгусток кротости, скромности, прилежания и послушания. Она ещё маленькая — но многое уже умеет. Она — идеал, образец, пример для подражания другим детям. Иногда кажется, что она — и не человек вовсе. * * * Мужчины могут смеяться сколько угодно, но женщинам порой действительно сложно управиться со своими волосами. И с волосами детей тоже. Мама едва слышно ругается, пытаясь выпутать расческу из красных прядей. Маленький идеал даже не кривится — кротко улыбается, терпя боль. Извиняется за то, что ещё не научилась толком расчесываться. Папа-художник на соседнем стуле весело хохочет. — И как ты с такими космами живешь-то, мелкая? — он причёсывает пятерней свои волосы — тоже рыжие, но совсем другого оттенка. Совсем обычные — не в пример ее лохмам, красным, как кровь. — Этот оттенок называется «кармин», — добавляет он, и новое красивое слово отпечатывается в памяти девочки. * * * Она пьёт пиво вместе со всеми — ни дать, ни взять, картинка с рекламного биллборда, гордость Ирландии. Язык пощипывает, когда она задерживает Гинесс во рту, подобно настоящему ценителю, и она чувствует гадкую смесь горечи и сласти. Она пьёт, хотя не любит пиво — и вообще алкоголь не любит. Но показать это — значит, отойти от канонического образа. Сейчас она — дерзкая девушка, любимица парней, сама на мальчишку похожая, которая пьёт на спор и громко рассуждает о своей любви ко всему высокоградусному. Ребята, окружающие её, весело хохочут и поддевают провокационными комментариями. Она смело делает большой глоток и захлёбывается, кашляет, пытаясь проглотить; кто-то стучит ей ладонью по спине, и кашлять хочется больше. Порыв подавить не удается; она случайно прикусывает щёку изнутри, и вкус пива во рту разбавляют металлические нотки. И — странно — пить его становится куда приятнее. * * * Понимать, что у тебя теперь есть ребёнок — невероятно сложно. То, что было частью тебя, так ею и осталось, отделившись от твоего тела, отслоившись. Это, кажется, так же невероятно, как и приклеенная к лицу маска усталой, но счастливой женщины. Эмоции переполняют её изнутри, в основном негативные. Это неправильно. А ей нельзя быть неправильной. Она устало улыбается смеющемуся от радости мужу и старательно изображает нежность, целуя новорождённую малышку в лоб. * * * Она сразу замечает в себе изменения — эмоции тают, чувства притупляются, а восприятие, наоборот, обостряется до максимума. Дочка порезала палец бумагой, и она строго отчитывает ее, как и положено. Она закрывает глаза, видя, как на маленьком пальчике образуется плотная карминная капля. Кровь отчего-то выглядит очень притягательной. И, по непонятной причине, ей отчаянно хочется сломать что-то. Возможно, даже что-то внутри себя. * * * Она начинает просыпаться по ночам и бродить по улицам в ожидании рассвета. Из дома, кстати, совсем не хочется выходить, но правильней будет оградить близких от своих причуд. Правильно же? Она пытается заглянуть внутрь себя, но совершенно не узнаёт собственной души. Желание что-то уничтожить становится непреодолимым. * * * Она подавляет себя долго — около трёх месяцев, и всё это время жажда деструкции только крепчает. Ей кажется, она сошла с ума, но, будь это так, она вряд ли бы смогла хоть что-то осознать. Внутри неё поселился кто-то, кто потеснил остальные её ипостаси — он давит на другие «я» и методично подчиняет её своей воле. Она терпит целых три месяца. Но от себя не убежать. В конце концов она сдаётся. * * * Уровень преступности в Ирландии невысок, но он и не на нуле. Грабители нападают, как водится, ночью, у самого дома. Все словно сошли с киноэкрана: темная одежда, мерзкие ухмылки... Она держит дочь на руках и пялится, почему-то, в спину своего мужа, который, раскинув руки, прикрывает свою семью. Он, наверное, герой. Кричи, говорит она себе, так требует ситуация. Но кричать совсем не хочется. Толчок почти подкидывает их дом; ей кажется, что небо рушится на неё, и звезды отчего-то кажутся