Пять раз, когда Италия понимал

— Вау, — выдохнул Италия, осматривая комнату. — Роскошный дом у тебя! — Ага, — ответил Пруссия, вешая пальто на стоящий неподалеку от него стул. А у него ведь действительно были неплохие вещи - не очень много, правда, да и расставлены были довольно неудачно, а столы не сочетались с обивкой кресел, а еще Италии очень хотелось бы поменять цвет занавесок - но, тем не менее, вещи были очень хорошими. А еще все было разложено по полочкам, да и, к тому же, в идеальном порядке - значит, Пруссия не оставался здесь надолго. Что вполне объяснимо: тогда Гилберт был очень занят. Он только-только вернулся из Франции, а Венециано с братом приехали из Рима, который теперь принадлежал им - и стал теперь столицей. Феличиано как раз хотел повидаться с Пруссией, чтобы поблагодарить его за это. Романо, правда, не очень обрадовался мысли о предстоящей поездке — наверное, потому что в последнее время он тоже был сильно занят, и, в отличие от Пруссии, еще не успел свыкнуться с делами. Венециано знал - Ловино был точно так же благодарен Гилберту, только вот он не любил выставлять подобные чувства на обозрение других — в особенности кому-нибудь вроде Пруссии, кто, скорее всего, потом начнет его же за это и высмеивать. А Венециано, в отличие от брата, не боялся показывать благодарность и даже мог поблагодарить за обоих! Теперь они присели на диван и Романо, морща нос, рассматривал богатый интерьер комнаты: — Не выглядит как место, которое понравилось бы тебе. Пруссия уселся в кресло у камина. Оно было слишком красивым для того, чтобы быть хоть сколько-нибудь удобным - и, может быть, из-за этого Пруссия сидел в нем совершенно неправильно, свесив ногу с подлокотника. — Ага, оно все такое вычурное и, мать его, неудобное, но когда правители богатеют, они начинают швыряться в меня подобным дерьмом, — он схватился за позолоченную корону, венчающую спинку кресла. — Но они еще и эти новые крутые пушки покупают, так что не жалуюсь. — Да, пушки были полезными, не так ли? — воскликнул Италия с улыбкой. — Мне сказали, Франция очень удивился! Пруссия недобро усмехнулся — но Венециано знал, усмешка адресована не ему, а потому посмеялся в ответ. — Да не, не думаю, что Францию вообще можно было удивить после гребаного Ватерлоо. Но выражение лица было, черт возьми, незабываемым. — Жаль, мне не довелось увидеть, — проговорил Романо. Сквозь внешнюю угрюмость проглянула просто дьявольская ухмылка. Тогда Пруссия начал во всех деталях пересказывать конец осады - но Венециано очень-очень хотелось осмотреть обстановку интерьера повнимательнее, а потому он слушал краем уха, обводя глазами комнату. Он увидел единственную картину - сцена битвы, мужчина с белыми волосами бросается в бой, суровый, но изящный в своей уверенности, затем осмотрел красивую люстру, потолки с декоративной штукатуркой, медленно переходя на дверной проем с замысловатыми украшениями, на коридор позади, и, наконец, на чьи-то аккуратно уложенные белоснежные волосы и широко открытые голубые глаза, разглядывающие его самого. *** — Не понимаю, почему ты так стесняешься подобного! — проговорил Италия, быстро нарисовав несколько линий на листке бумаги. — Это нормально, снимаешь же футболку на тренировках или дома у Японии, в горячих источниках. — Но это… это другое, — ответил Германия, упорно разглядывая стену за спиной Феличиано - может быть, потому что штанов на нем тоже не было, хотя Италия и позволил ему обернуть простыню вокруг бедер из-за этой глупой застенчивости - но иначе Людвиг бы просто не согласился позировать ему весь день. И теперь он лежал на диване, оперевшись на локоть, поза, правда, чуть более натянутая, чем хотелось бы Венециано, хотя с Людвигом