Качели

Вни-и-и-из-вверх-вверх-вверх-вве-р-х...-вни-и-из-вниз-вниз-вниз-з-з-вве-е-рх... Те, кто думают, что эдак и на батуте можно неплохо полетать, ошибаются. Слишком разные получаются траектории полета: на батуте - прямая, на качелях - дуга. И если у прямой есть только "верх" и "низ", то у дуги - целых два верха. То есть, сколько бы ты ни скользил по ней вниз, рано или поздно ты все равно окажешься на самом ее верху. Правда, что будет ждать тебя там и как тебе это понравится, - конечно, еще вопрос, большой и любопыт... - ... да что с тобой сегодня такое! Из дальнейших физико-математическо-философских размышлений о жизненном пути, гармонических колебаниях и движении по параболе Гексли выдернул сердитый окрик преподавателя. - Опять в облаках витаешь? Паренек отрицательно помотал головой. Какие уж тут теперь облака; Максиму Горькому, наверное, и невдомек, что он уже вовсю несется из их белоснежного пухового царства прямиком к твердой серой земле, заслышав его рык. Впрочем, взгляд Гексли, обращенный к преподавателю, оставался таким же пуговичным и отсутствующим, а это значило, что нет, до земли пока не долетел, не осознал и испугаться толком не успел. Негодующий Максим Горький всегда непроизвольно копировал выражение лица с портрета Баха, красующегося на фронтисписе сборника. - Давай заново, - бросил преподаватель, слегка поостыв, - с первого такта третьей строки. И пой под метроном, не сбивайся. Для кого я его, по-твоему, запускаю, для себя?! Если не можешь попадать во все, в какие нужно, тона, то попадай хотя бы в ритм. Удовлетворенный своим едким пожеланием, Максим Горький отошел и присел на низкий подоконник. Гексли, к этому моменту окончательно возвращенный с небес на землю, теперь мог расслышать и метроном, исправно отстукивающий свои четыре четверти. Раньше в этой классной комнате жил его собрат - большой маятник, и спасибо Максиму Горькому за то, что он в конце концов снял со стены те часы и куда-то унес: если метроном еще можно было как-то вытерпеть, то раскачивающийся из стороны в сторону маятник не гипнотизировал Гексли на сносное пение, а постоянно усыплял. Паренек разыскал глазами нужный такт, поймал в мерных щелчках нужный ритм и начал петь заново. В который раз за этот урок. Идея устроить репетицию не когда-нибудь, а именно в этот чудный погожий воскресный денек пришла в голову не одному дальновидному Максиму Горькому. Сегодня вся их консерватория звенела скрипками, фортепианами, мужскими и женскими вокалами, как огромная музыкальная шкатулка со взбунтовавшимися механизмами внутри: каждый хотел проиграть громче именно свою мелодию. Этажом ниже молодой тенор как раз взмыл вверх на гребне глиссандо, да такого длинного, звучного и чистого, что дух захватывало. И Гексли, невольно потянувшись голосом за ним, конечно, опять сделал вдох не там, где было положено. Максим Горький, прикрывший глаза и подставивший под позднеапрельское солнышко плечи, обтянутые белым поплином рубашки, встрепенулся. Как любил говаривать он сам - "Хороший преподаватель бдит у своего ученика не благозвучие, но фальшь". - Следи за дыханием, - Максим Горький постучал по краю рояля, - И не лигуй, не нужно. Где ты там вообще лигу нашел? Гексли послушно глянул в ноты. Замысловатое итальянское слово предписывало петь пассаж "плавно, но выделяя каждый звук". Ну вот чем, спрашивается, композитора обидели лиги?... Лиги - они же почти дуги, искусно выкованные и изящно изогнутые дуги... Круче них могут быть только глиссандо, особенно когда ты умеешь их правильно петь. - По-моему, это легче вручную сыграть, чем спеть, - высказался Гексли, хотя его мнения никто не спрашивал, - Может, и правда, а? Он даже успел усесться за клавиатуру, но преподаватель, как всегда, не пошедший на компромисс, придержал опущенную крышку рояля. - Нет уж, голубчик, ты лучше спой, как там написано, без выкрутасов. Плавно и выделяя, - для наглядности Максим Горький еще несколько раз ударил по крышке, но уже ребром ладони, безжалостно четвертуя свежесплетенную геклевскую лигу. - Но невозможно же сразу и то, и другое, - запротестовал Гексли. И в этот момент, как назло, с верхнего этажа послышался женский голос. Он пел ту же кантату, что и Гексли, - сто сороковую, "Восстаните! зовет нас голос", даром что транспонированную в другую тональность. И даже отрывок певице был дан тот же самый, - не вокальная партия, а клавишный проигрыш. Звучал этот проигрыш сложнее, но только не у нее. Нежное женское сопрано играючи справлялось с пассажем, хотя при этом отнюдь не безалаберно. Она словно бы танцевала по тонам-ступенькам, легко, едва-едва касаясь их босыми ногами; в то время как сам Гексли мог разве что съехать с этой "лестницы" по перилам на заднице. И Гексли, слушая пение девушки, чувствовал, как в самом деле съезжает - летит, вниз, с высот чужого мастерства, все ниже и ниже, мимо тенора, тянущего глиссандо, мимо академического хора, расположившегося на первом этаже, сквозь фундамент, сквозь подвал и еще дальше. - Невозможно, говоришь? - ехидно переспросил Максим Горький. Хорошо хоть в его глазах ниже падать, наверное, уже некуда. - Ну привет, еще полтора часа репетиции, - простонал паренек и от избытка чувств ткнулся лбом в пюпитр с нотами и портретом Баха. Судя по выписанному, хотя и тщательно скрываемому презрению на физиономии, классик был явно в сговоре с Максимом Горьким. Гексли давно это подозревал. Ну, даже если они оба ждут, когда же он попросит сменить ему кантату, - так не дождутся. Как там в поговорке говорилось? "Если долго мучиться - что-нибудь получится". Его еще услышат. Он еще так им споет - ахнут! И, может, не на полтора лишних часа он тут застрял, и даже не на час. Главное - сосредоточиться, постараться не отвлекаться ни на какие лишние звуки и голоса из других классных комнат, и попадать в ритм. Ах да, и следить за дыханием, конечно же. Вдооох-выыыдох... Вверх-внииииз...