совершенно фальшивыми. Они падают на землю — все. Она поднимается последней. Картина перед глазами мало изменилась. Изменилось что-то у неё внутри. * * * Расцарапав ранку на пальчике дочери, слизала кровь под удивлённо-обиженное хмыканье. Не контролируя себя, полоснула длинными ногтями детский животик и жадно присосалась к выступившим на нежной коже алым каплям. Муж, дрожа от шока и ярости, вырвал ребенка у неё из рук. Отошел, по случайности, ближе к грабителям. Поле вакуума накрыло и его. * * * Вакуум. Совершенная в своей первозданности пустота. Она убивает без малейших сожалений — как на автомате; так, как она, двигаются только маньяки и роботы. Она уже успела забыть себя. Но почему-то кажется, что лицо женщины с огненными волосами, без малейшего сожаления выкашивающей всех, кто встает у неё на пути — это её настоящее лицо. * * * Ей кажется, что она должна закрыть мужу глаза. Это глупо — нерационально, как ей думается, но она кладет бледные пальцы ему на веки и ведёт рукой вниз. Это ведь правильно, да? Его тело обезображено — но он свою роль сыграл. Он первым испытал на себе её настоящую силу, которую она в кои-то веки не смогла подавить. Хавок теперь знает совершенно точно — от себя не убежишь. * * * Обратившиеся в контракторов через какое-то время частично восстанавливают свою личность. Становятся собой. Если повезёт, конечно. * * * Хавок — не повезло. Она — вот смех-то! — никак не может найти своё настоящее лицо в хороводе тысячу раз сменённых масок. Трагедия для контрактора. Трагедия для лицемера. И, в какой-то момент, для неё эти понятия смешиваются меж собой. * * * Лицемеры — это даже не лжецы, это вообще отдельное сословие, почти каста. Лжецы — и не лжецы вовсе. Как и контракторы, в общем-то. Тоже — и люди, и не люди. Судя по звёздочкам на погонах, перед ней майор, но она вообще не уверена, что он военный. Он раздражённо надиктовывает данные своему подручному с нашивками сержанта. — Появление звезды VJ-803 зарегистрировано вчера в 23:50… местное — это и есть по Гринвичу. Первая отмеченная активность контрактора в Дан Лири… по буквам диктую: D-U-N (U с акцентом) L-A-O-G-H-A-I-R-E, у вас в Техасе все такие идиоты?.. Эй, ты, — он поворачивается к ней: — ты сама знаешь, что у тебя за способность? Она не глядит на них. Безучастно пялится куда-то внутрь себя. — Ладно, на полигоне разберёмся. Запишем пока предварительно: создание искусственных перепадов атмосферного давления. Плата? На этот раз она откликается. — Кровь детей. Пить. Сержант стенографирует, едва заметно поморщившись. — Имя? Она неосознанно подается назад от этого вопроса. Она — ужасное чудовище, совершенная убийца, неправильная в своей сути. Она бы хотела назвать своё настоящее имя, но не знает его, может только гадать. — Да и не важно, — перебивает майор ход её мыслей. — Твой позывной — Скарлетт. Она качает головой. — Нет. Кармин. Люди в военной форме переглядываются: — Смотри-ка, ей не всё равно! — наконец говорит “майор”. — Да и чёрт с ней, пиши “Кармин”. Она удовлетворённо кивает. Некрасивому чудищу красивое имя. Почему-то ей кажется, что так будет правильно. * * * Всем контракторам хочется снова стать людьми; даже рационализм здесь бессилен. Контракторы это не обсуждают — это было бы неправильным. Кармин понимает. Хотя ей и не хочется стать прежней. Кармин продолжает смотреть на свои действия со стороны, просчитывать возможные последствия с точки зрения логики и собственной выгоды. Кармин, похоже, совсем не изменилась. * * * Когда в Америке разгорается война, Кармин, среди прочих, попадает на передовую. Новые знакомые контракторы её опасаются. За несколько лет, прошедших после превращения в контрактора, она заработала кличку «Хавок» и репутацию безжалостного монстра. И это недалеко от истины. Она стоит целой армии — её ловят последней, теряя при этом десятки солдат. Захватывают в кольцо. Выматывают. Не физически. Просто ждут, когда её контракт потребует