он попросту не обращал на это внимания, потому что Германия сам по себе был очень крепкий, будто ожившая скульптура - и здорово было рисовать его так, чтобы это было видно. — Но, знаешь, — продолжил Венециано, одновременно думая, стоит ли показывать тень с помощью перекрестной штриховки вместо своего обычного растушевывания, или все-таки нет. — Если бы у кого-нибудь еще было твое тело, он бы с гордостью показывал его на людях! По крайней мере, Германия умел не двигаться - например, его губы, когда он ответил, казалось, не шевелились вообще. — Я не “кто-нибудь еще”. — Ты прав! И я рад этому, — тихо засмеялся Италия. — Ты красивый, а когда стесняешься этого факта, становишься еще красивее! Теперь Феличиано понял, что жалеет, что рисует сейчас карандашом, не маслом - здорово было увековечить этот милый оттенок розового на щеках немца. *** Только когда Италия медленно-медленно встал, разглядывая дверной проем, Пруссия наконец заметил, что к ним присоединились. — Эй, — крикнул он, обращаясь к мальчику. — Что ты делаешь там, в коридоре? Идем, сядешь рядом, как нормальный человек. Мальчишка наконец оторвал взгляд от Венециано, чтобы, заикаясь, проговорить извинения на немецком и низко поклониться Гилберту - и убежать как можно дальше от посторонних глаз. Пруссия несильно пожал плечами. — Не знаю, почему он такой, мать его, стеснительный. Ничего, постараюсь в скором времени заставить его стать более разговорчивым - не всю же жизнь выглядеть таким слабаком на людях, серьезно. — Кто он? — Феличиано все еще стоял, глядя на пустое место в дверном проеме. Его тон голоса, далекий, но слишком сосредоточенный, заставил Романо резко посмотреть брату в глаза. — У него нет имени, — ухмыльнулся Пруссия. — Пока еще, по крайней мере. *** Раньше Италия считал, что Германия отлично избегал крови и недолюбливал ее - пока ему не довелось присоединиться к нему на фронте и увидеть Людвига до того, как он привел все в порядок. Венециано долго рассматривал Германию, воздух между ними потяжелел, наполнившись тишиной и запахом свинца - в конце концов Людвиг пошел к резервуару с водой, захватив с собой полотенце. Италия, правда, выхватил его еще до того, как немец смог им воспользоваться - и улыбнулся, протягивая руку, желая прикоснуться к полоске засохшей крови прямо над золотистой бровью.  — Кровь не моя, — проговорил Германия. — Я знаю! — засмеялся Венециано. — Я бы очень волновался, если бы это было не так - значит, тебя что-то ранило, а об этом как-то страшно думать! — Крови было очень много и Германии она не шла - не как Испании или Пруссии, они бы с ухмылкой и пафосом ее слизали, и не как Франции - тот носил ее на лице, как украшение. Для Германии кровь оказалась маской - и Италии приходилось тереть изо всех сил, чтобы найти под ней настоящего Людвига. — Но все в порядке, — проговорил он, стирая с шеи последние капли. — Потому что ты веришь и это то, чего тебе хочется, так что все в порядке, не так ли? Германия взял у Венециано тряпку - теперь руки итальянца были бордово-красными, как и его собственные. — Это то, что мне приказали. — Он отвернулся. — И это - все, что мне нужно знать. *** И они оба увидели, как Италия резко выбегает из комнаты - Пруссия, расслабленный как ни в чем не бывало, и глубоко нахмурившийся Романо. — Нет имени, говоришь? — Не-а. Пока нет. Романо повернулся к нему лицом, темные хмурые брови и прищуренные глаза. — В смысле, уже нет, не так ли? — Думаю, — Пруссия сомкнул руки в замок за головой. — Ты хочешь мне что-то сказать, так почему бы тебе не прекратить весь этот цирк и просто сказать. — Если ты продержал его здесь все это время… — Италия подался вперед, указывая рукой на дверной проем. — Тебе-то какая