маскаре

Сехун закрывал глаза и что-то сбивчиво шептал на ухо. Лицо белое, цветами уставшей луны подкрашенное. Это были те самые хитро сплетённые три слова, но звучали они совсем не так, как говорят в фильмах или при второй встрече под школьной черепичной крышей. Сехун с дрожащими ресницами шевелил иссушенными губами наугад, беспокойно дыша, будто вокруг пустыня и нет ничего. Чонин чувствовал себя воздухом, чувствовал водой, бескрайним космосом и одновременно лишь жалкой крупицей в чьих-то ладошках. Сехун на секунду успокаивался: вдох – прилив, выдох – отлив, море внутри, море вокруг, Чонин смотрел. Чонин целовал, когда осколки затонувших кораблей били острой болью по горлу, Чонин растворялся. Приливная волна отметкой выше нормы опасно проникала в лёгкие, и всего было через край, а тонуть — не выход. У них одна ночь на двоих, это привычно. Они лежали на кровати совершенно одиноко относительно целого мира и абсолютно цельно относительно друг друга, очертив границы белым мелом вдоль простыни, чтобы не трогали. Вмешайся кто-то лишний — произошло бы преступление, по тяжести своей не легче убийства. И темнота била по глазам, защищая от уличного дешёвого света плотной шторой, и музыка из колонок громкими текстами просачивалась в грудную клетку, в самую зону риска. И телефоны были на беззвучном перевёрнутыми экранами вниз, вибрацией требуя ответа. Электронный заряд, здравый смысл на минусе. На старт, внимание… и по накатанной. Шёпот сумасшедший, голос утопающего, язык заплетается: Сехун пьян. Чонин не хуже дорогого шампанского, правда, бьёт не по голове, а по самому больному, что надёжно спрятано под дугами рёбер. «Я люблю тебя, я так тебя люблю» — молитва самого красивого в мире язычника, слова подгоняли друг друга, и пальцы впивались в кожу, одежду, Чонину было приятно и больно одновременно, он позволял взять всё, он отдавал всё и не жалел. Чонин кожей ощущал зашкаливающее биение чужого сердца и целовал как в первый или в последний раз? Чонин этого точно не знал. Рано пока знать. Он водил руками по всему телу и оставлял миллионный поцелуй на шее, или на груди, или на бедре? Снова вопрос, но на Сехуне — это точно. Промахнуться сложно, творилась магия: Сехун в тот момент был ничем и всем одновременно. Он — эта комната, это одеяло, что мнётся под двумя беспокойными телами, он — улетевшая в угол подушка, он — время, он — бог. Сехун — ничто, потому что после каждого поцелуя и резкого прикосновения вдоль бёдер растворялся, куда-то исчезал, а Чонин — странник в той пустыне, он послушно искал. Сехун всегда торопился, истерично кусал за плечи и беспокойно клацал зубами по смуглым ключицам, Чонину не смешно было из-за такой оплошности, он поднимался выше и подставлял грудь, потому что Сехуну очень нужно, нужно смертельно. Просто у Сехуна без Чонина асфиксия от зажатых вокруг тонкой прозрачной шеи собственных пальцев, и выкатившиеся из орбит глаза — это по всем пунктам пустота. Чонин помогал: выгибался от ласк и зарывался пальцами в грубые пряди волос. Сехун снова говорил «я тебя…», и глубокий вдох в области паха заканчивал фразу. Сехун старался впитать губкой Чонина всего без остатка, он каждой клеточкой своего тела помнил его запах и вкус, проводил языком вокруг пупка и рядом, и это — бесконечность. Сехун каждый раз искал неизведанный кусочек кожи, и, найдя, касался горячим языком, проводя мосты тонкими ниточками слюны, и ставил метку влажной дорожкой, ещё и ещё. И утыкался лбом в напряжённый клубок мышц на животе, поскуливая. У Сехуна брови ломались и слёзы пулемётной очередью по лицу, Сехун — истеричка, потому что не получалось. Он снова кусал, кусал до кровавых дужек на предплечье, а потом сразу же зализывал ранку, как преданная собака, тянул за кромку штанов и тёрся о ширинку, ни разу не стесняясь. Они цеплялись друг за друга — вязкими поцелуями, пальцами в волосах, делали невозможные жгуты ногами — будто летели с крыши сотого этажа бесконечно вниз, их остановка — испепеляющее ядро Земли, и спасенье — ни что иное, как друг в друге. Как в сказке, как в чёртовой песне из колонок, которая припевом на повторе била кулаками по груди с размаха. Телефон светящейся рамкой привлекал внимание рядом, Сехун же привлекал внимание языком на нёбе и дрожащими пальцами под бельём, тянул за нижнюю губу и мычал, тянул за язычок ширинки и умолял. Сехун не святой, но мраморный, когда обнажённый лежал перед ним, и эти два факта давали разрешение юному культурологу вспомнить скульптуру Бернини «Экстаз Святой Терезы», и да простит Чонина бог, у той Терезы с Сехуном одинаковое выражение лица, когда он проникал в него пальцами. Да простит Чонина Тереза, потому что у Сехуна было всё то же лицо, когда тот садился на его бёдра и кричал, и в крике том мурашками по позвонкам звучало «Чонин» дробно по слогам и обрывалось хрипом. (Но Тереза поймёт). Чонину хорошо, Сехуну — отлично. Луханю по всем восьми пропущенным звонкам, очевидно, не очень. А Чонин вернётся на рассвете, как каждый раз возвращался, и скажет: «Он ненормальный, не бери в голову». Он скажет: «Жаль его просто, Хань». И не соврёт. Какая-то глупая сказка.