платы. Она сражается почти полтора дня — только, если так можно выразиться, перекус перед работой позволил ей продержаться так долго. А потом она попадается. * * * Она — не кукла, чтобы беспрекословно выполнять указания своего врага, и даже не мораторий. Она — контратор, но не борется, потому что это бессмысленно. В прежней жизни ей-настоящей захотелось бы вырваться даже ценой своей жизни. Но она поступает как лицемер. И как контратор. Когда к камере, в которую её заперли, приходит странный профессор с безумными глазами и кучей шприцов, Хавок-Кармин даже не сопротивляется. * * * Регресс — прогресс наоборот. Её, потерявшую способности, назвали регрессором. А она и не знала, что контракт можно назвать прогрессом, эволюцией. Кармин вообще, как оказалось, мало что знала. Она правильно вела себя всё время, что пробыла в лаборатории. Не боялась экспериментов, кричала от фальшивой боли, когда было нужно, говорила, когда требовали. Неправильный идеал. Она хорошо себя вела, пока в ней была надобность. Пока была Кармин. Когда её за ненадобностью выбросили на улицу, у неё осталась только кличка «Хавок» и новая маска регрессора. Новая маска требовала внимания. Но голос голода был громче — и она не колебалась ни секунды, когда толстый хозяин придорожного кафе махнул перед ней купюрой среднего достоинства и жестами, столь же внятными, сколь непристойными, изложил свои пропозиции. * * * Хавок — бывшая Хавок — слушает смех детей своей квартирной хозяйки и цепенеет под ласковым взглядом бабушки семейства. Хавок — бывшая Хавок — как всегда не понимает, кто она и чего хочет. Но с предельной ясностью осознаёт: кровь внушает ей отвращение. * * * Работа в гостинице — по сути, в борделе — оставляет её равнодушной. К счастью, такое понятие, как принципы, стёрлось за бытность контрактором. Она играет тихое и спокойное существо, послушное, как и другие её сущности. Она — неправильный идеал. Но и её новой жизни коснулась война. И Хэй: человек, который ещё не потерял своего лица. * * * И снова кровь обагряет руки, и снова люди видят в ней чудовище; Кармин — или Хавок? Или кто-то ещё? — кричит, задыхаясь от поступающей к вискам истерики. Пульсация во всём теле становится невыносимой. Нет, не так. Переполняющая тело сила становится невыносимой. Хавок видит всё снова; Хавок проживает все свои жизни заново. Краски её личных кошмаров сгущаются, а череда лиц проносится перед глазами со скоростью жизни. Хавок совершенно забывает о просьбе Хэя. Хавок вспоминает своё прошлое. Хавок теперь откуда-то знает точно — ни с одной из этих своих масок она не была счастлива. Звёзды наваливаются на неё своим неумолимым фальшивым сиянием, и Хавок бежит прочь от ограждения, прекрасно осознавая всю бесполезность бегства. От себя не убежать. Хавок совершенно точно не хочет знать, от какой именно «себя». Маска неправильного идеала тает вместе ледяными копьями в её теле. Под нею, кажется, уже должно было проступить её настоящее лицо. Хавок сейчас отчаянно жалеет, что не может увидеть этого со стороны. * * * Хэй собран и не собран одновременно; она неподъёмным грузом своих мёртвых лиц тянет его ко дну. И именно сейчас привычка просчитывать всё, примерять на себя и фальшивить, отступает. — Хватит. Беги, — хрипло выдавливает Хавок, соскальзывая с плеча Хэя, и ей становится немного легче. Кажется, впервые за всю свою жизнь она была искренней в своих словах. Личина лгуньи все-таки линяет. Хавок захлёбывается кровью, оживая перед смертью — ей вдруг очень пронзительно, отчаянно хочется жить, но во рту кровь, противная и привычная, а лицо Хэя под пальцами такое настоящее. Ей хочется сказать, чтобы он никогда не надевал на себя свою любимую маску — и не любимую тоже — чтобы содрал фальшь из своей души и просто жил, как умеет только он, живой и пока-ещё-настоящий. Ей вообще очень много чего хочется, хочется сильно, по-настоящему. Оказывается, даже перед смертью не поздно научиться быть собой.