разница? — Гилберт поднял подбородок, смотря на Романо сверху вниз. — Мне казалось, ты его ненавидишь. — Да так и есть! — не медля ответил Италия, выпрямляясь и складывая руки на колени. — Один раз этот мелкий подонок разграбил мой город, и это если еще не говорить про все то дерьмо с Реформацией! Но не в этом дело, — он снова стал говорить тише и нагнулся вперед. — Нужно постараться, чтобы заставить моего брата двигаться. А это? Это, блять, было довольно легко. *** — Не беспокойся! — продолжал говорить он. — Германия нам поможет! Он говорил так всегда, всегда: они справятся с войной, потому что с ними Германия. Даже когда они проигрывали каждое сражение, даже когда люди злились, даже когда Союзные силы отняли от них Сицилию - Италия все равно был совершенно слеп, с ними же был Германия. Как будто Германия спасал его до этого. Романо понимал, что не стоит поднимать эту тему - это было слишком злопамятно, слишком подло - но ему было больно, потому что Америка, на самом деле, довольно сильно бьет, и даже через много дней синяк на подбородке болел все так же, как что-то вечное. Он понимал, но ему было больно и хотелось, чтобы брат об этом узнал - и чтобы тоже почувствовал хотя бы маленькую долю. А потому он напрягся, приготовившись кричать, и выплюнул: — Да какого хрена-то, Венециано? Когда под твой толстый череп наконец проникнет мысль: теперь они два разных человека, он даже не помнит то блядское обещание, которое он сделал, когда вы еще были тупыми идиотскими детьми, до того, как пришел Франция и выпнул нахуй его крошечный мозг, и ты тут единственный, кто… Романо резко оборвал речь, поняв, что лицо брата находится в сантиметрах от него самого. Только вот он вряд ли мог назвать это лицом его брата - почему-то оно было совершенно неправильным, лицо, которое ему еще не довелось видеть, лицо, полностью подчиненное единственной эмоцией - холодные глаза под опущенными бровями, широкие ноздри, закатанная губа, правда, не слишком сильно - зубов не было видно. Он долго молчал, слишком, слишком много тишины и взгляд, он слишком сосредоточенный и серьезный - Романо чувствовал, как где-то в желудке появляется опасение, страх. Когда Венециано наконец заговорил, он сказал всего одно слово: — Прекрати. А на следующий день Романо поехал на Сицилию, чтобы обсудить с Союзными силами условия соглашения о капитуляции Италии, а Венециано пожелал быть с Германией. Людвиг устал, может быть, Феличиано - тоже, но это все не имело значения, хотелось сосредоточиться на приятном - целовать его раны и бесконечно мечтать о замечательном будущем, которое вот-вот для них наступит. А потом, позже, последовало изнурительное занятие любовью - Феличиано вскрикивал каждый раз и держал крепко-крепко, так, что, может быть, если бы это был кто-нибудь другой, не Людвиг, он бы даже причинил боль, и так не отпускал всю ночь. Хотелось быть рядом, когда Германия узнает. Может быть, Германия бы разозлился, но, может, он разрешил бы Феличиано остаться, и все было бы в порядке, и в этот раз никому бы не пришлось уходить. *** Италия вбежал в коридор, как раз вовремя, чтобы увидеть, как мальчишка стремительно поворачивает и взбегает по лестнице. Венециано как можно быстрее побежал следом, перескакивая по две ступеньки за раз - только вот дальше был еще один длинный коридор и несколько закрытых дверей - и он перепробовал их все: большинство не открывались, несколько из них были совсем пустыми или с двумя-тремя предметами мебели или, к примеру, с вооружением. В конце коридора была еще одна дверь - она открылась и Италия увидел то, что никак не ожидал найти дома у Пруссии. Библиотека. Небольшая, правда - по крайней мере, это комната небольшая, потому что книжные шкафы стояли настолько близко друг к другу, что Италии пришлось бродить по узкому лабиринту с надеждой найти выход. Красное дерево полок сияло на свету, очевидно, новое, как и кожаные корешки книг - однако Италия углядел и несколько старых и совсем ободранных. Венециано, краем глаза читая названия, замечал множество немецких слов о войне, оружии и стратегии ведения боя - правда, было особенно странно, когда между ними стоял редкий томик поэзии или философии. В конце концов он набрел на закуток, освещенный солнцем из окна неподалеку, с небольшим столиком и стопками книг, а еще дальше, в самом углу, сидел мальчик; солнечный свет завораживающе отражался от его волос, а лицо было закрыто книжкой одного немецкого писателя - пусть у него и была короткая фамилия, Италия все не мог произнести ее правильно. Венециано присел перед креслом, неудобно подогнув под себя ноги и сложив руки на колени, и мальчик чуть сильнее вжался в кресло, будто испугавшись. Может быть, это был уже и не “мальчик”, сейчас Италия видел, какие длинные у него были ноги - хотя он и помнил по-детски округлое лицо и широко раскрытые голубые глаза. — Привет! — проговорил Венециано - не очень, правда, оригинально, но было столько всего, что ему хотелось сказать, может быть, в данной ситуации простота была лучше всего. Книжка немного опустилась - как раз достаточно, чтобы мальчик мог внимательно оглядеть Италию. — Привет, — пробормотал он. Венециано привстал на коленях и нагнулся вперед, положив руку на книгу и опустил ее так, чтобы можно было разглядеть его лицо. Да, он был немного старше, но все равно гораздо младше того, что ожидал увидеть Италия - как будто он просто застыл во времени и сейчас ему нужно было быстро-быстро нагнать нужный темп, может быть, поэтому большие руки и ладони не сочитались с невероятно детским лицом - о, и глаза, совершенно голубые, как небо в солнечный день. Италия широко улыбнулся, в следующую секунду резко подавшись вперед и поцеловав горящую румянцем щеку. И, когда он наконец отодвинулся, мальчик прижал к месту руку - будто его туда ударили. — Для чего это было? — спросил он, но интонация не злая, подумал Италия - скорее озадаченная или смущенная. Венециано снова сел, лучезарно улыбаясь на ребенка. — Так мой народ приветствует тех, с кем не доводилось повстречаться уже очень и очень долго! — Н-но… — Мальчик схватил книгу свободной рукой, хмурясь. — Я тебя впервые вижу! — А, — засмеялся Италия, чувствуя, как с плечей сваливается груз даже до того, как он это осознал. А затем где-то в животе появился еще один груз - и он заставил сердце ныть тупой болью. Феличиано опять улыбнулся и поцеловал вторую щеку. — А так мой народ извиняется, если тебя спутали с кем-то еще! — Не думаю, что это правильно, — возмущенно проговорил ребенок. *** — И еще была девочка. Феличиано лежал на груди Людвига, перебирая аккуратно уложенные белоснежные волосы - разбирая на пряди и аккуратно накручивая их на палец, а затем отпуская назад, на лоб. Глаза Германии были закрыты и он почти заснул, может быть, ему уже снился сон. — Очень давно, в доме, в котором я когда-то жил, до… — До того, как он умер, хотя он и не помнил эту часть. — До. Когда я был маленьким. Девочка. Очень красивая. — Опиши ее? — попросил Италия, вырисовывая неизвестные узоры на бледной коже Людвига, прямо под челкой. — Нежная, — пробормотал Германия, прикрыв глаза. — Слабая, но… слабая, как цветок, знаешь. Беззащитная. “А какой именно цветок?” — хотелось спросить Венециано, но боялся, что Германия начнет слишком сильно об этом думать, и, в таком случае, маленькая идиллия была бы совершенно разрушена - так что вместо этого Феличиано продолжил мягко играть с его волосами, это всегда его укачивало - может быть, в полу-сонном состоянии ему было бы проще вспоминать. — А еще она пела, — продолжил Людвиг. — И учила меня рисовать. Жаль, что я не помню ее имени. — Могу поспорить, она все еще помнит твое, — с улыбкой прошептал Венециано, и Германия только сонно выдохнул. — И этого ей достаточно. *** — Хочу узнать, как тебя зовут! — заявил Италия. — Мы же не встречались раньше. — Брат зовет меня Запад. — Мальчик положил книгу на колени и посмотрел в сторону. Италия недовольно надул губы. — Ну, это не очень хорошее имя! Ты же не для всех запад, для меня, например, ты север, но при этом я уже кое-чей север, так что так и запутаться не долго! — Но это же не мое настоящее имя! — немного резко заявил ребенок, может быть, обиженный тем, что верность суждения его брата вообще можно ставить под сомнение. — Он говорит, скоро у меня будет новое. — Да? Какое же? Мальчик снова покраснел - ярко-красные пятна создавали сильный контраст с бледной кожей. — Меня будут звать Германией. — Он поднял взгляд на Италию, все еще нервно-красный, хотя в голосе отчетливо слышалась твердость. — Так называют мой народ, значит, скоро и меня будут звать так официально! — Очень хорошее имя! — Италия наклонил голову и улыбнулся, затем встал, несильно помахал рукой. — Спасибо, что позволил мне поговорить с собой, Германия! Ты, наверное, хочешь продолжить читать, так что я пойду. Он повернулся, желая уйти как можно быстрее - может быть, если он как можно быстрее спустится и присоединится к разговору Пруссии и Романо в гостиной, у него получится перестать думать о… — А ты? — Но пришлось резко остановиться, когда он услышал голос Германии. — Ты же Италия, так? Венециано снова повернулся и увидел, что ребенок отложил книжку в сторону - и теперь сделал шаг к нему, держа руки за спиной. Голос звучал четко и уверенно, но он так и не оторвал взгляда от ботинок. — Я хотел сказать тебе, что я… Я восхищаюсь твоими картинами. — Секунду он смотрел Италии в глаза, но потом снова уставился в пол. — И скульптурами. И музыкой, и литературой тоже. Оно все… такое красивое. Я просто… просто хотел, чтобы ты знал. Венециано позволил себе прекратить сдерживать всхлип, застрявший в горле, потому что он все равно очень быстро перерос в смех — он подбежал к Германии, захлебываясь хохотом, и обнял его. — О, я так рад! — прокричал Италия, крепко удерживая ребенка несмотря на то, что он неуклюже, явно не ожидая такой реакции, застыл, и испуганно оглядывал глазами комнату. — Я так рад, что тебе нравится то, что я делаю, так приятно слышать! — Для своего возраста Германия был очень высоким, почти доставал Италии до подбородка — но и Италия в свои годы должен был быть выше: они оба в какой-то степени выбились из нормального темпа роста, хотя, может быть, теперь все кончилось и они наконец вырастут до нужной точки, не выше и не ниже того, как было задумано природой. Венециано наконец отпустил и теперь стоял, хоть и положив ладони Германии на плечи, на расстоянии вытянутой руки. — Как-нибудь, знаешь, как-нибудь ты обязательно должен зайти ко мне - а я теперь живу в Риме, знаешь! — и ты должен зайти ко мне, и я научу тебя рисовать, так что ты даже сможешь написать красивую картину! Ты будешь создавать прекрасные вещи, я знаю! — Да, я… я бы… с удовольствием! — запинаясь, ответил мальчик, выпрямясь по стойке “смирно” и краснея до кончиков ушей. Италия улыбнулся, чувствуя слезы на глазах. — Я рад, — повторил шепотом. — Но… — Германия сжал руки в кулаки, показывая свое самое недовольное выражение лица - разве что эффект вышел послабее, чем он ожидал, ведь на щеках все еще был заметен румянец. — Но, пожалуйста, больше не обнимай меня без предупреждения!